Рассказ Рут Прауэр Джабвала
День рождения в Лондоне
Первым из гостей, даже слишком рано, пришел мистер Лумбик. С большим букетом, обернутым папиросной бумагой, в твидовом пиджаке с кожаными пуговицами, придававшим ему залихватский вид.
- С днём рождения, и очень много счастливых дней, - сказал он, склонясь над её рукой и целуя её с особой нежностью - такую манеру он усвоил с Соней.
Соню взбудоражил и его ранний приход, и эта его нежность: она не знала, как на неё реагировать. Она вспыхнула, отчего стала похожа на прелестную девчушку, принимающую первого в своей жизни ухажёра.
- Мистер Лумбик, - сказала она, - ну что вы говорите? Какие дни рождения у такой старухи, как я.
- Ой-ой, - запротестовал он и схватился за уши - на солнце они просвечивали: до того он был лопоухий. - Когда вы так говорите, им больно слушать!
Она рассмеялась - молодо, весело:
- Ох уж эти ваши шуточки, как вам не стыдно, мистер Лумбик.
- Одну маленькую милость ради дня рождения, - умолял он, вздымая мизинец. - Всего одну, совсем маленькую, от нашей новорожденной.
Она снова всполошилась. Надеялась, что он не попросит его поцеловать, хотя, пожалуй, именно этого и ожидала. Ей вовсе не хотелось целовать мистера Лумбика, не хотелось даже чмокнуть его в щеку - для чего пришлось бы пригнуться, - всегда, на её вкус, плохо выбритую.
- Не мистер Лумбик, - упрашивал он. - Никогда больше мистер Лумбик. Карл. - Он склонил голову набок, моляще глядя на неё выцветшими глазками. - Хорошо? Карл. Такое красивое имя.
Она не ответила. Вместо ответа ушла на кухню, принесла Apfelstrudel [яблочный штрудель (нем.).] в комнату, где для гостей уже был накрыт стол. Мистер Лумбик следовал за ней по пятам на бесшумных каучуковых подошвах. На ответе он не настаивал. Он гордился тем, как хорошо понимает женщин, а с такой, как Соня, надо обходиться осмотрительно и тактично: она из хорошей семьи и воспитана в романтическом духе.
- А теперь я скажу сюрприз, - сказал он. - Вы порадуетесь узнать, что с этого дня мне подарили британское гражданство.
- Вот и хорошо, - сказала Соня: внимание её было занято последними приготовлениями.
Она получила британское гражданство десять лет назад, и первые восторги уже подзабылись.
- Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. - И он изобразил, как набирает номер, подносит трубку к уху. - Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть очень маленький член очень большого Британского содружества. Боже, храни королеву, Карл Лумбик! Боже, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! - И, изобразив, как кладёт трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке «смирно».
Соня засмеялась:
- Какой вы смешной!
Он всё обращал в шутку. Если бы Отто был хоть чуточку на него похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское гражданство, он и это воспринял трагически.
- Да, наши паспорта они нам дали, - сказал он, - ну а что мы имеем, кроме наших паспортов?
- Оттоляйн! - взывала она к нему. - Радуйся!
А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.
Он подпустил нежности в голосе:
- Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. - Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамлённую фотографию Отто на столике у изголовья её кушетки. - Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, - горестно сказал он.
И тут же настороженность её покинула, и она - не в силах сдержаться - рассмеялась. Он всегда заставлял её смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но, по сути, как была, так и осталась все той же Соней Вольф, née [урожденной (фр.).] Ротенштейн. Ядрёная резвушка - так о ней говорили. Ядрёной она была всегда - крутая грудь, крутые бёдра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она если не смеялась, то готова была рассмеяться - её верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая безукоризненные зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.
- Входите, входите, - сказал он, изогнувшись в низком поклоне, - Apfelstrudel очень удачный.
- А где у нас новорожденная? - гаркнула миссис Готлоб, голос у неё был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне её голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как миссис Готлоб орала, что они не выключили свет или не вымыли за собой ванну; Отто, услышав её крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как сойти вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем согласиться, всему поддакнуть, лишь бы миссис Готлоб замолчала и прекратила расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб теперь уже не домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.
- Поцелуй - от любви, шоколад для еды, - сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же в Берлине чуть ли не каждый день дарил ей Отто. Плутовски спрятав коробку за спину, он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную - так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, - и, блаженно улыбаясь, говорил:
- А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала - ядрёная, ладная, непосредственная:
- Ой, Отто!
- Ну и как, - миссис Готлоб села, захрустев костями, и охнула, - ну и как мы себя чувствуем в свои двадцать пять?
- Как, уже двадцать пять, так не может быть! - мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.
- Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, - сказала Соня, - говоря о детях, она не могла сдержать улыбки: так ими гордилась.
- Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti? [мамочки (нем.).] - вопрошала миссис Готлоб. - Не иначе как с подружками? - И она погрозила оплывшим от жира пальцем. - Знаю я вашего Вернера - он проказник.
