Екатерина Габашвили (продолжение)
Начало
Из сборника "Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете. 1907"
В этой части статьи отрывок из рассказа "Бабо Гурчинаули" и два небольших рассказа целиком - "Аробщик" и "Танец Тинатины"."Как мало надо, чтобы внести в хату крестьянин луч света и удовлетворения, показывает автор в этюде "Аробщик". Постараемся передать этот рассказ словами писательницы.
"- Сосо, сынок,светает уже, вставай же, не то опоздаешь.
- Ох, боже мой, и выспаться-то не дадут как следует, - произнес Сосо и поднялся, натягивая на себя рваную шинель.
В маленькой неоштукатуренной комнате было еще темно. Из полуоткрытых дверец железной печки, стоявшей в углу комнаты, как далекая звездочка, светилась кучка углей, бросая вокруг слабый красноватый отблеск. Во всю длину комнаты, у задней стены, стояла ничем не покрытая тахта. На ней, кроме Сосо, сладко спали еще человека три-четыре. В комнате, осторожно ступая, ходила только мать Сосо, Мелания, снаряжавшая сына к поездке в город.
- Возьми вот мой платок и закутайся. Бог даст к утру метель стихнет.
- Эх, кабы ты знала, как мне не хочется ехать в город. Кто что даст за эти сырые прутья? - На смех только поднимут.
- Бог не без милости, Сосо, не все же в городе могут самолучшие (?) дрова покупать.
Так утешала вдова Мелания своего единственного кормильца, шестнадцатилетнего Сосо, а у самой сердце замирало от страха, что в такую погоду, когда добрый хозяин собаки не выгонит, она посылала его в Тифлис. Вчера они с большим трудом собрали эти дрова: обломали высохшие ветки вишни, оборвали немного ткемали (сливы), вытащили палки из забора. У Мелании сердце надрывалось, когда она уничтожала деревья, посаженные ее покойным Гогией.
Было уже около полудня, когда Сосо прибыл со своей арбой на дровяную площадь у Верийского моста. И он, и быки с запавшими боками, еле тащившие жалкую арбу, представляли печальную картину. При самом появлении своем на площадь, они возбудили смех у аробщиков.
Сосо не обращал внимания на сыпавшиеся на него со всех сторон остроты, снял с головы платок, приподнял папаху, надвинутую на глаза, и стал рядом с другими в ожидании покупщика... Но, увы, такого благодетеля не находилось, и мысли Сосо оставались по-прежнему мрачными. Все аробщики, один за другим, распродали свои дрова. Солнце уже давно зашло за Давидовскую гору; мороз крепчал, у Сосо ноги уже окоченели, а покупателей все не было. Безнадежно и тяжело было на душе у аробщика, но он еще стоял, если бы метельщик не спугнул его.
- Эй ты, мужик, заснул, что ли? Отправляйся домой, видишь, темнеет, а мне площадь надо подмести.
Вблизи арбы Сосо сидели двое стариков, согнувшихся в три погибели и дрожавших от холода. С пилами в руках они также терпеливо ждали, пока продастся арба Сосо, чтобы заработать несколько грошей.
- Не горюй, парень, послушайся-ка лучше меня, - посоветовал ему старый пильщик, - еще пока рано, попробуй повозить свою арбу по переулкам, может, кто и купит дрова. И мы за тобой пойдем. Бог даст, копеек десять перепадет на хлеб.
В одном из узких переулков Веры стоял небольшой, покосившийся домик; грустно смотрела в окно его обитательница Текле Варткачкачева.
- Вот и праздники наступили... Многим они принесут и радость, и веселье, а я с моими крошками не знаю - как и встретить их. Полена дров нет в доме, и купить их не на что.
- Дрова, барыня, дрова, - раздалось под окном, - купите, барыня, хорошие, сухие, - тянул нараспев один из пильщиков.
- Задаром отдаст, - добавил второй, - он очень нуждается.
Сосо молчал и смотрел. Его широко раскрытые глаза были полны тайной надежды на заработок.
- Не надо никаких дров, убирайтесь, - сердито отрезала Текле.
В это время к матери кинулась маленькая девочка и тоже начала просить.
- Купи, мама, у нас ведь нет дров.
- Милая, нет дров, нет и денег, а праздники наступили.
- Купи, барыня, - умолял пильщик, - смотри: три человека голодных просят, да и быки с ног валятся.
- Ну, везите, - сердито проговорила Текле, и в ту же минуту ей стало досадно, что она согласилась.
- Больше двух рублей не дам, - обратилась Текле к Сосо.
- Рано утром, барыня, мне давали два рубля сорок копеек, да вот я сглупил, не продал, - соврал Сосо, надеясь, что барыня прибавит еще что-нибудь.
- И какие это дрова? Всего одна охапка, да и те гнилые.
- Бог тебя наградит, барыня, за то, что ты смилостивилась над этим несчастным парнем.
Эти слова старый пильщик произнес так жалобнло, что Текле внимательнее посмотрела на молодого аробщика. Его удрученный вид, рваная одежда и жалкие быки возбудили в ней сочувствие.
"Чем бы помочь этому несчастному!" - подумала она.
И когда перед ней мысленно пронеслась картина, как в убогой избе, быть может, теперь его ждет холодная и голодная семья, она совсем разжалобилась, вошла в комнату и вынесла оттуда кучу разного тряпья.
Ветер стих. Все кругом было окутано туманом. В воздухе сильно потеплело. Быки Сосо, наевшись, весело тащили домой пустую арбу. Сосо, нарядившийся в длинное теплое пальто, бодро шагал за ними, грызя сухой чурек. С его уст не сходила блаженная улыбка.
- Вот, чорт побери, нашлась таки добрая душа! Чего-чего только я теперь ни везу своим. Ну, отличные праздники у нас будут.
И Сосо вспрыгнул на арбу, тихо щелкнул бичем, и весело распевая, погнал своих быков".
Проникнутая искренней любовью к родине и желанием служить ее интересам, г-жа Габашвили не скрывает отрицательных сторон своего народа, с горечью указывая на язвы, его разъедающие. Усвоив прием мышления контрастами, она рисует идеал деятеля, как учитель Гограшвили или Шромадзе, и рядом с ним воспроизводит сцены уклонений от этого идеала. Несоответствие житейских явлений высшему назначению человека вносит в ее рассказы значительную долю желчи и сарказма. Негодование ее получает характер сатиры и едкой насмешки над фальшью и общественной пустотой в таковых произведениях, как "Женские портреты" ("Грузинская библиотека", 1899 г., №6), "Летние картины" и "Различные браки ("Иверия"). В отрывочных, но правдивых и художественных картинах писательница водит читателя по галерее разнообразных типов, окрашенных довольно мрачным колоритом. Бесцельное прозябание княжны Какато, вырвавшейся из "тюрьмы", т.е. института, брак по рассчету с безруким, но богатым полковником, служит не исключительным явлением, а модой, распространившейся с недавних лет в грузинском обществе. У Какато есть подруга - генеральская дочь, Машо, без тени симпатии к жениху принимающая его предложение: она очарована его драгунским мундиром, умением "легко мазурку танцевать и изъясняться по-французски". Отсутствие духовной связи скоро обнаруживается: муж предается игре в карты, а жена пользуется свободной жизнью замужней женщины. "Разве я для того вышла замуж, - говорит одна дама мужу, - чтобы ухаживать за своими детьми и нянчиться с ними. Для этого существуют гувернантки, бонны... Я желаю уехать заграницу: достаньте деньги, иначе я с вами разведусь". Такие взгляды грузинок на брак и воспитание детей составляют принадлежность молодого поколения, получившего образование в институтах и гимназиях. К сожалению, представительницы прежнего поколения отличались невежеством, но супружескую верность чтили свято; юные дамы, уродливо воспитавшись под влиянием нового течения, приобревшие внешний лоск, утрачивают нравственный устой. Грузинское общество переживает переходную эпоху скрещения старинных национальных заветов и легкомысленных нравов и понятий, прививающихся односторонними влияниями европейской культуры через призму русского влияния.
Г-жа Габашвили не менее огорчена пустотой мужского общества. Князь Григорий Магаларов, драгунский офицер, очаровывающий барышень своим мундиром и усиками; старый генерал, любящий свою жену и содержащий любовницу; князь Дидебадзе, муж под башмаком жены, князек Заал, уволенный из гимназии за леность, рано женившийся и все же продолжающий веселиться в сомнительной компании, - вот люди, нравственно извращенные, эгоистические и умственно ограниченные. Характерно, что все они представители "высшего света". Народ же и средние классы хранят здоровые задатки будущего развития: и по чистоте нравов, по цельности характеров, и по богатству энергии они выше помещичьей среды. Помещики вносят разлад в семейную жизнь, крестьянский быт разлагается под их губительным влиянием.
