Почему я мечтаю о зимней Венеции
Мы приехали в Венецию в конце августа.
Если судить по отзывам, то это самое сомнительное время для поездки в город на воде.
Туристов толпы, жарко, вода попахивает, цены кошмарные - все последствия разгара сезона отпусков.
Но зря я опасалась - наши три дня в Венеции получились чудесными и теперь Настя может рассказывать, что свое девятнадцатилетие она отпраздновала в одном из красивейших городов мира)
Теперь с летней Венецией мне все понятно и хочется увидеть ее совсем другой - промозглой, окутанной туманом, с переполненными водой каналами, пустынной и абсолютно прекрасной. В общем, зимней.
Такой, какой ее описывает Бродский в "Набережной неисцелимых".
Под катом опять цитирую, иллюстрируя своими фотографиями летней Венеции.
"А почему же вы туда ездите именно зимой?" - спросил меня однажды мой издатель, сидя в китайском ресторане в Нью-Йорке в окружении своих голубых английских подопечных. "Да, почему? - подхватили они за своим возможным благодетелем. - Как там зимой?" Я подумал было рассказать им об acqua alta; об оттенках серого цвета в окне во время завтрака в отеле, когда вокруг тишина и лица молодоженов, подернутые томной утренней пеленой; о голубях, не пропускающих в своей дремлющей склонности к архитектуре, ни одного изгиба или карниза местного барокко; об одиноком памятнике Франческо Кверини и двум его лайкам из истрийского камня, похожего, по-моему, цветом на последнее, что он видел, умирая, в конце своего злополучного путешествия на Северный полюс, - бедного Кверини, который слушает теперь шелест вечнозеленых в Жардиньо вместе с Вагнером и Кардуччи; о храбром воробье, примостившемся на вздрагивающем лезвии гондолы на фоне серой бесконечности, взбаламученной сирокко. Нет, решил я, глядя на их изнеженные, но напряженно внимающие лица; нет, это не пройдет.
"Ну, - сказал я, - это как Грета Гарбо в ванне".
"Все же зима абстрактное время года: бедное красками, даже в Италии, и щедрое на императивы холода и короткого светового дня. Эти вещи настраивают глаз на внешний мир с энергией большей, чем у электрической лампочки, которая снабжает тебя по вечерам чертами лица. Если это время года и не всегда усмиряет нервы, оно все-таки подчиняет их инстинктам: красота при низких температурах - настоящая красота".
"В любом случае, летом бы я сюда не приехал и под дулом пистолета. Я плохо переношу жару; выбросы моторов и подмышек - еще хуже. Стада в шортах, особенно ржущие по-немецки, тоже действуют на нервы из-за неполноценности их анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями, из-за того, что их подвижность и все, в чем она выражается, противопоставляют мраморной статике".
"Зимой в этом городе, особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон бесчисленных колоколов, точно за кисеей позвякивает на серебряном подносе гигантский чайный сервиз в жемчужном небе. Распахиваешь окно, и комнату вмиг затопляет та уличная, наполненная колокольным гулом дымка, которая частью сырой кислород, частью кофе и молитвы. Неважно, какие таблетки и сколько надо проглотить в это утро, - ты понимаешь, что не все кончено. Неважно и насколько ты автономен, сколько раз тебя предавали, насколько досконально и удручающе твое представление о себе, - тут допускаешь, что еще есть надежда, по крайней мере будущее. Источник этого опимизма - дымка; ее молитвенная часть, особенно если время завтрака. В такие дни город действительно приобретает фарфоровый вид, оцинкованные купола и без того сродни чайникам или опрокинутым чашкам, а наклонные профили колоколен звенят, как забытые ложки, и тают в небе. Не говоря уже о чайках и голубях, то сгущащающихся, то тающих в воздухе.
При всей пригодности этого места для медовых месяцев, я часто думал, не испробовать ли его и для разводов - как для тянущихся, так и для завершенных? На этом фоне меркнет любой разрыв; никакой эгоист, прав он или неправ, не сумеет долго блистать в этих фарфоровых декорациях хрустальной воды, ибо они затмят чью угодно игру. Я знаю, что вышепредложенное может весьма неприятно отразиться на ценах, даже зимой. Но люди любят свои мелодрамы больше, чем архитектуру, и беспокоиться мне не о чем. Странно, что красота ценится ниже психологии, но пока это так, тот город мне по карману - то есть до самой смерти, возможно, и после".
