Серебряные орлы и прочее
Мы живём в подсознательной уверенности, будто русская культура - нечто настолько высокое, что всё, достойное прочтения, или написано на русском языке, или на него переведено. Но реальность постоянно нас поправляет. Возьмём, например, польский исторический роман. Сенкевича и Пруса читали все - а у Тадеуша Парницкого на русском вышли всего два романа из добрых двух десятков. "Аэций, последний римлянин" обрывается внезапно для несведущего читателя (каким в своё время был и я) на описании разгрома франков. Это потом я узнал, что у Парницкого есть ещё книга "Смерть Аэция", в которой, как видно, описано не только это достойное сожаления событие, но и "Битва народов", и понял, что в обозримом будущем мне это не прочесть. А второй роман, доступный русскому читателю - "Серебряные орлы", об империи и Польше в самом начале 11-го века.
Есть вот такой любопытный график. Горизонталь - год написания книги, вертикаль - время действия:
С определённого момента исторические романы становятся у Парницкого альтернативно-историческими. Как пошла бы мировая история, если бы Антоний и Клеопатра стали врагами? Или если бы они победили Октавиана? Или если бы один из них погиб в этой борьбе, а другой продолжал жить? ("Убей Клеопатру" и "Другая жизнь Клеопатры"). Что было бы, если б Ноябрьское восстание (1830-1831 гг.) победило, и как в этом случае сложились бы судьбы великих польских романтиков Мицкевича, Словацкого и Красиньского? ("Муза дальних странствий")
Что было бы? Я не знаю. Хорошо бы переводчики поторопились, чтобы мы смогли разобраться в проблеме.
Сам Парницкий признавал определяющее влияние на своё творчество не только Дюма, Сенкевича, Пруса и Флобера, но и Мережковского с Алдановым. Я отмечаю это не из-за моего гипотетического пиетета к русской литературе в целом, а потому, что Алданов и Мережковский - образцовые романисты исторического жанра. Так что пусть переводят: Парницкий точно писал не хуже, чем, например, Чапыгин или Сергей Бородин, которых мы можем без проблем читать по привилегии рождения.
Ну и в заключение - маленький фрагмент из "Серебряных орлов":
"...Аарон и не заметил, когда мыслью и воображением друга завладела эта далекая родина Болеслава Ламберта. С каждым днем она становилась предметом все более серьезных размышлений и все более жарких мечтаний Тимофея. Правда, ехать туда не по морю и под парусами, но зато чудес там, кажется, побольше. Совместное полуторагодичное пребывание подле папы изобиловало многими приключениями и переживаниями, и не самым последним из них был для Тимофея рассказ Болеслава Ламберта, который, обычно молчаливый или ворчливый, совершенно преображался, когда заводил разговор о своей родине.
В рассказах этих больше всего возбуждали и ошеломляли Тимофея сонмы бесчисленных демонов, которыми кишел славянский край. Их множество в реках, в лесах и болотах; они принимают жертвоприношения в деревянных капищах, правят в военных укреплениях и на площадях подле немногочисленных церквей. А больше всего в душах людей, не тронутых благодатью спасения и всеми силами противящихся этой благодати. Тимофей не раз думал, что, пожалуй, нет на свете вещи более страшной, но и более привлекательной, как жить в этом мире, обуянном демонами. Он не боялся их, готов был к схватке с ними; за то время, когда он приходил в монастырь святого Павла и просиживал в библиотеке, он многому научился: а наука, как говорят, самое большое пугало для демонов. Кажется, ничего они так не боятся, как скандируемой прозы или поэтических строф. Тимофей уже представлял себе, как он стоит зимой над рекой, декламирует стихи - и вот прочерчивается, трескается, лопается и исчезает твердая оболочка, сковывающая озера и реки. Или войдет в лес, прочитает раз, другой и третий всю «Песнь Песней» Соломона - и тут же покроются зеленью нагие, обездоленные деревья. Прочитает на память четвертую эклогу Вергилия о пришествии девы с младенцем - и уже окружают его толпы женщин с детьми, восклицающих: «Окрести во имя отца, и сына, и святого духа!»