Со времени основания нового журнала "Моамбе" Ек. Габашвили стала в нем принимать близкое участие: здесь она напечатала "Утешение Тамары" (1894 г. III), "Торжествующий Нико" (1896 г. I, II, III), "Птенчик" (1896 г. XII), "У Луарсаба нашелся патрон" (1901 г.). Сущность первой повести заключается в том, что героиня ее, княжна Тамара Шалвашвили, основательница сельской школы и прозелитка идеи служения народу, склоняет влюбленного в нее состоятельного офицера Георгия Эдишерашвили оставить военную службу и заняться сельским хозяйством на благо крестьян. Здесь писательница рисует уже тип энергичной девушки и мягкого помещика; с твердой верой вознамерившегося поездкой заграницу вородиться к цели иной жизни, составляющей святое назначение каждого грузина, - поселиться в деревне и взяться за плуг. Таким образом г-жа Габашвили во втором периоде своей деятельности от воспроизведения отрицательных картин переходит к положительным типам. Один уголок общественного поприща, доступного в Грузии каждому интеллигенту, составляет сельская школа, и здесь-то мы видим у г-жи Габашвили первых борцов за просвещение народа. В повести "Торжествующий Нико" герой Нико Беришвили и героиня Лиза Кашкадзе выступают в качестве руководителей народного образования. Если в повести "Утешение Тамары" героиня указывает герою истинный путь служения родине, то в повести "Торжествующий Нико" роли переменяются. Лиза вовсе не сочувствует Нико, что "он целый день проводит с крестьянами". Она еще долго увлекается ухаживаниями развращенных князей, но впоследствии, когда невзрачному на вид сельскому учителю Нико удается спасти Лизу от угрожающей ей нравственной гибели, она связывает свою судьбу с ним, принявшим сан священника, в виду клевет недовольных князей, и вдвоем они всецело отдаются интересам крестьянства: они устроили "общественный магазин хлеба", развели общественный сад, шелководственную станцию, прекрасно обставленную школу, завоевав горячие симпатии народа. Если можно видеть в этих типах идеализацию, не вполне соответствующую действительности, то нужно во всяком случае признать их дидактическое значение: идеал, здесь нарисованный, близок к осуществлению.
В рассказе "Бабо Гурчинаули" Ек. Габашвили знакомит с умной крестьянкой, одной из деревенских собеседних в скучные зимние вечера госпожи Макрины, получившей образование в гимназии. Судьба Бабо была не из завидных. Еще от матери, красивой молодой женщины, отворачивались жители Гугулис-Кеди из-за усиленных посещений ее хаты сластолюбивым барином. Оставшись вдовой, с двумя детьми на руках - подростком-сыном и трехлетней девочкой Бабо, она вся ушла в них, без устали работала, не видя по целым дням ни одной живой души. Прошло время, Бабо выросла и уже готовилась выйти за осетина Максиме: мать Бабо согласилась от жениха получить выкуп 100 р., и был назначен день свадьбы. Макрине перед венчанием посетила свою приятельницу Бабо, растерянный вид которой поразил гостью. Невеста вдруг зарыдала. Макрине давно уж подозревала, что Бабо любит не своего жениха, а его младшего брата Джибо, с которым по обычаю проводила время невеста, так как жених должен бывать мало у сосватанной девушки. Она чувствовала, что на ее глазах "завязывается драма". Бабо просит Макрине за нее, она боится предстоящей свадьбы, ее ждет горе. Но поговорить с родными Бабо доброй Макрине не пришлось, так как она уехала в Кутаиси и свадьба состоялась в ее отсутствие. Прошло 6-7 лет. Макрине кое-как успела попасть в наполненный богомольцами вагон, отправляющийся из Тифлиса в Мхцет, на праздник 1 октября. Монастырь был переполнен приезжими, но тишина в нем была поразительная. В маленькой келье, отведенной Макрине, стало душно и сон бежал от ее глаз. Она на рассвете вышла в монастырскую ограду. Усталый народ еще крепко спал.
