Новый отсчёт (2002) - окончание. Глава 4 из книги Марии Свеланд 'Стерва'
Originally posted by labota at Новый отсчёт (2002) - окончание. Глава 4 из книги Марии Свеланд 'Стерва'
Новый отсчёт (2002). Глава 4.
Мария Свеланд, Стерва. Переведено Таней Крис с: Sveland, M - Bitterfittan, Norstedts; 2007
Новый отсчёт (2002) начало
Новый отсчёт (2002) продолжение
Новый отсчёт (2002) продолжение
Новый отсчёт (2002) продолжение
от переводчика: други мои, спасибо за тёплые слова, но редактирование всё же очень приветствуется, не забывайте!
Время идёт, и моя болезнь стала историей, над которой мы все дружно можем поохать и поахать. Почти в своё удовольствие. Мы просто ложимся от смеха, когда слышим историю о том, как моя бывшая воспитательница в детском саду, Каттис, заказала молебн за меня в моём городке. Они молились за то, чтобы больная мать смогла воссоединиться со своим новорожденным ребенком. Чтобы маленькая семья вернулась домой целой и невредимой.
И всё это как будто не обо мне, а о ком-то другом. О ком-то, о ком я слышала, но на самом деле не знаю. Я пытаюсь не залазить в это слишком глубоко, я так устала от страха и беспокойства. Так хочется стать опять довольной и радостной, так хочется отведать счастья быть матерью новорождённого. Да и на грусть времени не остаётся, так как Йохан работает, и я остаюсь с Сигге днём одна. Я тороплю часы, стараюсь, чтобы они шли побыстрее.
Всё это время я постоянно слышу от окружающих, что я вся сияю. И как же я сияю.
В начале недостаток сна может проявляться и маниакальным состоянием. От недосыпания у меня кружится голова - интересное, будоражущее чувство, почти как опьянение. Лишь через какое-то время недосып делает человека уставшим и немного не в себе. По-настоящему усталой я становлюсь, когда Йохан уезжает в Скеллефтео, чтобы начать репетиции того спектакля, который он ставит. Следующие десять недель его нет дома с понедельника по пятницу.
В первую неделю всё идёт отлично. Я встречаю его в пятницу с бутылкой красного вина, я ужасно соскучилась. Но очень быстро я понимаю, какой он уставший и что мыслями он не здесь. Ему трудно об этом говорить, он просто сидит на диване, молчаливый, сосредоточенный, с головой, полной мыслей об искусстве. Мы проваливаемся в глубокий сон, но меня почти сразу же будит Сигге. Йохан продолжает спать. Как и у многих других мужчин, есть в нём эта удивительная способность - спать глубоко и спокойно, несмотря на раскаты грома или кораблекрушение. Или как сейчас, когда наш ребенок пищит, не спит и его надо немного поносить на руках, чтобы он опять заснул.
В следующую неделю всё уже не так хорошо. Я справляюсь с ежедневной рутиной, но во рту появляется горький привкус, от которого не избавиться. И также неумолимо растёт во мне раздражение, и скоро оно нарастает, как снежный ком, от которого уже не увернёшься.
В пятницу вечером мы скандалим, потому что я утверждаю, что мне нужны выходные, особенно ночи, чтобы выспаться. Йохан не считает, что это само собой разумеется, он и сам устаёт за рабочую неделю.
Я не могу этого понять, ведь у него есть возможность спокойно высыпаться пять ночей подряд. Опять у меня появляется странное чувство, что я его не знаю по-настоящему, этого мужчину, с которым мы прожили вместе семь лет.
Всё кажется каким-то нереальным, пол подо мной качается. Я не знаю, как мне заставить его понять, что это такое - быть с трехмесячным малышом сутками напролёт одной. Похоже, ему никак этого не удастся понять, пока он не попробует сам. И под конец я срываюсь в истерику и ору громче, чем он. Он сдаётся, возможно, чувствует, насколько близко я подошла к черте, за которой уже нет возврата? Я получаю ночи выходных в своё распоряжение, маленькая возможность выжить, за которую я цепляюсь, как за соломинку.
Все дни заполнены прогулками, закупками, посиделками часами в кафе с моими подругами, плаванием для грудничков, посещением музеев, шоппингом. Каждый день в расписании куча пунктов, и я тщательно выполняю всё намеченное. Я до смерти боюсь тихих, одиноких вечеров, когда меня начинают одолевать мысли. Сигге прекрасно спит в коляске, и просыпается весёлым и довольным. Он встречает мир с любопытством, и плачет лишь тогда, когда голоден. Мой обожаемый малыш, мой лучший друг и непобедимый захватчик.
Патронажная медсестра Моника выдает мне опросник, который я должна заполнить. Она поясняет, что этот опросник помогает выявить тех, кому приходится нелегко, и предложить им помощь в виде беседы. Вопросы о том, как я воспринимаю свои дни. Чувствую ли я страх? Трудно ли мне выбраться из дома и найти чем заняться вне дома? Я боюсь, что она может заметить, как я несчастлива. Мне страшно, что тогда что-то вдруг рассыплется навсегда. Я ставлю крестики так, чтобы было понятно, как у меня всё замечательно. Что я сплю по ночам, что я запросто могу пойти на разные мероприятия каждый день, что в моей новой материнской жизни нет никаких проблем вообще...
Моника ошарашенно смотрит на мои ответы.