- Кто не проказник в двадцать пять? - сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. - Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть - о-ля-ля. - И он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.
- Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, - отрезала миссис Готлоб, - и ответ будет такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.
- Вы даете мне плохую репутацию, - сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, - он был, пожалуй, даже польщён.
- Я сегодня получила письмо от моей Лило, - сказала Соня. - Она поздравляет меня с днем рождения, и подумать только - письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. - И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, её мужа - дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, - и их белокурого голого малыша.
- Ну до чего же мил, - проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. - И как похож на вашего Вернера: я же помню, когда вы у меня поселились, он в четыре года имел такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня - через другое.
- Что-то в нём есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, - сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. - И ещё я нахожу сходство - а вы не находите? - спросила она с робкой надеждой, - с моим дорогим Отто, вот посмотрите - глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.
Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, все усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нём, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа - такая она замечательная. Хотя конечно же в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы - бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, - нельзя.
- Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, - сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. - А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, я в пансионе больше не видела.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, он никак не мог освоиться здесь. Слезинка покатилась у неё по щеке, она вытерла её платком с монограммой «С».
- Да, миссис Готлоб, - сказала она, - всем нам никогда больше не увидеть такого джентльмена до кончиков ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, - вот тогда бы вы его ещё и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы - гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии - начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, - он ничуть не изменился, каким был, таким и остался, миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, и её раздавшиеся из-за нарушенного обмена веществ телеса заколыхались.
- Да, там мы все были другие. - И, вспомнив мясную лавку Готлобов - лучше их ливерной колбасы во всём Гольденкирхене было не найти, - она снова вздохнула. - Пусть так, но все мы здесь и всё ещё живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А вот, должно быть, и Эльзе, - сказала она: в дверь снова позвонили.
Крохотуля Эльзе, - поперёк себя шире, - запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат - вот-вот попадают на пол - шпильки, под мышкой - объёмистая кожаная сумка.
- Видите, я опять опоздала, - сказала она. - А что я могу поделать? Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се - каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. - Она положила сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: - А вы, Лумбик, снова надо мной шутите? - И, не переводя дух, продолжала: - Нет, вы подумайте, сегодня уже половина пятого, а она мне говорит: «Эльзе, ещё одно небольшое дельце, надо укоротить юбку для очень важной клиентки». - «Миссис Дейвис, - говорю я, - уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс-Коттедж ровно на половину шестого…»
- Хватит мелить языком, - оборвала её миссис Готлоб, - пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.
Эльзе схватилась за голову:
- Вот видите, всё, буквально всё выпало у меня из головы… да что ж это я, ведь я имею подарок! - Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. Наконец письмо нашлось, и, достав его, она возгласила: - Я спешу рассказать, какие у меня новости!
Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась.
- Надеюсь, хорошие новости? - спросила она.
- Хорошие, очень-очень хорошие - я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.
- Эльзе, это же замечательно!
Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.
- Надо было просить двадцать, - заметила она.
На компенсациях она собаку съела. Все её друзья, все её жильцы уже получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но ведь и семья её потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так, собственно, и должно быть.
- Десять тысяч - тоже очень даже неплохо, - сказала Эльзе, от удовольствия она разрумянилась. - Ну и на что мне использовать мои десять тысяч? Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…
- Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? - Соня захлопала в ладоши, глаза её заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. - Я была там с папой и мамой - когда ж это было? Бог знает сколько лет назад, мне пятнадцать лет было. Какая там красота!
- Na [ну(нем.).], а как насчёт кофе, у нас ведь день рождения? - напомнила миссис Готлоб.
Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.
- Значит, у всех у нас счастливый день, - сказал мистер Лумбик. - Во-первых, мы имеем сегодня чей-то день рождения. - И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:
- Не бросайте глазки, Лумбик.
Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.
- Я всегда имею успех у дам, - заметил он. - Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе имеет компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.
- Да! - вскричала Эльзе. - И за свои десять тысяч переломаю себе ноги - живем всего раз, эге-гей!
- И Карла Лумбика сделали британским гражданином четвертого класса.
- А значит, - сказала миссис Готлоб - рот её был набит яблочным пирогом, - теперь вы - один из нас.
- Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, - моя миссис Дейвис, - сказала Эльзе. - «Теперь, Эльзе, вы - одна из нас». - «Да, миссис Дейвис, - говорю, - я - одна из вас». - И она презрительно фыркнула. - Да я бы скорее вырвала себе руки-ноги - «одна из нас»! Она откроет рот, и сразу ясно, какая у неё семья.
Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала, что ей положено по праву. Её отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, - в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера в окружении семьи.
Соня сказала:
- Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.
- Некультурные! - выпалила Эльзе. - Сказать при ней «Бетховен», так она подумает, что это ругательство.
- Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатт из Пинска пошел на «Тристана и Изольду»? - спросил мистер Лумбик.
- Никаких ваших анекдотов, Лумбик, - сказала миссис Готлоб. - