Евгения Каннак
Имя Евгении Осиповны Залкинд, по мужу Каннак, как-то позабылось, затёрлось за крупными именами эмигрантской литературы. Родилась она 7 ноября 1903 года в Санкт-Петербурге, позднее уехала в Москву, в грозовой 1917 год отправилась вместе с семьёй в Вильно, а оттуда в Берлин. Поступив в университет, она познакомилась со своими сверстниками, иммигрантами из России, которые писали стихи, и стала посещать заседания их клуба, Берлинского кружка поэтов. Руководил кружком славист и романтический стихотворец Михаил Горлин. Он впоследствии женился на одной из участниц кружка, Раисе Блох, и оба они погибли во время Холокоста. Песни на стихи Горлина и Блох можно услышать в альбоме «После России» (2023) в исполнении группы «Сансара», Мириам Сехон и Василия Зоркого. А посещали кружок Владимир и Нина Корвин-Пиотровские, впоследствии деятели французского Резистанса, Борис Вильде, также национальный герой Франции, мемуаристка София Прегель, а также малоизвестный автор, скрывавший под псевдонимом Сирин дворянскую фамилию Набоков, и Вера Слоним, через несколько лет ставшая Верой Набоковой. Все они писали стихи, кроме Курбана Саида, ныне классика азербайджанской литературы, и секретаря кружка Евгении Залкинд, которую остроумный Горлин величал прозопоэтессой.
В конце 1933 года секретарский пост пришлось оставить по уважительной причине. Поэтесса вышла замуж за француза Рене Каннака и переехала во Францию, где занималась в основном литературными переводами. В частности, Е. Каннак перевела на французский набоковскую «Защиту Лужина» (писатель пел переводу дифирамбы), «Процесс» Франца Кафки. Со многими берлинскими друзьями ей пришлось свидеться снова: после прихода к власти Гитлера они потянулись из Германии... А там война и во Францию пришла.
В тот день, когда хозяйка, забывшая даже снять папильотки, ворвалась в ранний час к ним в комнату
и закричала: «ils sont là!» [они там!] - няня сразу всё поняла. Уже давно не было писем из Парижа, над городом стлался едкий чёрный дым (перед уходом защитники подпалили запасы горючего), - радио замолкло, не было электричества и в магазинах с грохотом опускали железные занавесы.
«Какие они зелёные»,- удивлялась Мирочка, глядя в окно на проходивших по набережной, отбивая чёткий шаг, солдат в зеленоватых формах, с зеленоватыми лицами. Няня шумно захлопнула окно и затянула белые
шторы, разом отрезав комнату от безжалостно синего неба, от безмятежного морского шума. На мэрии в тот
же час взвился флаг со свастикой.
В годы оккупации семья Каннак принимала активное участие в движении Сопротивления, укрывала партизан, помогала в эвакуации евреев и других лиц, преследуемых нацистским режимом. После войны Евгения Каннак вернулась к литературной деятельности. С 1968 по 1983 год она постоянно сотрудничала в парижской газете «Русская мысль», а также занималась переводами. В частности, благодаря ей на французском зазвучала набоковская «Защита Лужина» (писатель пел переводу дифирамбы), рассказы Чехова, пьесы Островского и Максима Горького, а на русском - «Процесс» Франца Кафки. В СССР её повесть о Пушкине и Марье Осиповой «Верность» удалось издать в 1969 году в журнале «Дон». Повесть на самом деле уникальная, в ней есть что-то от «Памяти памяти» М. Степановой. Двадцать лет спустя я её вспомнила и нашла по цитате:
- Какой же подлый человек этот Дантес, - сказала она нахмурясь; в душе она во всём винила одну Наталью Николаевну.
- Таких людей, как он, поставить бы на край земного шара да дать киселя, - отозвался Тургенев, но только смешливая Катя не удержалась и прыснула.