- Ну... прекрасно, прекрасно. Большинству обычно кажется, что в самом начале всё немного трудновато, пока не войдёшь в ритм...
Я объясняю, что в самом начале было действительно очень трудно, особенно когда я болела. По сравнению с этим сейчас всё действительно просто замечательно. Моника долго молчит, может, всё же заметила, как я вру сама себе. Откуда ей знать, что моя проблема - не недостаток активности вне дома, а то, что я не могу остановиться, передохнуть.
- Но ночами, конечно, тяжеловато... - говорю я, чтобы выглядеть более убедительной.
- Да, это для всех так, - говорит Моника и решает поверить в мою преувеличенную храбрость.
- Постарайся спать немножко вместе с Сигге днём, - добавляет она, и я думаю, что никогда в жизни не смогу этого успеть, так плотно упаковано моё расписание каждый день.
По вечерам я плачу от усталости. Сигге лежит на постели рядом со мной и серьезно смотрит мне в глаза. Он тоже выглядит грустным и усталым от всей этой беготни, от этого ускоренного темпа, в котором проходят наши дни. Я глажу его по головке, и через несколько часов мы засыпаем.
Звонит Йохан, и нам нечего сказать друг другу. Он в середине репетиционного периода, боится, что актёры не воспринимают его серьёзно, что ничего не получится, что он не справится. Я ничего не говорю, только размышляю о том, как мы вообще когда-нибудь сможем опять встретиться.
С каждым прошедшим днём я ненавижу его немного сильнее. Ненавижу, что его отсутствие заставляет меня чувствовать себя такой одинокой и покинутой. Эти чувства из такого далека, из такого раннего моего детства, что я не могу ничего сознательно вспомнить из того периода. Меня просто плющит.
Одним ранним субботним утром, когда Йохан встаёт, чтобы сменить Сигге памперс, я внезапно слышу глухой стук. Несколько секунд висит тишина, и сразу за ней раздаётся панический вопль Сигге. Я вскакиваю и вижу, как Йохан покачивает его на руках.
- Он упал с пеленального столика! - говорит Йохан ошеломлённо. - Я только отвернулся на секунду, чтобы намочить салфетку!
Он выглядит беспомощным и виноватым, но через толщу льда, которой я покрылась, не пробиться уже ничему.
- Отдай мне ребенка! - жестко говорю я.
- Я сам его успокою, - говорит Йохан со слезами в глазах.
- Ты его не успокоишь. Отдай его мне! - повторяю я и вынимаю Сигге из его рук.
Сигге сразу перестаёт плакать, и я сижу с ним на руках, пока он не становится опять прежним Сигге. Я сижу и ненавижу, и ненавижу. Я проклинаю утреннюю Йохана усталость, я проклинаю, что его не бывает дома, и что он не видел, как Сигге научился переворачиваться, проклинаю само его существование.
Мы молчим всю дорогу до травмопункта. Там нас отводят в отдельную комнату, и врач задаёт тысячу подозрительных вопросов, которые заставляют Йохана почувствовать себя ещё более виноватым. Йохан объясняет, что его долго не было дома, и что он не знал, что Сигге научился переворачиваться. Я не говорю ничего, что могло бы ему помочь или поддержать. Я просто сижу и ненавижу и сердито глазею на него. Нам нужно остаться на пару часов для наблюдения. Как только врач выходит из палаты, Йохан начинает плакать. Тихий, судорожный плач, от которого у него дрожат плечи. На секунду мне хочется бросить всё и просто его обнять. Заплакать вместе с ним, помириться, узнать его опять в нашем общем несчастье. Но ледяная глыба внутри меня слишком затвердела за последние месяцы недосыпа, одиночества и страха. Как будто всё, чего мне не хватало в детстве, все разочарования, которые у меня когда-либо случались, вдруг выскочили передо мной и заморозили мою любовь к нему.
И этот сушильный барабан, в который превратилась наша жизнь, всё крутит нас и крутит, ещё восемь недель.
Я звоню в семейную консультацию, чтобы заказать время приёма. Сначала женщина, с которой я разговариваю, не может понять, что я имею в виду.
- Но почему вашего мужа не было дома десять недель?
Я говорю с интонациями Йохана, что у него был контракт, подписанный до рождения ребенка. Когда она уточняет, поняла ли она меня правильно, что нашему сыну было лишь три месяца, её голос звучит так, как будто она не может поверить своим ушам. Я отвечаю, что она поняла всё правильно, и в трубке наступает долгое молчание. Возможно, она просто записывает то, что услышала, но я тешу себя слабой надеждой, что сомнение в её голосе было истинным. Может, мне просто хочется в это верить, но мне так нужно хоть какое-то подтверждение, что мне можно чувствовать то, что я чувствую. Я всё время думаю о том, что существуют миллионы и миллионы других женщин, которых предавали в гораздо большей степени, просто оставляли их одних дома с детьми без всяких извинений или объяснений.
Не стоит недооценивать бремя истории. Я знаю, что многие просто бы фыркнули и пожали плечами, услышав о моих проблемах. И поэтому время от времени я опять сомневаюсь, не отказывает ли мне здравый смысл, не преувеличиваю ли я. Могу ли я называть это предательством? Йохан так не считает. Он считает, что мы стали жертвами неудачных обстоятельств, что ситуация была напряжённой, и что мы были в этом не виноваты и не несём за это ответственности. Но я никак не могу перестать думать о том, что очень многое могло бы сложиться совсем по-другому, несмотря на неудачные обстоятельства и напряжённую ситуацию.