"Вдруг послышался где-то скри отворяемой двери, во дворе показалась высокая белая фигура монахини. Тихо, с опущенной головой, она подошла к дверям церкви и, благоговейно опустившись на колени и подняв руки, замерла в молитвенном экстазе. Долго она так стояла, наконец тихо встала, взяла метлу и начала мести двор, потом спустилась к Арагве и принесла воды. Я все время следила за ней, не отрывая глаз, меня удивляло, что эта девушка, которой на вид, казалось, 24-25 лет, была так далека от земли, ничто не привлекало ее внимания.
Покончив с работой, она пошла в келью и вышла оттуда уже вся в черном. Длинная черная одежда скрывала ее стройную фигуру, а черное покрывало придавало ей отпечаток какой-то грусти и скромности. Опустив голову, она медленно направилась в мою сторону, но, увидев меня, вздрогнула и остановилась. Видно было, что она не ожидала встретить здесь постороннего. В это время луч солнца осветил ее.
- Бабо, - вскрикнула я, бросаясь к ней.
Да, это бледное существо, с опущенной головой, была Бабо.
После первых приветствий, сдержанно, не торопясь и не волнуясь, полная безграничной тоски, она рассказала все, что произошло после моего отъезда и что привело ее в монастырь.
- Помнишь, Макрине, я просила тебя помочь мне, а ты даже внимания не обратила на это; видишь теперь, до чего я дошла. Но все же я с благодарностью вспоминаю тебя: ты так хорошо говорила нам о святых мучениках, что образы Цецилии и Терезы, как живые, всегда стояли передо мной, и мысль об их страданиях поддержала меня в тяжелом испытании, посланном судьбой, помогла мне овладеть собой и успокоить свое волнующееся сердце. Да, дорогая Макрине, исполняя свои обязанности и душой приближаясь к Богу, я чувствую себя почти счастливой: горячая молитва меня успокаивает, а это большое счастье для такого убитого существа, как я.
- Да что же случилось с тобой? - с терпением прервала я ее, - говори поскорее.
- Все рассказу, дорогая, не осуждай только меня, я и сама не знаю, как это могло случиться. Одно только скажу в свое оправдание: мое чувство к Джибо было сильное и чистое, выше и дороже его для меня никого не было. Откуда я могла знать, такая молодая, что это чувство было против Бога и людей? Целых шесть месяцев с того дня, как я обручилась с Максиме, почти каждый вечер я виделась с Джибо, и только рассвет напоминал нам, что пора расходиться. Он уходил на железную дорогу, а я, веселая и счастливая, принималась за работу, мечтая о том, чтобы поскорее стемнело и пришел Джибо.
Однажды, когда я, по обыкновению, пришла в назначенное место, Джибо встретил меня страшно грустный и не обнял, как это делал всегда. Пораженная такой встречей, я молча, со слезами на глазах, села подле него.
- Бабо, в эти шесть месяцев вспомнила же ты хоть раз, что скоро должна обвенчаться с Максиме? - с горечью спросил он.
- С Максиме? О, как нет!.. но почему ты говоришь об этом сегодня?
- Сегодня он был у меня и сказал, что не может больше ждать и хочет, чтобы свадьба была непременно в этом месяце.
- Что же ты ответил ему? - с замиранием сердца спросила я его; вся жизнь моя зависела от его ответа.
- Дал деньги, что же мог я сказать ему..., - со вздохом ответил Джибо.
Я вскочила и бросилась бежать. Несколько минут он стоял молча, потом догнал меня и, обхватив своими могучими руками, стал без конца целовать, повторяя как безумный:
- Прощай, Бабо, мой свет, моя жизнь... радость...
Мне сделалось дурно, опомнилась я только от холода росы.
Это случилось за три дня до того времени, как ты приходила к нам. О, какие это были ужасные дни! Тогда в первый раз только я задумалась над тем, что меня ожидало, и чуть с ума не сошла. Я не в состоянии выразить словами того отчаяния, в какое я пришла, сознав весь ужас своего положения. Как выйти из него, я не знала, и никого не было подле меня, кто бы мог дать совет. Одна надежда была на тебя и Джибо, но и вы не помогли: Джибо все время молчал, а в эти ужасные дни исчез куда-то, ты как будто нарочно ничего не понимала, когда же я, обезумевшая от горя, бросилась к тебе, хотела рассказать все и молить о помощи, ты уехала в Кутаиси. А время все шло, к свадьбе уже все было готово: мое приданое лежало сложенное в углу, в ящиках, кучами были навалены лаваши, и я все-таки не знала, что со мной будет. В субботу вечером Джибо привез мне подарки, а в среду была свадьба. Я была как каменная, слова не могла вымолвить, не помню, как меня одели и посадили на тахту, как собрались гости. Пришла в себя только услышав зурну и крики: "Жених идет, жених идет!" Я вся задрожала, руки и ноги похолодели, а Максиме вышел нарядный, счастливый, веселый; при виде его мне сделалось дурно. Через час мы сидели в арбе и ехали венчаться в церковь св. Георгия. Что тебе еще сказать, моя Макрине? Что я пережила, ты и без слов поймешь. Со дня моей свадьбы Джибо пропал без вести, а я глубоко в сердце затаила свое горе и покорилась.