"Зимними вечерами море, гонимое встречным ветром, до краев, точно ванну, заполняет все каналы, иногда через край. Никто не бежит с первого этажа, крича: "Прорвало!", так как первого этажа нет. Город стоит по щиколотку в воде, и лодки, "как животные, на привязи у стен" (если вспомнить Кассиодора) встают на дыбы. Башмак паломника, попробовав воду, сушиться в номере на батарее; туземец ныряет в чулан, чтобы выудить пару бот. "Acqua alta", - говорит голос по радио, и уличная толчея спадает. Улицы пустеют, магазины, бары, рестораны и траттории закрываются. Горят только их вывески, наконец-то присоединившись к нарциссистским играм. Правда, церкви по-прежнему открыты, но ведь ни клиру, ни прихожанам хождение по водам не в новинку".
"Зимой, когда местный туман, знаменитая Nebbia, превращает это место в нечто более вневременное, чем святая святых любого дворца, стирая не только отражения, но и все имеющие форму: здания, людей, колоннады, мосты, статуи. Пароходное сообщение прервано, самолеты неделями не садятся, не взлетают, магазины не работают, почта не приходит. Словно чья-то грубая рука вывернула все эти анфилады наизнанку и окутала город подкладкой. Лево, право, верх, низ тусуются, и не заблудиться ты можешь только будучи здешним или имея чичероне. Туман густой, слепой, неподвижный. Последнее, впрочем, выгодно при кротких вылазках, скажем, за сигаретами, поскольку можно найти обратную дорогу по тоннелю, прорытому твоим телом в тумане; тоннель этот остается открыт в течение получаса. Наступает пора читать, весь день, жечь электричество, не слишком налегать на уничижительные мысли и кофе, слушать зарубежную службу Би-Би-Си, рано ложиться спать".
"Времена года суть метафоры для наличных континентов, и в зиме всегда есть что-то антарктичекое, даже здесь. Город уже не полагается, как прежде, на уголь, теперь есть газ. Великолепные, тромбоноподобные дымоходы, напоминающие те средневековые башенки, которые видны на заднем плане любой картины с Мадонной или распятием, бездействуют и постепенно осыпаются с местного горизонта. В результате ты дрожишь и ложишься спать в шерстяных носках, так как батареи соблюдают свои неритмичные циклы даже в отелях. Только алкоголь способен смягчить удар полярной молнии, пронзающей тело при первом шаге на мраморный пол, в тапочках или без, в туфлях или без. Если вечером ты работаешь, то зажигаешь целый парфенон свечей - не ради настроения или света, а из-за иллюзорного тепла; или перемещаешься на кухню, зажигаешь плиту и закрываешь дверь. Все источает холод, особенно стены. Против окон не возражаешь, потому что знаешь, чего от них ждать. Они, в сущности, просто пропускают холод, в то время как стены его копят".
"Помню, я как-то провел январь на пятом этаже в доме около церкви Фава. Квартира была не такой уж большой: две скудно обставленные комнаты. Зато потолок был исключительно высокий и, соответственно, окна. Их было 6 или 7, поскольку квартира была угловая. В середине второй недели отключилось отопление. В тот раз я был не один, и моя соратница и я тянули жребий, кому спать у стенки. "Почему мне всегда к стенке?" - спрашивала она всегда заранее. - Потому что я жертва?" И ее горчично-медовые глаза недоверчиво темнели при очередном проигрыше.
Она укутывалась на ночь в розовую фуфайку, шарф, чулки, длинные носки и, сосчитав "uno, due, tre!", прыгала в кровать, словно в темную реку. Которой кровать, видимо, и была для нее - итальянки, римлянки с примесью греческой крови в жилах. "Единственное, с чем не согласна у Данте, - говорила она, - это с описанием ада. Для меня ад холодный, очень холодный. Я бы оставила круги, но сделала их ледяными, и чтобы температура падала каждым витком. Ад - это Арктика". И она действительно так считала. Замотав шарфом горло и голову, она напоминала Франеско Кверини на том памятнике в Жардиньо или знаменитый бюст Петрарки". (...) В конце концов я заболел. (...) До Парижа я добрался, ЭКГ вышла сносная, и я сел на свой самолет в Штаты. Иначе говоря, выжил, чтобы рассказать это - и, вероятно, повторить".
Теперь и я хочу, повторить.
Зимой, в стужу, с парфеноном свечей и в розовой фуфайке.
Все части о Венеции:
Моя Венеция, часть первая
Моя Венеция, часть вторая
Моя Венеция, часть третья
Моя Венеция, часть четвертая
Моя Венеция, часть пятая, заключительная
Еще посты о Венеции:
Allora, Наша Северная Италия
Девять дней в девяти минутах
Как на острове Бурано
Утро в Венеции
Венеция без каналов
В копилку отелей - Hawahousehotel в Венеции
Остров хрупкой красоты
Умиротворенный Торчелло
Вечер в Венеции
О Венеции, Бродском и приступах самобичевания
Почему я мечтаю о зимней Венеции
Город для глаз
Если судить по отзывам, то это самое сомнительное время для поездки в город на воде.