Наша консультация назначена на утро четверга. Наши друзья, Патрик и Йенс, вызвались посидеть с Сигге и должны пойти с ним на прогулку в парке, где-то на час. Терапевты - семейная пара средних лет, работают в команде. Их зовут Магган и Матс, и их профессиональная дружелюбность заставляет нас нервно хихикать. На стене в кабинете висит гобелен, на котором изображены грубо вырезанные лица, и эти лица смотрят прямо на нас. Магган рассказывает длинную историю о том, как к ним попал гобелен, одна из друзей их семьи выткала его своими руками, и на нём изображён неизбежный хаос жизни. Мы слушаем и вежливо киваем.
- Ну, Сара, может быть ты расскажешь нам, почему вы решили с нами встретиться?
- Да, - говорю я. - В наших отношениях наступил кризис, потому что Йохан работал в другом городе долгое время, как раз тогда, когда у нас родился наш первый малыш. Это было гораздо тяжелее, чем я могла вообще себе представить, и я чувствовала себя покинутой и нелюбимой, и я не вижу, чтобы Йохан понимал, насколько тяжело это было.
Магган и Матс кивают и смотрят на Йохана, который продолжает.
- Я тоже думаю, что это было очень неудачным стечением обстоятельств, что мне пришлось уехать и так много работать сразу после рождения Сигге, но у меня не было выбора. Я подписал контракт до рождения ребёнка, и поэтому у меня просто не было другого выбора.
Магган и Матс кивают опять.
В начале мы рассказываем спокойно и обдуманно. Похоже на теннисный матч в спокойном ритме, где нужно сначала почувствовать, насколько силён твой противник. Но постепенно ритм нарастает, поощряемый молчанием терапевтов и их понимающими кивками. Очень скоро мы среди бушующего шторма, слова вылетают, щёки красны у обоих, потому что наружу прорвались чувства, и выплёскиваются прямо на середину комнаты с гобеленом. Наконец мы замолкаем, и Магган с Матсом смотрят на нас без всякого выражения. Я размышляю, не обучают ли этому специально всех психотерапевтов - не выказывать своих чувств? Матс поглаживает свою правую ногу вытянутой рукой, как будто старается успокоить. Магган облизывает губы и смотрит на меня, когда начинает свою речь.
- То, что я услышала из вашего рассказа, это то, что вы оба всё время возвращаетесь к слову «справедливость». Кажется, это для вас важное выражение, что-то типа ключевого слова? - она поднимает свои ухоженные брови, чтобы подчеркнуть значимость и серьезность вопроса.
- Да, - говорю я.
- Да, - отвечает Йохан.
Магган улыбается и смотрит на Матса, который прекращает гладить свои брюки и улыбается ей в ответ. Как тайные заговорщики.
- Мы часто слышим это от пар, которые к нам приходят. Не только у вас проблемы с так называемой справедливостью, - говорит Матс. - И мы с Магган отвечаем всегда одинаково: найти справедливость в любовных отношениях нельзя! Забудьте об этом! Вам просто-напросто придётся признать, что справедливость в любви недостижима!
Йохан смотрит на меня, а я - сначала на Матса, а потом - на Магган, пробуя уяснить для себя, что же это такое он только что выдал. Я не знаю, что сказать, но Магган добавляет прежде, чем я успеваю собраться с мыслями:
- И то, что у Йохана было много работы, да, так обстоят дела со времен каменного века. Это всегда было областью ответственности мужчин - охотиться и возвращаться домой с добычей.
Она широко улыбается нам обоим.
Я улыбаюсь ей в ответ, улыбкой, которая становится всё шире и шире и грозит перерасти в истерический смех. Я не решаюсь взглянуть на Йохана, потому что знаю, что мы зайдёмся в припадке хохота, если только взглянём друг на друга. Краешком глаза я вижу, как Йохан пытается удерживать взгляд на гобелене, он сидит неестественно прямо, и неподвижно держит голову, хотя его плечи мелко трясутся от сдерживаемого смеха.
- Ну да, а женщины с тех пор всё сидят дома в пещере и растят детей, пока мужчины охотятся, так что если я перестану думать о своей карьере и стану домохозяйкой, и забуду все эти глупые требования о справедливости, то у нас и скандалов никаких не будет! Это же замечательно! Огромное, огромное вам спасибо, вы разрешили наш кризис просто одним махом, не понимаю, как мы сами до этого не додумались! - говорю я и широко улыбаюсь Магган и Матсу, который слегка ошарашенно смотрит на Йохана, глубоко и сосредоточенно уставившегося на пятно на полу.
- Ну, это не просто слова, которые мы тут произносим. Это вообще-то тема очень многих выступлений на курсах, где мы обучались, - говорит Матс и звучит уже не так профессионально-дружелюбно.
- Извините нас, - говорит Йохан, - но как мы только что тут рассказали, весь наш конфликт заключается как раз в том, как нам разобраться со всем так, чтобы продолжать жить в равноправии, и поэтому, когда вы говорите, что искать справедливости бесполезно, для нас это тоже самое, как если бы вы просто попросили нас поставить на нашем проекте крест.
- Мы лишь хотим сказать, что у справедливости много оттенков. Если Сара лучше готовит, то для всех будет лучше, если приготовлением пищи будет заниматься она. А у Йохана, может быть, лучше получается сменить шины у автомобиля на зимние, - говорит Магган своим профессиональным голосом.
- У нас нет машины, - говорит Йохан.
- Ага. Но тогда, может, ты навешиваешь полки? Я имею в виду, что всегда можно разделить обязанности. Некоторые из них, возможно, более естественны для тебя, Сара, а другие - для Йохана, - произносит Магган раздражённо.
Моя улыбка исчезла, и я холодно смотрю прямо на Магган.
- То, что я имею в виду, это то, что я никогда в жизни не находилась в более неестественной ситуации, чем быть оставленной одной с трехмесячным ребёнком на десять недель. Это самое извращённое из того, чему можно подвергнуть новоиспечённую мать, - резко говорю я. - Как вы можете сидеть здесь и давать советы молодым парам не бороться за то, чтобы была справедливость? - говорю я звенящим голосом и зло смотрю на семейную пару, которая в ответ уставилась на меня, сморщив лбы.
Я поднимаюсь и начинаю собирать свои вещи. Йохан делает тоже самое. Магган недовольно произносит:
- Но, что же, можно понимать вас так, что в назначении времени следующего сеанса вы не заинтересованы?
- НЕТ, СПАСИБО! - говорим мы хором и бросаемся вон из комнаты с гобеленом. Прочь, прочь от Магган и Матса, каменного века и пещерных людей. Мы спускаемся по лестнице и идём к парку, где Патрик и Йенс ждут нас с коляской. Вперед, к настоящему и к будущему. Йохан берет меня за руку, и мы смотрим друг на друга, и видим одно и то же. Он останавливается и притягивает меня к себе.
- Спасибо тебе за то, что ты такая классная! - произносит он, глядя мне в глаза.
- Спасибо тебе за то, что ты такой классный! - говорю я, целуя его.
Наше праздничное настроение, смех, который внезапно опять появился, всё это продолжается целых три дня. И опять наступает понедельник, и Йохан опять исчезает, и мы остаемся одни на целую неделю. И эта пустота невыносима. Мгновения близости, которые мы пережили, выжигают клеймо в моей душе. Я вдруг вспоминаю опять, как это было, а я ведь уже почти совсем забыла.
За неделю бессонница и одиночество превращают то, как я по нём скучаю, в бешенство, от которого у меня краснеют глаза. Когда Йохан возвращается домой в пятницу вечером, мне нечего ему предложить, и сам он уставший и где-то далеко в своих мыслях. Я рано ложусь спать, а он остаётся сидеть на диване и смотреть футбол. Тишина ещё хуже, чем скандалы. Брюзгливое, раздражённое, скупое отсутствие настроения, оно ложится на нас, как облако удушливого черного дыма, и отравляет сам воздух, которым мы дышим.
Иногда случаются вечера, когда холод отступает. Тогда мы сонно смотрим друг на друга и вдруг нас одолевает бешеное желание. Я обцеловываю его уши, а он крепко-крепко держит моё лицо в руках. Мы выпиваем больше, чем нужно, красного вина, и мы любим друг друга бешено и яростно, вкладывая туда все наши невостребованные чувства. Скандалы заставляют наши пальцы отчаянно искать друг друга. А когда после всего мы лежим обнажённые в постели, хватая воздух, раз от разу случается так, что мы плачем вдвоём.
Мы находим другого семейного психотерапевта, женщину, которая не рассказывает нам о пещерных людях, и которая вполне понимает, почему так важна справедливость в любовных отношениях. Осторожно и чутко ведёт она нас по заснеженным тропам сквозь всё наше старое недовольство и тщательно отобранную аргументацию.
Снег тает, наступает весна. Когда мы идём на прогулку, мы видим, как хозяева домов расчищают свои сады. Они жгут листья, разводя небольшие костры, и вывешивают ковры на просушку. Мы тоже идём домой и затеваем весеннюю уборку. Моем деревянные полы с мылом, и вся квартира вдруг начинает пахнуть свежестью.
Как-то вдруг жизнь перестаёт быть такой уж невыносимой, и всё это происходит как-то незаметно, само собой. Ледяной холод между нами становится редким гостем, пик ярости прошёл и улёгся. Но глубоко-глубоко в моей груди осталось твёрдое зёрнышко горечи, которое никуда не делось. Из-за которого мои мысли ворочаются так и эдак, задаваясь вопросом, насколько же я стала желчной и злой.
Да, я зла и разочарована. Мне горько, что самое начало моего материнства оказалось таким несчастливым и полным беспокойства. Мне горько, что мы не смогли найти друг друга и помочь друг другу тогда, когда нам больше всего это было нужно. Что Йохан меня предал, когда он был мне нужен больше всего на свете. Что я предала Йохана, когда была нужна ему больше всего.
Мне горько, что я почти не решаюсь употребить слово «предательство», когда обо всём этом рассказываю. Мне горько оттого, что мы стали, как все остальные пары, у которых появляется ребёнок, все те, о которых я читала, все те, которые рассказывали и свидетельствовали о том, что всё равноправие исчезает, когда появляются дети. Мне горько, что в нашей семье больше нет равноправия. Да и было ли оно вообще когда-нибудь?
Мне горько оттого, что я такая злая и разочарованная. Я не хочу такой быть.