В одном я не могла сломить себя: невыносимы были мне ласки Максиме; он видел это и приходил в бешенство. И так как характер у него был тяжелый, а после женитьбы сделался еще хуже, он злился с утра до вечера и прямо готов был растерзать меня. Мать его, кажется, догадалась обо всем, что между нами происходило, и они вместе изводили меня. Ни одной минуты я не знала покоая: брань, попреки так и сыпались на меня. Моя молчаливость и безответность еще больше озлобляли обоих.
Так прошло шесть месяцев, я исхудала, побледнела и целые дни, равнодушная, с опущенной головой сидела у очага и предоставляла им вволю издеваться надо мной.
Однажды вечером, когда моя свекровь и муж, устав, наконец, меня ругать, утихли и уселись по углам, дверь отворилась и вошел Джибо. С безумным криком бросилась я к нему на шею, он же, не заметив в темноте мать и брата или не выдержав, не знаю, но только крепко, по-старому, обнял меня и прижал к себе. Максиме и мать стояли пораженные и широко раскрытыми глазами смотрели на нас. Я зарыдала, а Джибо старался успокоить меня.
- Чего же ты плачешь? Что скажут люди если услышат?
К счастью, ни муж, ни свекровь не догадались о причине моего плача; они подумали, что я жалуюсь Джибо, и принялись оправдываться.
Джибо поселился у нас. По внешности наши отношения были отношениями невестки и деверя, но любили мы друг друга еще сильнее прежнего. Жилось до того тяжело, что мне часто приходила в голову мысль схватить веревку и повеситься. Что было с Джибо, - не знаю, мы даже не разговаривали, видела только, что ходит сам не свой, злой такой сделался.
Раз вечером я сидела у его постели и шила что-то, свекровь тоже была в избе, вдруг вошел Максиме, пьяный и прямо направился ко мне. Не стесняясь присутствием матери и брата, он стал обнимать меня и ласкать. Кровь бросилась мне в голову, и я изо всех сил толкнула его; он взбесился и стал бить меня, да еще кулаками, прямо по лицу; кровь хлынула у меня из носа и рта, но я все же продолжала его отталкивать.
- А, так ты знать меня не желаешь, тебе, как и твоей матери, нужны князья, - в бешенстве кричал он, - и он изо всей силы схватил меня, повалил на землю и стал душить. В это время что -то с страшной силой опустилось на голову Максиме, и через мгновение он лежал на земле Я вскочила и увидела ужасную картину: Максиме с разбитой головой хрипел, около него стоял смертельно бледный Джибо и дико смотрел на палку, которой убил брата.
Я выбежала на двор и сама не знаю, каким образом очутилась в лесу. На другой день меня подобрали проезжие без чувств подле большой дороги и привезли к матери. Шесть недель я была между жизнью и смертью, наконец, выздоровела. Зачем? На что мне была моя загубленная жизнь? Первые слова, которые я слышала, когда опомнилась, было обвинение матери:
- Наконец помирилась со мной деревня, наконец я уже могла войти в дом соседей, а ты во второй раз заставила всех отвернуться от меня. Будь проклят день, когда ты родилась.
Я узнала, что Максиме после долгих страданий умер, а Джибо сослали в Сибирь. Разве я могла после этого смотреть в глаза людям? И я ушла из дома, вечером, потихоньку, пришла на вокзал. Как раз в это время пришел поезд, кто-то купил мне билет и я села в вагон. Куда я ехала, мне было безразлично. В Мцхете в вагон вошли две монашенки и сели подле меня. У меня все лицо залито слезами, от слабости кружилась голова, а сердце так билось, что я задыхалась. Монашенки сначала с удивлением смотрели на меня, а потом с горячим участием стали расспрашивать о причине моего горя. Я рассказала все, пожалели они меня и взяли с собой в это святое место, научили молитвам, раскаянию и терпению; и вот видишь, я теперь монахиня".