Туристов толпы, жарко, вода попахивает, цены кошмарные - все последствия разгара сезона отпусков.
Но зря я опасалась - наши три дня в Венеции получились чудесными и теперь Настя может рассказывать, что свое девятнадцатилетие она отпраздновала в одном из красивейших городов мира)
Теперь с летней Венецией мне все понятно и хочется увидеть ее совсем другой - промозглой, окутанной туманом, с переполненными водой каналами, пустынной и абсолютно прекрасной. В общем, зимней.
Такой, какой ее описывает Бродский в "Набережной неисцелимых".
Под катом опять цитирую, иллюстрируя своими фотографиями летней Венеции.
"А почему же вы туда ездите именно зимой?" - спросил меня однажды мой издатель, сидя в китайском ресторане в Нью-Йорке в окружении своих голубых английских подопечных. "Да, почему? - подхватили они за своим возможным благодетелем. - Как там зимой?" Я подумал было рассказать им об acqua alta; об оттенках серого цвета в окне во время завтрака в отеле, когда вокруг тишина и лица молодоженов, подернутые томной утренней пеленой; о голубях, не пропускающих в своей дремлющей склонности к архитектуре, ни одного изгиба или карниза местного барокко; об одиноком памятнике Франческо Кверини и двум его лайкам из истрийского камня, похожего, по-моему, цветом на последнее, что он видел, умирая, в конце своего злополучного путешествия на Северный полюс, - бедного Кверини, который слушает теперь шелест вечнозеленых в Жардиньо вместе с Вагнером и Кардуччи; о храбром воробье, примостившемся на вздрагивающем лезвии гондолы на фоне серой бесконечности, взбаламученной сирокко. Нет, решил я, глядя на их изнеженные, но напряженно внимающие лица; нет, это не пройдет.
"Ну, - сказал я, - это как Грета Гарбо в ванне".
"Все же зима абстрактное время года: бедное красками, даже в Италии, и щедрое на императивы холода и короткого светового дня. Эти вещи настраивают глаз на внешний мир с энергией большей, чем у электрической лампочки, которая снабжает тебя по вечерам чертами лица. Если это время года и не всегда усмиряет нервы, оно все-таки подчиняет их инстинктам: красота при низких температурах - настоящая красота".
"В любом случае, летом бы я сюда не приехал и под дулом пистолета. Я плохо переношу жару; выбросы моторов и подмышек - еще хуже. Стада в шортах, особенно ржущие по-немецки, тоже действуют на нервы из-за неполноценности их анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями, из-за того, что их подвижность и все, в чем она выражается, противопоставляют мраморной статике".
"Зимой в этом городе, особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон бесчисленных колоколов, точно за кисеей позвякивает на серебряном подносе гигантский чайный сервиз в жемчужном небе. Распахиваешь окно, и комнату вмиг затопляет та уличная, наполненная колокольным гулом дымка, которая частью сырой кислород, частью кофе и молитвы. Неважно, какие таблетки и сколько надо проглотить в это утро, - ты понимаешь, что не все кончено. Неважно и насколько ты автономен, сколько раз тебя предавали, насколько досконально и удручающе твое представление о себе, - тут допускаешь, что еще есть надежда, по крайней мере будущее. Источник этого опимизма - дымка; ее молитвенная часть, особенно если время завтрака. В такие дни город действительно приобретает фарфоровый вид, оцинкованные купола и без того сродни чайникам или опрокинутым чашкам, а наклонные профили колоколен звенят, как забытые ложки, и тают в небе. Не говоря уже о чайках и голубях, то сгущащающихся, то тающих в воздухе.
При всей пригодности этого места для медовых месяцев, я часто думал, не испробовать ли его и для разводов - как для тянущихся, так и для завершенных? На этом фоне меркнет любой разрыв; никакой эгоист, прав он или неправ, не сумеет долго блистать в этих фарфоровых декорациях хрустальной воды, ибо они затмят чью угодно игру. Я знаю, что вышепредложенное может весьма неприятно отразиться на ценах, даже зимой. Но люди любят свои мелодрамы больше, чем архитектуру, и беспокоиться мне не о чем. Странно, что красота ценится ниже психологии, но пока это так, тот город мне по карману - то есть до самой смерти, возможно, и после".