..........................................................................
Предыдущие главы можно прочитать здесь: http://labota.livejournal.com/76457.html
Новый отсчёт (2002). Глава 4.
Мария Свеланд, Стерва. Переведено Таней Крис с: Sveland, M - Bitterfittan, Norstedts; 2007
Новый отсчёт (2002) начало
Новый отсчёт (2002) продолжение
Новый отсчёт (2002) продолжение
Новый отсчёт (2002) продолжение
от переводчика: други мои, спасибо за тёплые слова, но редактирование всё же очень приветствуется, не забывайте!
Время идёт, и моя болезнь стала историей, над которой мы все дружно можем поохать и поахать. Почти в своё удовольствие. Мы просто ложимся от смеха, когда слышим историю о том, как моя бывшая воспитательница в детском саду, Каттис, заказала молебн за меня в моём городке. Они молились за то, чтобы больная мать смогла воссоединиться со своим новорожденным ребенком. Чтобы маленькая семья вернулась домой целой и невредимой.
И всё это как будто не обо мне, а о ком-то другом. О ком-то, о ком я слышала, но на самом деле не знаю. Я пытаюсь не залазить в это слишком глубоко, я так устала от страха и беспокойства. Так хочется стать опять довольной и радостной, так хочется отведать счастья быть матерью новорождённого. Да и на грусть времени не остаётся, так как Йохан работает, и я остаюсь с Сигге днём одна. Я тороплю часы, стараюсь, чтобы они шли побыстрее.
Всё это время я постоянно слышу от окружающих, что я вся сияю. И как же я сияю.
В начале недостаток сна может проявляться и маниакальным состоянием. От недосыпания у меня кружится голова - интересное, будоражущее чувство, почти как опьянение. Лишь через какое-то время недосып делает человека уставшим и немного не в себе. По-настоящему усталой я становлюсь, когда Йохан уезжает в Скеллефтео, чтобы начать репетиции того спектакля, который он ставит. Следующие десять недель его нет дома с понедельника по пятницу.
В первую неделю всё идёт отлично. Я встречаю его в пятницу с бутылкой красного вина, я ужасно соскучилась. Но очень быстро я понимаю, какой он уставший и что мыслями он не здесь. Ему трудно об этом говорить, он просто сидит на диване, молчаливый, сосредоточенный, с головой, полной мыслей об искусстве. Мы проваливаемся в глубокий сон, но меня почти сразу же будит Сигге. Йохан продолжает спать. Как и у многих других мужчин, есть в нём эта удивительная способность - спать глубоко и спокойно, несмотря на раскаты грома или кораблекрушение. Или как сейчас, когда наш ребенок пищит, не спит и его надо немного поносить на руках, чтобы он опять заснул.
В следующую неделю всё уже не так хорошо. Я справляюсь с ежедневной рутиной, но во рту появляется горький привкус, от которого не избавиться. И также неумолимо растёт во мне раздражение, и скоро оно нарастает, как снежный ком, от которого уже не увернёшься.
В пятницу вечером мы скандалим, потому что я утверждаю, что мне нужны выходные, особенно ночи, чтобы выспаться. Йохан не считает, что это само собой разумеется, он и сам устаёт за рабочую неделю.
Я не могу этого понять, ведь у него есть возможность спокойно высыпаться пять ночей подряд. Опять у меня появляется странное чувство, что я его не знаю по-настоящему, этого мужчину, с которым мы прожили вместе семь лет.
Всё кажется каким-то нереальным, пол подо мной качается. Я не знаю, как мне заставить его понять, что это такое - быть с трехмесячным малышом сутками напролёт одной. Похоже, ему никак этого не удастся понять, пока он не попробует сам. И под конец я срываюсь в истерику и ору громче, чем он. Он сдаётся, возможно, чувствует, насколько близко я подошла к черте, за которой уже нет возврата? Я получаю ночи выходных в своё распоряжение, маленькая возможность выжить, за которую я цепляюсь, как за соломинку.
Все дни заполнены прогулками, закупками, посиделками часами в кафе с моими подругами, плаванием для грудничков, посещением музеев, шоппингом. Каждый день в расписании куча пунктов, и я тщательно выполняю всё намеченное. Я до смерти боюсь тихих, одиноких вечеров, когда меня начинают одолевать мысли. Сигге прекрасно спит в коляске, и просыпается весёлым и довольным. Он встречает мир с любопытством, и плачет лишь тогда, когда голоден. Мой обожаемый малыш, мой лучший друг и непобедимый захватчик.
Патронажная медсестра Моника выдает мне опросник, который я должна заполнить. Она поясняет, что этот опросник помогает выявить тех, кому приходится нелегко, и предложить им помощь в виде беседы. Вопросы о том, как я воспринимаю свои дни. Чувствую ли я страх? Трудно ли мне выбраться из дома и найти чем заняться вне дома? Я боюсь, что она может заметить, как я несчастлива. Мне страшно, что тогда что-то вдруг рассыплется навсегда. Я ставлю крестики так, чтобы было понятно, как у меня всё замечательно. Что я сплю по ночам, что я запросто могу пойти на разные мероприятия каждый день, что в моей новой материнской жизни нет никаких проблем вообще...
Моника ошарашенно смотрит на мои ответы.
- Ну... прекрасно, прекрасно. Большинству обычно кажется, что в самом начале всё немного трудновато, пока не войдёшь в ритм...
Я объясняю, что в самом начале было действительно очень трудно, особенно когда я болела. По сравнению с этим сейчас всё действительно просто замечательно. Моника долго молчит, может, всё же заметила, как я вру сама себе. Откуда ей знать, что моя проблема - не недостаток активности вне дома, а то, что я не могу остановиться, передохнуть.
- Но ночами, конечно, тяжеловато... - говорю я, чтобы выглядеть более убедительной.
- Да, это для всех так, - говорит Моника и решает поверить в мою преувеличенную храбрость.
- Постарайся спать немножко вместе с Сигге днём, - добавляет она, и я думаю, что никогда в жизни не смогу этого успеть, так плотно упаковано моё расписание каждый день.
По вечерам я плачу от усталости. Сигге лежит на постели рядом со мной и серьезно смотрит мне в глаза. Он тоже выглядит грустным и усталым от всей этой беготни, от этого ускоренного темпа, в котором проходят наши дни. Я глажу его по головке, и через несколько часов мы засыпаем.
Звонит Йохан, и нам нечего сказать друг другу. Он в середине репетиционного периода, боится, что актёры не воспринимают его серьёзно, что ничего не получится, что он не справится. Я ничего не говорю, только размышляю о том, как мы вообще когда-нибудь сможем опять встретиться.
С каждым прошедшим днём я ненавижу его немного сильнее. Ненавижу, что его отсутствие заставляет меня чувствовать себя такой одинокой и покинутой. Эти чувства из такого далека, из такого раннего моего детства, что я не могу ничего сознательно вспомнить из того периода. Меня просто плющит.
Одним ранним субботним утром, когда Йохан встаёт, чтобы сменить Сигге памперс, я внезапно слышу глухой стук. Несколько секунд висит тишина, и сразу за ней раздаётся панический вопль Сигге. Я вскакиваю и вижу, как Йохан покачивает его на руках.
- Он упал с пеленального столика! - говорит Йохан ошеломлённо. - Я только отвернулся на секунду, чтобы намочить салфетку!
Он выглядит беспомощным и виноватым, но через толщу льда, которой я покрылась, не пробиться уже ничему.
- Отдай мне ребенка! - жестко говорю я.
- Я сам его успокою, - говорит Йохан со слезами в глазах.
- Ты его не успокоишь. Отдай его мне! - повторяю я и вынимаю Сигге из его рук.
Сигге сразу перестаёт плакать, и я сижу с ним на руках, пока он не становится опять прежним Сигге. Я сижу и ненавижу, и ненавижу. Я проклинаю утреннюю Йохана усталость, я проклинаю, что его не бывает дома, и что он не видел, как Сигге научился переворачиваться, проклинаю само его существование.
Мы молчим всю дорогу до травмопункта. Там нас отводят в отдельную комнату, и врач задаёт тысячу подозрительных вопросов, которые заставляют Йохана почувствовать себя ещё более виноватым. Йохан объясняет, что его долго не было дома, и что он не знал, что Сигге научился переворачиваться. Я не говорю ничего, что могло бы ему помочь или поддержать. Я просто сижу и ненавижу и сердито глазею на него. Нам нужно остаться на пару часов для наблюдения. Как только врач выходит из палаты, Йохан начинает плакать. Тихий, судорожный плач, от которого у него дрожат плечи. На секунду мне хочется бросить всё и просто его обнять. Заплакать вместе с ним, помириться, узнать его опять в нашем общем несчастье. Но ледяная глыба внутри меня слишком затвердела за последние месяцы недосыпа, одиночества и страха. Как будто всё, чего мне не хватало в детстве, все разочарования, которые у меня когда-либо случались, вдруг выскочили передо мной и заморозили мою любовь к нему.
И этот сушильный барабан, в который превратилась наша жизнь, всё крутит нас и крутит, ещё восемь недель.
Я звоню в семейную консультацию, чтобы заказать время приёма. Сначала женщина, с которой я разговариваю, не может понять, что я имею в виду.
- Но почему вашего мужа не было дома десять недель?
Я говорю с интонациями Йохана, что у него был контракт, подписанный до рождения ребенка. Когда она уточняет, поняла ли она меня правильно, что нашему сыну было лишь три месяца, её голос звучит так, как будто она не может поверить своим ушам. Я отвечаю, что она поняла всё правильно, и в трубке наступает долгое молчание. Возможно, она просто записывает то, что услышала, но я тешу себя слабой надеждой, что сомнение в её голосе было истинным. Может, мне просто хочется в это верить, но мне так нужно хоть какое-то подтверждение, что мне можно чувствовать то, что я чувствую. Я всё время думаю о том, что существуют миллионы и миллионы других женщин, которых предавали в гораздо большей степени, просто оставляли их одних дома с детьми без всяких извинений или объяснений.
Не стоит недооценивать бремя истории. Я знаю, что многие просто бы фыркнули и пожали плечами, услышав о моих проблемах. И поэтому время от времени я опять сомневаюсь, не отказывает ли мне здравый смысл, не преувеличиваю ли я. Могу ли я называть это предательством? Йохан так не считает. Он считает, что мы стали жертвами неудачных обстоятельств, что ситуация была напряжённой, и что мы были в этом не виноваты и не несём за это ответственности. Но я никак не могу перестать думать о том, что очень многое могло бы сложиться совсем по-другому, несмотря на неудачные обстоятельства и напряжённую ситуацию.