В это время в чистом утреннем воздухе пронесся звук монастырского колокола. Бабо простилась со мной и поспешила в монастырь."
Так грациозно раскрыла писательница душевные переживания Бабо, приведшие ее в монастырскую келью.
Писательница в одном рассказе прекрасно иллюстрирует тягостное положение бедной женщины, трагически кончающей жизнь в приискании средств к существованию. Рассказ этот "Танец Тинатины" ("Квали", 1898 г. №16)
"Ноябрь месяц, день св. Георгия. Зима еще не наступала, но предвестник ее, иней, уже красиво серебрил селение Зедашены.
Над трубой каждой избы в селении вились струйки голубоватого дыма; взрослые и дети, старые и молодые, - все ближе и ближе теснились к огню, чтобы хоть его теплом и светом вознаградить себя за угрюмую неприветливость солнца, спрятавшегося за темными и тяжелыми осенними тучами.
В одной только избе старой Тинатины не пылает веселый огонек, только ее внуки, посиневшие от холода, скорчившись, сидят у остывшего очага и, зябко кутаясь в старое, изодранное одеяло, жалобно воют, как голодные волчата...
- Холодно, бабушка, холодно! Хлеба, бабушка, хлеба!
Что делать одинокой, беспомощной старухе, к кому обратиться, где достать хлеба или дров? Кто ей поможет, кто войдет в ее положение? Всем соседям уже успела она надоесть, всем глаза намозолила, вечно собирая по всем дворам щепки, вечно у всех выпрашивая хвороста...; а воровство кольев из чужих виноградников давно уже тяжким грехом лежит на ее старой душе...
Горсточки две муки можно бы было еще кое-как наскрести на дне плетенки, где у Тинатины хранится мука, но как быть с огнем? Вот уже второй день, как она зорко следит за тем, не затопит ли кто из соседей "торне", чтобы после хозяев, на полуостывшем огне умудриться как-нибудь испечь пару лавашей, - но все ее ожидания напрасны; все заранее еще за несколько дней до праздника напекли себе хлеба на неделю и теперь проводят время в покое, с наслаждением греясь у очагов в своих теплых, уютных избах...
- Будь у меня хоть сколько силы, чтобы добраться до прибрежных кустарников и наломать там сухих веток. Ах, если б не это проклятое сердцебиение! Будь проклята моя невестка! Смотрела бы лучше за своими детьми, чем выходить второй раз замуж и оставлять их на руках у меня, у слабой, полумертвой старухи...
- Бабушка, хлеба! Кусочек, хоть малюсенький кусочек хлеба! - жалобно молили голодные ребятишки.
- Господи, что мне делать! - с безнадежным отчаянием простонала Тинатина, и тяжелые слезы покатились по ее иссохшим щекам.
- О, боже! Прими мою грешную душу и избавь меня от стольких мучений, от стольких страданий!
Такая за душу хватающая тоска, такая безнадежная скорбь послышались в этом отчаянном вопле старухи, что даже дети почувствовали всю глубину ее страданий...
- Нет, бабушка, нет, не умирай! - еще жалобнее плача, кинулись они к ней. - Что же будет с нами без тебя, с кем же останемся тогда мы?
Вдруг издали, со стороны барской усадьбы, донеслись звуки "дудуки"... Веселые и полные задора и беспечности они прозвучали в этом бедном, унылом жилище, как насмешливый хохот какой-то злой силы, - хохот, весело сливавшийся с жалобным плачем голодных, иззябши обитателей жилища...
Старая Тинатина вздрогнула; казалось, при звуке этого веселого напева она сразу вспомнила что-то далекое, но хорошее, счастливое...
Больная, полумертвая минуту назад, теперь она сравнительно бодро поднялась с места и начала собираться куда-то; она старательно умылась, надела старый, весь заплатанный, но свежевыстиранный "лечаки", надела новые шерстяные носки, сунула ноги в домашние грубые туфли без задков и, выйдя из избы, спешно направилась в ту сторону, откуда не переставали доноситься веселые, задорные звуки дудуки.
- Ах, вот был день, вот был счастливый день! - с трудом переводя дыхание, шептала старая Тинатина. - Сорок, целых сорок лет прошло с тех пор, а я все помню так ясно, так хорошо, как будто все это происходило только вчера!