"Зимними вечерами море, гонимое встречным ветром, до краев, точно ванну, заполняет все каналы, иногда через край. Никто не бежит с первого этажа, крича: "Прорвало!", так как первого этажа нет. Город стоит по щиколотку в воде, и лодки, "как животные, на привязи у стен" (если вспомнить Кассиодора) встают на дыбы. Башмак паломника, попробовав воду, сушиться в номере на батарее; туземец ныряет в чулан, чтобы выудить пару бот. "Acqua alta", - говорит голос по радио, и уличная толчея спадает. Улицы пустеют, магазины, бары, рестораны и траттории закрываются. Горят только их вывески, наконец-то присоединившись к нарциссистским играм. Правда, церкви по-прежнему открыты, но ведь ни клиру, ни прихожанам хождение по водам не в новинку".
"Зимой, когда местный туман, знаменитая Nebbia, превращает это место в нечто более вневременное, чем святая святых любого дворца, стирая не только отражения, но и все имеющие форму: здания, людей, колоннады, мосты, статуи. Пароходное сообщение прервано, самолеты неделями не садятся, не взлетают, магазины не работают, почта не приходит. Словно чья-то грубая рука вывернула все эти анфилады наизнанку и окутала город подкладкой. Лево, право, верх, низ тусуются, и не заблудиться ты можешь только будучи здешним или имея чичероне. Туман густой, слепой, неподвижный. Последнее, впрочем, выгодно при кротких вылазках, скажем, за сигаретами, поскольку можно найти обратную дорогу по тоннелю, прорытому твоим телом в тумане; тоннель этот остается открыт в течение получаса. Наступает пора читать, весь день, жечь электричество, не слишком налегать на уничижительные мысли и кофе, слушать зарубежную службу Би-Би-Си, рано ложиться спать".
"Времена года суть метафоры для наличных континентов, и в зиме всегда есть что-то антарктичекое, даже здесь. Город уже не полагается, как прежде, на уголь, теперь есть газ. Великолепные, тромбоноподобные дымоходы, напоминающие те средневековые башенки, которые видны на заднем плане любой картины с Мадонной или распятием, бездействуют и постепенно осыпаются с местного горизонта. В результате ты дрожишь и ложишься спать в шерстяных носках, так как батареи соблюдают свои неритмичные циклы даже в отелях. Только алкоголь способен смягчить удар полярной молнии, пронзающей тело при первом шаге на мраморный пол, в тапочках или без, в туфлях или без. Если вечером ты работаешь, то зажигаешь целый парфенон свечей - не ради настроения или света, а из-за иллюзорного тепла; или перемещаешься на кухню, зажигаешь плиту и закрываешь дверь. Все источает холод, особенно стены. Против окон не возражаешь, потому что знаешь, чего от них ждать. Они, в сущности, просто пропускают холод, в то время как стены его копят".
"Помню, я как-то провел январь на пятом этаже в доме около церкви Фава. Квартира была не такой уж большой: две скудно обставленные комнаты. Зато потолок был исключительно высокий и, соответственно, окна. Их было 6 или 7, поскольку квартира была угловая. В середине второй недели отключилось отопление. В тот раз я был не один, и моя соратница и я тянули жребий, кому спать у стенки. "Почему мне всегда к стенке?" - спрашивала она всегда заранее. - Потому что я жертва?" И ее горчично-медовые глаза недоверчиво темнели при очередном проигрыше.
Она укутывалась на ночь в розовую фуфайку, шарф, чулки, длинные носки и, сосчитав "uno, due, tre!", прыгала в кровать, словно в темную реку. Которой кровать, видимо, и была для нее - итальянки, римлянки с примесью греческой крови в жилах. "Единственное, с чем не согласна у Данте, - говорила она, - это с описанием ада. Для меня ад холодный, очень холодный. Я бы оставила круги, но сделала их ледяными, и чтобы температура падала каждым витком. Ад - это Арктика". И она действительно так считала. Замотав шарфом горло и голову, она напоминала Франеско Кверини на том памятнике в Жардиньо или знаменитый бюст Петрарки". (...) В конце концов я заболел. (...) До Парижа я добрался, ЭКГ вышла сносная, и я сел на свой самолет в Штаты. Иначе говоря, выжил, чтобы рассказать это - и, вероятно, повторить".
Теперь и я хочу, повторить.
Зимой, в стужу, с парфеноном свечей и в розовой фуфайке.
Все части о Венеции:
Моя Венеция, часть первая
Моя Венеция, часть вторая
Моя Венеция, часть третья
Моя Венеция, часть четвертая
Моя Венеция, часть пятая, заключительная
Еще посты о Венеции:
Allora, Наша Северная Италия
Девять дней в девяти минутах
Как на острове Бурано
Утро в Венеции
Венеция без каналов
В копилку отелей - Hawahousehotel в Венеции
Остров хрупкой красоты
Умиротворенный Торчелло
Вечер в Венеции
О Венеции, Бродском и приступах самобичевания
Почему я мечтаю о зимней Венеции
Город для глаз