Наша консультация назначена на утро четверга. Наши друзья, Патрик и Йенс, вызвались посидеть с Сигге и должны пойти с ним на прогулку в парке, где-то на час. Терапевты - семейная пара средних лет, работают в команде. Их зовут Магган и Матс, и их профессиональная дружелюбность заставляет нас нервно хихикать. На стене в кабинете висит гобелен, на котором изображены грубо вырезанные лица, и эти лица смотрят прямо на нас. Магган рассказывает длинную историю о том, как к ним попал гобелен, одна из друзей их семьи выткала его своими руками, и на нём изображён неизбежный хаос жизни. Мы слушаем и вежливо киваем.
- Ну, Сара, может быть ты расскажешь нам, почему вы решили с нами встретиться?
- Да, - говорю я. - В наших отношениях наступил кризис, потому что Йохан работал в другом городе долгое время, как раз тогда, когда у нас родился наш первый малыш. Это было гораздо тяжелее, чем я могла вообще себе представить, и я чувствовала себя покинутой и нелюбимой, и я не вижу, чтобы Йохан понимал, насколько тяжело это было.
Магган и Матс кивают и смотрят на Йохана, который продолжает.
- Я тоже думаю, что это было очень неудачным стечением обстоятельств, что мне пришлось уехать и так много работать сразу после рождения Сигге, но у меня не было выбора. Я подписал контракт до рождения ребёнка, и поэтому у меня просто не было другого выбора.
Магган и Матс кивают опять.
В начале мы рассказываем спокойно и обдуманно. Похоже на теннисный матч в спокойном ритме, где нужно сначала почувствовать, насколько силён твой противник. Но постепенно ритм нарастает, поощряемый молчанием терапевтов и их понимающими кивками. Очень скоро мы среди бушующего шторма, слова вылетают, щёки красны у обоих, потому что наружу прорвались чувства, и выплёскиваются прямо на середину комнаты с гобеленом. Наконец мы замолкаем, и Магган с Матсом смотрят на нас без всякого выражения. Я размышляю, не обучают ли этому специально всех психотерапевтов - не выказывать своих чувств? Матс поглаживает свою правую ногу вытянутой рукой, как будто старается успокоить. Магган облизывает губы и смотрит на меня, когда начинает свою речь.
- То, что я услышала из вашего рассказа, это то, что вы оба всё время возвращаетесь к слову «справедливость». Кажется, это для вас важное выражение, что-то типа ключевого слова? - она поднимает свои ухоженные брови, чтобы подчеркнуть значимость и серьезность вопроса.
- Да, - говорю я.
- Да, - отвечает Йохан.
Магган улыбается и смотрит на Матса, который прекращает гладить свои брюки и улыбается ей в ответ. Как тайные заговорщики.
- Мы часто слышим это от пар, которые к нам приходят. Не только у вас проблемы с так называемой справедливостью, - говорит Матс. - И мы с Магган отвечаем всегда одинаково: найти справедливость в любовных отношениях нельзя! Забудьте об этом! Вам просто-напросто придётся признать, что справедливость в любви недостижима!
Йохан смотрит на меня, а я - сначала на Матса, а потом - на Магган, пробуя уяснить для себя, что же это такое он только что выдал. Я не знаю, что сказать, но Магган добавляет прежде, чем я успеваю собраться с мыслями:
- И то, что у Йохана было много работы, да, так обстоят дела со времен каменного века. Это всегда было областью ответственности мужчин - охотиться и возвращаться домой с добычей.
Она широко улыбается нам обоим.
Я улыбаюсь ей в ответ, улыбкой, которая становится всё шире и шире и грозит перерасти в истерический смех. Я не решаюсь взглянуть на Йохана, потому что знаю, что мы зайдёмся в припадке хохота, если только взглянём друг на друга. Краешком глаза я вижу, как Йохан пытается удерживать взгляд на гобелене, он сидит неестественно прямо, и неподвижно держит голову, хотя его плечи мелко трясутся от сдерживаемого смеха.
- Ну да, а женщины с тех пор всё сидят дома в пещере и растят детей, пока мужчины охотятся, так что если я перестану думать о своей карьере и стану домохозяйкой, и забуду все эти глупые требования о справедливости, то у нас и скандалов никаких не будет! Это же замечательно! Огромное, огромное вам спасибо, вы разрешили наш кризис просто одним махом, не понимаю, как мы сами до этого не додумались! - говорю я и широко улыбаюсь Магган и Матсу, который слегка ошарашенно смотрит на Йохана, глубоко и сосредоточенно уставившегося на пятно на полу.
- Ну, это не просто слова, которые мы тут произносим. Это вообще-то тема очень многих выступлений на курсах, где мы обучались, - говорит Матс и звучит уже не так профессионально-дружелюбно.
- Извините нас, - говорит Йохан, - но как мы только что тут рассказали, весь наш конфликт заключается как раз в том, как нам разобраться со всем так, чтобы продолжать жить в равноправии, и поэтому, когда вы говорите, что искать справедливости бесполезно, для нас это тоже самое, как если бы вы просто попросили нас поставить на нашем проекте крест.
- Мы лишь хотим сказать, что у справедливости много оттенков. Если Сара лучше готовит, то для всех будет лучше, если приготовлением пищи будет заниматься она. А у Йохана, может быть, лучше получается сменить шины у автомобиля на зимние, - говорит Магган своим профессиональным голосом.