- Хоть молодой барин расширил свой дом, - продолжала предаваться своим мыслям старуха, с тяжелыми усилиями взбираясь на косогор, - но дом стоит все на том же месте, где стоял и при жизни старого барина, и все так же гордо глядит сверху на ущелье, тянущееся внизу... Да и молодец же был покойный барин! Рослый, мужественный, красавец... и невеста у него была молодая и прелестная девушка из знатной, богатой семьи. Был день их свадьбы... пир шел горой, одних крестьян было приглашено из семи деревень, о князьях и дворянах и говорить нечего... стоял ноябрь месяц... и тогда уже наступали холода, но не было такой стужи, как теперь... Я была тогда так молода, было не больше года, как я вышла замуж...
Среди многочисленной толпы крестьян я выделялась, как драгоценная жемчужина... Я видела, как другие перешептывались, любуясь мною, слышала, как все вполголоса посылали благословения моим родителям, родившим такую красивую дочь...
- "А ну-ка, покажем молодой барыне, как танцуют наши молодцы! - весело объявила старая барыня... и нас повели в большую залу, где сидели новобрачные, с сияющими счастьем лицами... Я шла, краснея и конфузясь, прячась за других... вдруг раздались звуки дайры и дудуки, веселые и увлекательные... и все, поочереди, стали танцевать... дошла очередь и до меня.. я почувствовала, что колени подо мною подгибаются, что я вся дрожу от волнения... Опустив вниз глаза, я робко вышла на средину большой залы, низко поклонилась на все стороны, распростерла руки и стала танцевать... со все сторон раздались восторженные крики "ваша! ваша!", музыканты заиграли громче и живее, грянул гром аплодисментов. Не помню, что было дальше, - у меня кружилась голова, я была, как во сне...
- "Да собери же "шабаш" и поблагодари господ! - услышала я голос моей свекрови... и только тут я очнулась, только тогда пришла в себя... передо мною блестели шесть или семь новеньких серебряных рублей и целая масса старых сорокакопеечных монет".
Сверкающая нить светлых, счастливых воспоминаний Тинатины вдруг сразу пресеклась в этом месте.. Да и была пора! Она уже стояла у подъезда барского дома, и больное, изнуренное сердце ее с необычно-мучительной болью билось и колотилось в ее уставшей от ходьбы груди...
- Боже, что это со мною! Никогда еще не бывало у меня такого страшного припадка! - с отчаянием вскрикнула старуха, бессильно опускаясь на ступени лестницы и чувствуя, что она задыхается, что руки и ноги у нее отнимаются, что кровь стынет в ее жилах.
Долго-долго сидела у подъезда вся посиневшая, больная старуха. Ни одного живого существа не было возле ее, никого не виднелось вокруг... Долго находилась Тинатина на рубеже жизни и смерти... Но мало-помалу жизнь взяла верх; сердцебиение старухи улеглось, кровь обычным порядком заиграла в ее жилах, дыхание облегчилось, страх смерти прошел... и тихими старчески неровными шагами Тинатина вошла в дом и замешалась в толпу суетившихся и взад и вперед снующих слуг.
Пир в полном разгаре, пир чисто грузинский - веселый, широкий и многолюдный.. Щедрый, гостеприимный хозяин с веселым сияющим лицом расхаживает среди гостей, приглашая к веселью и оживлению. В одном месте слышалось гармоничное, красивое хоровое грузинское пение, а в другом - громкие песни подвыпивших гостей...
Дамы веселились, кокетничали, сверкали блестящими глазками и пленительными улыбками...; кавалеры, уже навеселе, с восторгом увивались около них...; тулумбаш, распорядитель стола, достойный главарь достойного общества, с честью выполнял возложенную на него обязанность и провозглашал такие красноречивые, такие блестящие тосты, что все с удовольствием подчинялись его велениям, беспрекословно следовали его примеру и без устали осушали стакан за стаканом ярко-красного, игристого вина...
- Лезгинку, Осеп, лезгинку! - крикнул кто-то, - и в то же мгновение поднялась суматоха; столы и стулья были наскоро отодвинуты к стенам, началась беготня, смех, шутки. Веселые звуки лезгинки мигом сменили тоскливо-мелодичные напевы дудуки и сазандари...
