Живое и трудное
Ольга Балла
Живое и трудное
https://kyivdaily.com.ua/zhivoe-i-trudnoe/
Сергей Круглов. Маранафа. - М.: АВИГЕЯ, Пробел-2000, 2018. - 132 с.
Новая книга стихов Сергея Круглова - поэтический разговор с о. Александром Менем, памяти которого она посвящена и целиком.
Но автору мало: он настойчив, тому же собеседнику посвящает он и отдельные стихотворения - будто призывая его внимание, требуя быть услышанным. Разговор - сплошь о предельно существенном: о жизни, о смерти, о корнях того и другого, о человеке перед лицом всего этого, о вере как живом и трудном опыте, о церкви как о предмете личной, взволнованной и уязвлённой заботы, о служении как о важнейшем деле жизни, касающемся самой её сердцевины, - как о деле труднейшем и счастливейшем. Именно в силу предельной важности предмета разговора у Круглова всё крупно, огненно (о него - обжигаешься), категорично, с вызовом (иной раз, пожалуй, и провоцирующе - чтобы за живое задевало, а то даже и шокировало), с намеренным, дерзким пренебрежением границами между «высоким» и «низким», сведением их максимально близко друг к другу - при постоянном, очень точном чувстве разности их потенциалов, напряжения, создаваемого этой разностью (так, например, «нестяжательность» - не что иное, как «кровавая драка в подворотнях мира: / Кастеты свищут, панагия сияет»), вообще - любыми границами (мир в его глазах ещё пронизан токами первотворения). Почти всё - в сложных задыхающихся ритмах. Я бы даже рискнула сказать, что о предметах духовных он говорит с чувственной страстностью, и более того: характернейшие для поэтической речи Круглова, обильные в ней церковнославянизмы только придают этой речи - нет, не архаичности, а если и её, то как укоренённости в глубоких пластах памяти, - но осязаемости, весомости, вещественности. Едва ли не физиологичности… впрочем, почему бы и нет? Здесь всё вещественное остро - как с содранной кожей - чувствует свою духовную основу; всем собой понимает, что имеет к ней прямое отношение. И да, обжигается ею.
Как трудны были нам, утлым, службы
Светлой Седмицы:
Изнемогли мы, Господи, нет в нас золотого магнита,
Чтобы устоять в золоте этом.
Изъязвили нас ржавые мелкие единства,
Времени ток вымыл мел из остова веры,
Ядовиты наши волнения и правды,
Не вынесли мы этой недельной
Временной вечности, Боже сил!
Мы в ад возвращаемся, в аид, где тени,
Где вздох, полупол, недомощь, где
Наша забота мреет, не чая схваток,
Рожающих жалобу.
Живое и трудное
https://kyivdaily.com.ua/zhivoe-i-trudnoe/
Сергей Круглов. Маранафа. - М.: АВИГЕЯ, Пробел-2000, 2018. - 132 с.
Новая книга стихов Сергея Круглова - поэтический разговор с о. Александром Менем, памяти которого она посвящена и целиком.
Но автору мало: он настойчив, тому же собеседнику посвящает он и отдельные стихотворения - будто призывая его внимание, требуя быть услышанным. Разговор - сплошь о предельно существенном: о жизни, о смерти, о корнях того и другого, о человеке перед лицом всего этого, о вере как живом и трудном опыте, о церкви как о предмете личной, взволнованной и уязвлённой заботы, о служении как о важнейшем деле жизни, касающемся самой её сердцевины, - как о деле труднейшем и счастливейшем. Именно в силу предельной важности предмета разговора у Круглова всё крупно, огненно (о него - обжигаешься), категорично, с вызовом (иной раз, пожалуй, и провоцирующе - чтобы за живое задевало, а то даже и шокировало), с намеренным, дерзким пренебрежением границами между «высоким» и «низким», сведением их максимально близко друг к другу - при постоянном, очень точном чувстве разности их потенциалов, напряжения, создаваемого этой разностью (так, например, «нестяжательность» - не что иное, как «кровавая драка в подворотнях мира: / Кастеты свищут, панагия сияет»), вообще - любыми границами (мир в его глазах ещё пронизан токами первотворения). Почти всё - в сложных задыхающихся ритмах. Я бы даже рискнула сказать, что о предметах духовных он говорит с чувственной страстностью, и более того: характернейшие для поэтической речи Круглова, обильные в ней церковнославянизмы только придают этой речи - нет, не архаичности, а если и её, то как укоренённости в глубоких пластах памяти, - но осязаемости, весомости, вещественности. Едва ли не физиологичности… впрочем, почему бы и нет? Здесь всё вещественное остро - как с содранной кожей - чувствует свою духовную основу; всем собой понимает, что имеет к ней прямое отношение. И да, обжигается ею.
Как трудны были нам, утлым, службы
Светлой Седмицы:
Изнемогли мы, Господи, нет в нас золотого магнита,
Чтобы устоять в золоте этом.
Изъязвили нас ржавые мелкие единства,
Времени ток вымыл мел из остова веры,
Ядовиты наши волнения и правды,
Не вынесли мы этой недельной
Временной вечности, Боже сил!
Мы в ад возвращаемся, в аид, где тени,
Где вздох, полупол, недомощь, где
Наша забота мреет, не чая схваток,
Рожающих жалобу.