- У нас нет машины, - говорит Йохан.
- Ага. Но тогда, может, ты навешиваешь полки? Я имею в виду, что всегда можно разделить обязанности. Некоторые из них, возможно, более естественны для тебя, Сара, а другие - для Йохана, - произносит Магган раздражённо.
Моя улыбка исчезла, и я холодно смотрю прямо на Магган.
- То, что я имею в виду, это то, что я никогда в жизни не находилась в более неестественной ситуации, чем быть оставленной одной с трехмесячным ребёнком на десять недель. Это самое извращённое из того, чему можно подвергнуть новоиспечённую мать, - резко говорю я. - Как вы можете сидеть здесь и давать советы молодым парам не бороться за то, чтобы была справедливость? - говорю я звенящим голосом и зло смотрю на семейную пару, которая в ответ уставилась на меня, сморщив лбы.
Я поднимаюсь и начинаю собирать свои вещи. Йохан делает тоже самое. Магган недовольно произносит:
- Но, что же, можно понимать вас так, что в назначении времени следующего сеанса вы не заинтересованы?
- НЕТ, СПАСИБО! - говорим мы хором и бросаемся вон из комнаты с гобеленом. Прочь, прочь от Магган и Матса, каменного века и пещерных людей. Мы спускаемся по лестнице и идём к парку, где Патрик и Йенс ждут нас с коляской. Вперед, к настоящему и к будущему. Йохан берет меня за руку, и мы смотрим друг на друга, и видим одно и то же. Он останавливается и притягивает меня к себе.
- Спасибо тебе за то, что ты такая классная! - произносит он, глядя мне в глаза.
- Спасибо тебе за то, что ты такой классный! - говорю я, целуя его.
Наше праздничное настроение, смех, который внезапно опять появился, всё это продолжается целых три дня. И опять наступает понедельник, и Йохан опять исчезает, и мы остаемся одни на целую неделю. И эта пустота невыносима. Мгновения близости, которые мы пережили, выжигают клеймо в моей душе. Я вдруг вспоминаю опять, как это было, а я ведь уже почти совсем забыла.
За неделю бессонница и одиночество превращают то, как я по нём скучаю, в бешенство, от которого у меня краснеют глаза. Когда Йохан возвращается домой в пятницу вечером, мне нечего ему предложить, и сам он уставший и где-то далеко в своих мыслях. Я рано ложусь спать, а он остаётся сидеть на диване и смотреть футбол. Тишина ещё хуже, чем скандалы. Брюзгливое, раздражённое, скупое отсутствие настроения, оно ложится на нас, как облако удушливого черного дыма, и отравляет сам воздух, которым мы дышим.
Иногда случаются вечера, когда холод отступает. Тогда мы сонно смотрим друг на друга и вдруг нас одолевает бешеное желание. Я обцеловываю его уши, а он крепко-крепко держит моё лицо в руках. Мы выпиваем больше, чем нужно, красного вина, и мы любим друг друга бешено и яростно, вкладывая туда все наши невостребованные чувства. Скандалы заставляют наши пальцы отчаянно искать друг друга. А когда после всего мы лежим обнажённые в постели, хватая воздух, раз от разу случается так, что мы плачем вдвоём.
Мы находим другого семейного психотерапевта, женщину, которая не рассказывает нам о пещерных людях, и которая вполне понимает, почему так важна справедливость в любовных отношениях. Осторожно и чутко ведёт она нас по заснеженным тропам сквозь всё наше старое недовольство и тщательно отобранную аргументацию.
Снег тает, наступает весна. Когда мы идём на прогулку, мы видим, как хозяева домов расчищают свои сады. Они жгут листья, разводя небольшие костры, и вывешивают ковры на просушку. Мы тоже идём домой и затеваем весеннюю уборку. Моем деревянные полы с мылом, и вся квартира вдруг начинает пахнуть свежестью.
Как-то вдруг жизнь перестаёт быть такой уж невыносимой, и всё это происходит как-то незаметно, само собой. Ледяной холод между нами становится редким гостем, пик ярости прошёл и улёгся. Но глубоко-глубоко в моей груди осталось твёрдое зёрнышко горечи, которое никуда не делось. Из-за которого мои мысли ворочаются так и эдак, задаваясь вопросом, насколько же я стала желчной и злой.
Да, я зла и разочарована. Мне горько, что самое начало моего материнства оказалось таким несчастливым и полным беспокойства. Мне горько, что мы не смогли найти друг друга и помочь друг другу тогда, когда нам больше всего это было нужно. Что Йохан меня предал, когда он был мне нужен больше всего на свете. Что я предала Йохана, когда была нужна ему больше всего.
Мне горько, что я почти не решаюсь употребить слово «предательство», когда обо всём этом рассказываю. Мне горько оттого, что мы стали, как все остальные пары, у которых появляется ребёнок, все те, о которых я читала, все те, которые рассказывали и свидетельствовали о том, что всё равноправие исчезает, когда появляются дети. Мне горько, что в нашей семье больше нет равноправия. Да и было ли оно вообще когда-нибудь?
Мне горько оттого, что я такая злая и разочарованная. Я не хочу такой быть.
..........................................................................
Предыдущие главы можно прочитать здесь: http://labota.livejournal.com/76457.html