Среди большой залы образовался круг, и вот из среды гостей выступил вперед красивый молодой человек, высокий, тонкий и стройный, как тополь; широко распростерши рук и склонив на бок кудрявую голову, он плавно и красиво стал обходить вокруг, в такт помахивая руками и шурша шелковым архалухом; танцуя, он внимательно обводил собравшееся общество орлиным взглядом своих больших, черных глаз, как бы ища, выбирая среди стольких красавиц одну, самую прелестную, чтоб пригласить ее на танец....
В широко раскрытых дверях залы толпились слуги, с интересом наблюдавшие за весельем господ; среди них выделялось несколько оборванных, бедных крестьян... виднелись также женщины, конфузливо прятавшиеся за другими... И вдруг от двери, из этой серой, бедной толпы отделилась старая, вся иссохшая женщина, прислонила в уголке свою толстую, суковатую палку, оставли там же свои старые туфли без задков и, выступив в одних шерстяных носках на середину огромной залы - с самым серьезным видом стала танцевать с молодым красавцем. Среди гостей раздался веселый хохот, остроты так и посыпались...; нарядные, молодые красавицы чуть не задыхались от истерического смеха, охватившего их при виде этой уморительной картины.
А старая Тинатина все танцевала... раскинув руки, подняв высоко вверх голову и крепко сжав сухие, тонкие губы, она сосредоточенно крутилась, кружилась и приседала, как того требовали правила лезгинки несколько десятков лет назад. Гордный молодой красавец не смутился, увидев, какую даму послала ему судьба; напротив, подзадориваемый общим шумным весельем, пришпориваемый раскатами оглушительного хохота, потрясавшим своды огромной залы, он пришел в еще больший азарт, танцуя, совсем близко подошел к своей даме и с видом влюбленного стал держаться возле нее, не сводя от иссохшего, помертвевшего лица восхищенного взгляда своих смеющихся черных глаз. Общее веселье, оглушительный хохот, шум и восторженные крики достигли до неистовства.
А старуха все танцевала, с тем же сосредоточенным видом, с теми же крепко сомкнутыми, тонкими губами...
Вдруг она остановилась, глаза ее закатились... один бессильный взмах широко раскрытых рук, один глубокий, скорбный стон, и она рухнула на землю, как подрезанный у основания колос.
Веселые звуки дудуки прервались...; хохот и шутки, смех и веселье - все затихло, все замолкло пред ужасною картиной смерти... Достигшее минуту назад до неистовства веселье в одно мгновенье сменилось гробовым, мертвенным молчанием. На полу неподвижно, вытянувшись во весь рост, лежала старая Тинатина, раскинув руки, как только что в танце...; выражение широко раскрытых глаз ее, в которых застыла невыразимая тоска, безграничное, за душу хватающее отчаяние, будило в сердцах присутствующих какую-то острую, мучительную боль, заставляло всех испытывать болезненные угрызения совести...
Ни один звук, ни одно движение не нарушили торжественности страшной картины...
- Бабушка, бабушка, ты все же умерла! - раздался в эту минуту, среди томительной тишины, громкий, отчаянный детский крик. - Кто же будет, кто же теперь останется с нами? - И два маленьких, оборванных и дрожащих, посиневших от холода мальчика, быстро вбежав в комнату, с плачем кинулись к трупу бабушки, которую они так долго и так напрасно ждали там, в темной, холодной избе.
Впечатление получилось потрясающее. Царившее молчание прервалось, его сменили плач и рыдания всех присутствовавших, и зала, за минуту пред тем оглашаемая веселыми возгласами беспредельного восторга, теперь огласилась восклицаниями жалости и горя...
- Денег для сирот! - проговорил кто-то... и растроганное общество щедро одарило бесприютных малюток. Молитва Тинатины была услышана. Она успокоилась навеки... а ее последний, предсмертный "шабаш" обеспечил ее дорогим сироткам кусок хлеба..."
В 1897 году г-жа Габашвили выступила в качестве драматурга и поставила пятиактную пьесу "Счастье изменчиво", вызвавшую много противоречивых толков в грузинской печати. Сюжет ее заимствован из повести беллетристки "Ор-Хеви". К пожилой женщине Таисии, сельской бабке, обучающей девочек грамоте, является неожиданно ее сын Павел. Таисия отпускает своих учениц и оставляет для прислуживания лишь одну красивую Марине, в которую влюбляется Павел; но брак их невозможен ввиду их близкого родства. Впрочем, священник обнадеживает влюбленных"
(тут текст резко обрывается, видимо, какие-то страницы потеряны)