Дальше главный герой начинает думать о виноградниках и о женщинах, и о том, что хотеть одновременно виноградники и женщин, пожалуй, грешно. Но это отдельная история. Пожалуй, пора перечитывать.
Есть вот такой любопытный график. Горизонталь - год написания книги, вертикаль - время действия:
С определённого момента исторические романы становятся у Парницкого альтернативно-историческими. Как пошла бы мировая история, если бы Антоний и Клеопатра стали врагами? Или если бы они победили Октавиана? Или если бы один из них погиб в этой борьбе, а другой продолжал жить? ("Убей Клеопатру" и "Другая жизнь Клеопатры"). Что было бы, если б Ноябрьское восстание (1830-1831 гг.) победило, и как в этом случае сложились бы судьбы великих польских романтиков Мицкевича, Словацкого и Красиньского? ("Муза дальних странствий")
Что было бы? Я не знаю. Хорошо бы переводчики поторопились, чтобы мы смогли разобраться в проблеме.
Сам Парницкий признавал определяющее влияние на своё творчество не только Дюма, Сенкевича, Пруса и Флобера, но и Мережковского с Алдановым. Я отмечаю это не из-за моего гипотетического пиетета к русской литературе в целом, а потому, что Алданов и Мережковский - образцовые романисты исторического жанра. Так что пусть переводят: Парницкий точно писал не хуже, чем, например, Чапыгин или Сергей Бородин, которых мы можем без проблем читать по привилегии рождения.
Ну и в заключение - маленький фрагмент из "Серебряных орлов":
"...Аарон и не заметил, когда мыслью и воображением друга завладела эта далекая родина Болеслава Ламберта. С каждым днем она становилась предметом все более серьезных размышлений и все более жарких мечтаний Тимофея. Правда, ехать туда не по морю и под парусами, но зато чудес там, кажется, побольше. Совместное полуторагодичное пребывание подле папы изобиловало многими приключениями и переживаниями, и не самым последним из них был для Тимофея рассказ Болеслава Ламберта, который, обычно молчаливый или ворчливый, совершенно преображался, когда заводил разговор о своей родине.
В рассказах этих больше всего возбуждали и ошеломляли Тимофея сонмы бесчисленных демонов, которыми кишел славянский край. Их множество в реках, в лесах и болотах; они принимают жертвоприношения в деревянных капищах, правят в военных укреплениях и на площадях подле немногочисленных церквей. А больше всего в душах людей, не тронутых благодатью спасения и всеми силами противящихся этой благодати. Тимофей не раз думал, что, пожалуй, нет на свете вещи более страшной, но и более привлекательной, как жить в этом мире, обуянном демонами. Он не боялся их, готов был к схватке с ними; за то время, когда он приходил в монастырь святого Павла и просиживал в библиотеке, он многому научился: а наука, как говорят, самое большое пугало для демонов. Кажется, ничего они так не боятся, как скандируемой прозы или поэтических строф. Тимофей уже представлял себе, как он стоит зимой над рекой, декламирует стихи - и вот прочерчивается, трескается, лопается и исчезает твердая оболочка, сковывающая озера и реки. Или войдет в лес, прочитает раз, другой и третий всю «Песнь Песней» Соломона - и тут же покроются зеленью нагие, обездоленные деревья. Прочитает на память четвертую эклогу Вергилия о пришествии девы с младенцем - и уже окружают его толпы женщин с детьми, восклицающих: «Окрести во имя отца, и сына, и святого духа!»
Дальше главный герой начинает думать о виноградниках и о женщинах, и о том, что хотеть одновременно виноградники и женщин, пожалуй, грешно. Но это отдельная история. Пожалуй, пора перечитывать.