Плюс есть ещё парижский, издательства Ymka Press, сборник. Его можно почитать по ссылке: https://vtoraya-literatura.com/pdf/kannak_vernost_1992__ocr.pdf
Предлагаю вниманию сообщества очерк Евгении Каннак «Alma Mater»:
В огромной Halle берлинского университета, в углу, под чёрными досками с расписанием лекций - одинокая фигура. Смущенная улыбка, беспомощный взгляд - в руках книжка с расписанием лекций. Всё это значит: иностранец - или иностранка - на первом семестре.
Как не растеряться на первых порах? По расписанию на одном только философском факультете 542 лекции. Из них ни одной обязательной. Предоставляется полная свобода.
Иностранцам, особенно русским, и особенно, конечно, студенткам-женщинам эта прославленная «академическая свобода» доставляет вначале много неприятных минут. Приученные к обязательному и необязательному, к ежегодным экзаменам - они пугаются этой на вид ничем не ограниченной свободы.
- Что же надо слушать?
- Всё, что вам угодно.
- Какие экзамены сдавать?
- Пока никаких. Через три или четыре года, когда напишете работу, сдадите и экзамены.
Русская барышня теряется окончательно.
Собеседник-немец снисходительно улыбается.
- Да ведь вы же сами знаете, что вас интересует больше? - В том-то и беда, что нет, но в этом неловко сознаться. В расписании так много «ужасно интересного»: тут и буддизм, и психология ребёнка, и санскритский язык, и история музыки - не говоря уже о таких обыкновенных вещах, как история, литература и прочее. Совместить всё это невозможно. Что выбрать, от чего отказаться?
* * *
Мучительные минуты приходится пережить такой студентке и на имматрикуляции - когда по установленному обычаю каждый вносит в большую книгу своё имя и избранную специальность. Конечно, такая запись - пустая формальность, но новичкам кажется, что в эту минуту решается навеки их судьба.
Все прежние планы и решения начинают казаться сомнительными. Да полно, так ли? Нужно ли это?
- Послушайте, - взволнованным шепотом обращается новоиспечённая студентка к своей случайной соседке, тоже русской, - как по-вашему, стоит ли мне заниматься историей? Может быть мне лучше выбрать химию?
- А вы интересуетесь химией? - осторожно осведомляется соседка.
- Н-не особенно, откровенно говоря.
Соседка открывает рот, чтобы возразить что-то.
- Вы совершенно правы, - в отчаянии перебивает первая, - действительно, заниматься нелюбимым делом - ужасно... Нет, решено, выбираю историю. Меня всегда к истории влекло.
В этот момент она слышит голос чиновника, выкликающего её фамилию. Она вскакивает, спешит к столу и дрожащим почерком выводит в графе “Hauptfach“ - Chemie.
Не удивляйтесь, если через две недели встретите её на лекции по политической экономии.
* * *
Первые два семестра у иностранцев неизбежно пропадают.
В первый семестр привыкают к академической свободе.
Во второй - отвыкают от неё.
В первый семестр дают себе полную волю - бегают с утра до вечера по лекциям всех факультетов - из библиотек выписывают книги Вейнингера и Стриндберга.
Ко второму - вдруг замечают: академическая свобода - фикция.
Чтобы окончить университет, надо сосредоточить силы и интерес на очень узком, ограниченном пространстве, и не позволять себе никаких отклонений от намеченного плана.
Сообразив это - прощаются с «интересными» книжками и лекциями, со вздохом плотно усаживаются под зелёной лампочкой Государственной библиотеки или в мрачной комнате своего семинара, окружают себя толстыми, внушающими почтение томами и так проводят дни. После этого занятия начинают идти на лад.
* * *
Кроме академической свободы, русских в Берлинском университете вначале тяготит одиночество.
Университет подавляет своей огромностью, грандиозными размерами аудиторий, длиной коридоров, количеством студентов.
Вновь поступающие вначале невольно теряются - ощущают себя незаметными винтиками огромной, сложной, безукоризненно работающей машины.
Кроме того, с понятием университета мы все привыкли связывать представление о шумной, оживлённой, крепко спаянной общими интересами толпе товарищей.
А этого в Берлинском университете нет. Большинство живёт и учится обособленно, замкнуто - одиноко. Студенчества, как целого, как единого организма, - нет. Это объясняется, во-первых, огромным количеством учащихся, а во-вторых, и предметной системой.
Кроме того, немцы по характеру малообщительны - знакомятся туго, сходятся с трудом, особенно с иностранцами, и в отношениях долго соблюдаются церемонность и чопорность.
Можно в течение года посещать лекции и не знать в университете ни души. Даже в семинариях, где работают совместно всего 30-40 человек, разговоры ограничиваются лаконическим “guten Tag“.
Не то стесняются, не то намеренно избегают друг друга. Но русские - дело иное. Русские, как известно, без знакомых жить не могут. Поэтому они сначала страдают от одиночества; потом привыкают или же обрастают компанией соотечественников. Своих узнают за версту по внешнему облику, по костюму, даже по выражению лица, и всегда безошибочно.
* * *
В библиотеках, в аудиториях, даже в студенческой столовой - Erfrischungsraum - царит почти гробовая тишина. Едят, пьют - молча, разговаривают вполголоса. Если кто-нибудь слишком громко засмеётся - все невольно оборачиваются.
Признак большой культуры или полного отсутствия темперамента? Русских эта тишина часто раздражает. Пробуждается желание крикнуть, засмеяться самым шокирующим образом. Вздыхают: «Вот у нас в России, в университетской столовой - представляете себе?»
Зато иная картина вам представляется в “Institut für Ausländer“. В здании университета отведены две комнаты под это учреждение. Цель его - ознакомление иностранцев с немецкой культурой. При нём - курсы немецкого языка и порядочная библиотека.
Вы входите в библиотеку - невиданное зрелище поражает вас. В комнате как будто собраны представители всех национальностей земного шара и всех оттенков человеческой кожи: тут и коричневые, застенчиво улыбающиеся индусы, и непроницаемые японцы, громкие сербы, добродушные шведы... В комнате стоит лёгкий гул разноязычного перешептывания.
Вначале вам это очень нравится: по крайней мере, живые люди, а не машины. Вы берёте книгу, садитесь и принимаетесь за чтение.
Вдруг слева к вам доносится:
- Уже половина второго, отчего же ты не идёшь обедать?
- Мне не хочется, - отвечает соседка справа таким голосом, как будто бы подруга её находилась в соседней комнате.
- А, - мысленно отмечаете вы и пробуете углубиться в чтение.
- А я тебе говорю, что надо обедать, - резонирует подруга, - как это не будешь обедать?
Неожиданно для вас самих вам приходит в голову, что не такая уж плохая привычка у немцев - молчать в читальнях.
- Я уже видеть не могу этой вегетарианской, - доносится слева.
- А что тебе там вчера дали к обеду? - живо заинтересовывается подруга.
Проходит несколько минут. Перечитав в десятый раз те же строки и не поняв из них ни слова, вы, наконец, подымаете голову, испускаете глубокий вздох и кротко глядите по сторонам.
- Мы, кажется, мешаем читать, - конфузится антивегетарианка.
- Неужели?
* * *
Весной зеленеют вековые деревья университетского сада, расцветает сирень. Сад наполняется молодёжью.
Зато медленно, но верно, в прямой зависимости от хорошей погоды, пустеют аудитории и семинары. Профессора давно примирились с этим обстоятельством, острят над ним и вместе со студентами жалуются на устарелое распределение учебного времени.
Действительно - летний семестр начинается в мае и тянется до конца июля, то есть занимает самые жаркие летние месяцы.
А летом заниматься трудно. В открытые окна вливается солнечный свет, заглядывают ветки, чуть ли не доносится птичий щебет. Разморённые жарой и усталостью мозги туго соображают. И назойливо лезет в глаза вырезанное кем-то на парте мудрое изречение:
Wenn alle schlafen, einer spricht -
Das nennt man einen Unterricht.
[Когда все спят, а кто-то один говорит,
Это называется лекция (нем.)].
* * *
В среде русских студентов различно отношение к университету. Молодежь совсем зелёная, являющаяся
в университет с огромным сравнительно житейским опытом и очень скромным запасом знаний, ожидающая от профессоров каких-то откровений, - на первых порах испытывает разочарование, наблюдая кропотливые, методические, лишённые творческих вспышек приёмы немецкой науки и заявляет безапелляционно: «Нам у немцев нечему учиться». Молодежь более зрелая, ближе стоящая к науке проявляет по отношению к университету больше уважения и даже некоторую нежность.
Может быть потому, что стены университета, как некая тихая пристань, ограждают от мучительно-назойливых жизненных вопросов: Ну, а потом? А дальше куда же?
Прячась за толстыми фолиантами, студенты пытаются найти временное решение в обнадёживающем ответе:
- Пока наше дело - учиться, а там - время покажет...
«Дни» № 443, 23.IV. 1924 г.
В конце 1933 года секретарский пост пришлось оставить по уважительной причине. Поэтесса вышла замуж за француза Рене Каннака и переехала во Францию, где занималась в основном литературными переводами. В частности, Е. Каннак перевела на французский набоковскую «Защиту Лужина» (писатель пел переводу дифирамбы), «Процесс» Франца Кафки. Со многими берлинскими друзьями ей пришлось свидеться снова: после прихода к власти Гитлера они потянулись из Германии... А там война и во Францию пришла.
В тот день, когда хозяйка, забывшая даже снять папильотки, ворвалась в ранний час к ним в комнату
и закричала: «ils sont là!» [они там!] - няня сразу всё поняла. Уже давно не было писем из Парижа, над городом стлался едкий чёрный дым (перед уходом защитники подпалили запасы горючего), - радио замолкло, не было электричества и в магазинах с грохотом опускали железные занавесы.
«Какие они зелёные»,- удивлялась Мирочка, глядя в окно на проходивших по набережной, отбивая чёткий шаг, солдат в зеленоватых формах, с зеленоватыми лицами. Няня шумно захлопнула окно и затянула белые
шторы, разом отрезав комнату от безжалостно синего неба, от безмятежного морского шума. На мэрии в тот
же час взвился флаг со свастикой.
В годы оккупации семья Каннак принимала активное участие в движении Сопротивления, укрывала партизан, помогала в эвакуации евреев и других лиц, преследуемых нацистским режимом. После войны Евгения Каннак вернулась к литературной деятельности. С 1968 по 1983 год она постоянно сотрудничала в парижской газете «Русская мысль», а также занималась переводами. В частности, благодаря ей на французском зазвучала набоковская «Защита Лужина» (писатель пел переводу дифирамбы), рассказы Чехова, пьесы Островского и Максима Горького, а на русском - «Процесс» Франца Кафки. В СССР её повесть о Пушкине и Марье Осиповой «Верность» удалось издать в 1969 году в журнале «Дон». Повесть на самом деле уникальная, в ней есть что-то от «Памяти памяти» М. Степановой. Двадцать лет спустя я её вспомнила и нашла по цитате:
- Какой же подлый человек этот Дантес, - сказала она нахмурясь; в душе она во всём винила одну Наталью Николаевну.
- Таких людей, как он, поставить бы на край земного шара да дать киселя, - отозвался Тургенев, но только смешливая Катя не удержалась и прыснула.
Плюс есть ещё парижский, издательства Ymka Press, сборник. Его можно почитать по ссылке: https://vtoraya-literatura.com/pdf/kannak_vernost_1992__ocr.pdf
Предлагаю вниманию сообщества очерк Евгении Каннак «Alma Mater»:
В огромной Halle берлинского университета, в углу, под чёрными досками с расписанием лекций - одинокая фигура. Смущенная улыбка, беспомощный взгляд - в руках книжка с расписанием лекций. Всё это значит: иностранец - или иностранка - на первом семестре.
Как не растеряться на первых порах? По расписанию на одном только философском факультете 542 лекции. Из них ни одной обязательной. Предоставляется полная свобода.
Иностранцам, особенно русским, и особенно, конечно, студенткам-женщинам эта прославленная «академическая свобода» доставляет вначале много неприятных минут. Приученные к обязательному и необязательному, к ежегодным экзаменам - они пугаются этой на вид ничем не ограниченной свободы.
- Что же надо слушать?
- Всё, что вам угодно.
- Какие экзамены сдавать?
- Пока никаких. Через три или четыре года, когда напишете работу, сдадите и экзамены.
Русская барышня теряется окончательно.
Собеседник-немец снисходительно улыбается.
- Да ведь вы же сами знаете, что вас интересует больше? - В том-то и беда, что нет, но в этом неловко сознаться. В расписании так много «ужасно интересного»: тут и буддизм, и психология ребёнка, и санскритский язык, и история музыки - не говоря уже о таких обыкновенных вещах, как история, литература и прочее. Совместить всё это невозможно. Что выбрать, от чего отказаться?
* * *
Мучительные минуты приходится пережить такой студентке и на имматрикуляции - когда по установленному обычаю каждый вносит в большую книгу своё имя и избранную специальность. Конечно, такая запись - пустая формальность, но новичкам кажется, что в эту минуту решается навеки их судьба.
Все прежние планы и решения начинают казаться сомнительными. Да полно, так ли? Нужно ли это?
- Послушайте, - взволнованным шепотом обращается новоиспечённая студентка к своей случайной соседке, тоже русской, - как по-вашему, стоит ли мне заниматься историей? Может быть мне лучше выбрать химию?
- А вы интересуетесь химией? - осторожно осведомляется соседка.
- Н-не особенно, откровенно говоря.
Соседка открывает рот, чтобы возразить что-то.
- Вы совершенно правы, - в отчаянии перебивает первая, - действительно, заниматься нелюбимым делом - ужасно... Нет, решено, выбираю историю. Меня всегда к истории влекло.
В этот момент она слышит голос чиновника, выкликающего её фамилию. Она вскакивает, спешит к столу и дрожащим почерком выводит в графе “Hauptfach“ - Chemie.
Не удивляйтесь, если через две недели встретите её на лекции по политической экономии.
* * *
Первые два семестра у иностранцев неизбежно пропадают.
В первый семестр привыкают к академической свободе.
Во второй - отвыкают от неё.
В первый семестр дают себе полную волю - бегают с утра до вечера по лекциям всех факультетов - из библиотек выписывают книги Вейнингера и Стриндберга.
Ко второму - вдруг замечают: академическая свобода - фикция.
Чтобы окончить университет, надо сосредоточить силы и интерес на очень узком, ограниченном пространстве, и не позволять себе никаких отклонений от намеченного плана.
Сообразив это - прощаются с «интересными» книжками и лекциями, со вздохом плотно усаживаются под зелёной лампочкой Государственной библиотеки или в мрачной комнате своего семинара, окружают себя толстыми, внушающими почтение томами и так проводят дни. После этого занятия начинают идти на лад.
* * *
Кроме академической свободы, русских в Берлинском университете вначале тяготит одиночество.
Университет подавляет своей огромностью, грандиозными размерами аудиторий, длиной коридоров, количеством студентов.
Вновь поступающие вначале невольно теряются - ощущают себя незаметными винтиками огромной, сложной, безукоризненно работающей машины.
Кроме того, с понятием университета мы все привыкли связывать представление о шумной, оживлённой, крепко спаянной общими интересами толпе товарищей.
А этого в Берлинском университете нет. Большинство живёт и учится обособленно, замкнуто - одиноко. Студенчества, как целого, как единого организма, - нет. Это объясняется, во-первых, огромным количеством учащихся, а во-вторых, и предметной системой.
Кроме того, немцы по характеру малообщительны - знакомятся туго, сходятся с трудом, особенно с иностранцами, и в отношениях долго соблюдаются церемонность и чопорность.
Можно в течение года посещать лекции и не знать в университете ни души. Даже в семинариях, где работают совместно всего 30-40 человек, разговоры ограничиваются лаконическим “guten Tag“.
Не то стесняются, не то намеренно избегают друг друга. Но русские - дело иное. Русские, как известно, без знакомых жить не могут. Поэтому они сначала страдают от одиночества; потом привыкают или же обрастают компанией соотечественников. Своих узнают за версту по внешнему облику, по костюму, даже по выражению лица, и всегда безошибочно.
* * *
В библиотеках, в аудиториях, даже в студенческой столовой - Erfrischungsraum - царит почти гробовая тишина. Едят, пьют - молча, разговаривают вполголоса. Если кто-нибудь слишком громко засмеётся - все невольно оборачиваются.
Признак большой культуры или полного отсутствия темперамента? Русских эта тишина часто раздражает. Пробуждается желание крикнуть, засмеяться самым шокирующим образом. Вздыхают: «Вот у нас в России, в университетской столовой - представляете себе?»
Зато иная картина вам представляется в “Institut für Ausländer“. В здании университета отведены две комнаты под это учреждение. Цель его - ознакомление иностранцев с немецкой культурой. При нём - курсы немецкого языка и порядочная библиотека.
Вы входите в библиотеку - невиданное зрелище поражает вас. В комнате как будто собраны представители всех национальностей земного шара и всех оттенков человеческой кожи: тут и коричневые, застенчиво улыбающиеся индусы, и непроницаемые японцы, громкие сербы, добродушные шведы... В комнате стоит лёгкий гул разноязычного перешептывания.
Вначале вам это очень нравится: по крайней мере, живые люди, а не машины. Вы берёте книгу, садитесь и принимаетесь за чтение.
Вдруг слева к вам доносится:
- Уже половина второго, отчего же ты не идёшь обедать?
- Мне не хочется, - отвечает соседка справа таким голосом, как будто бы подруга её находилась в соседней комнате.
- А, - мысленно отмечаете вы и пробуете углубиться в чтение.
- А я тебе говорю, что надо обедать, - резонирует подруга, - как это не будешь обедать?
Неожиданно для вас самих вам приходит в голову, что не такая уж плохая привычка у немцев - молчать в читальнях.
- Я уже видеть не могу этой вегетарианской, - доносится слева.
- А что тебе там вчера дали к обеду? - живо заинтересовывается подруга.
Проходит несколько минут. Перечитав в десятый раз те же строки и не поняв из них ни слова, вы, наконец, подымаете голову, испускаете глубокий вздох и кротко глядите по сторонам.
- Мы, кажется, мешаем читать, - конфузится антивегетарианка.
- Неужели?
* * *
Весной зеленеют вековые деревья университетского сада, расцветает сирень. Сад наполняется молодёжью.
Зато медленно, но верно, в прямой зависимости от хорошей погоды, пустеют аудитории и семинары. Профессора давно примирились с этим обстоятельством, острят над ним и вместе со студентами жалуются на устарелое распределение учебного времени.
Действительно - летний семестр начинается в мае и тянется до конца июля, то есть занимает самые жаркие летние месяцы.
А летом заниматься трудно. В открытые окна вливается солнечный свет, заглядывают ветки, чуть ли не доносится птичий щебет. Разморённые жарой и усталостью мозги туго соображают. И назойливо лезет в глаза вырезанное кем-то на парте мудрое изречение:
Wenn alle schlafen, einer spricht -
Das nennt man einen Unterricht.
[Когда все спят, а кто-то один говорит,
Это называется лекция (нем.)].
* * *
В среде русских студентов различно отношение к университету. Молодежь совсем зелёная, являющаяся
в университет с огромным сравнительно житейским опытом и очень скромным запасом знаний, ожидающая от профессоров каких-то откровений, - на первых порах испытывает разочарование, наблюдая кропотливые, методические, лишённые творческих вспышек приёмы немецкой науки и заявляет безапелляционно: «Нам у немцев нечему учиться». Молодежь более зрелая, ближе стоящая к науке проявляет по отношению к университету больше уважения и даже некоторую нежность.
Может быть потому, что стены университета, как некая тихая пристань, ограждают от мучительно-назойливых жизненных вопросов: Ну, а потом? А дальше куда же?
Прячась за толстыми фолиантами, студенты пытаются найти временное решение в обнадёживающем ответе:
- Пока наше дело - учиться, а там - время покажет...
«Дни» № 443, 23.IV. 1924 г.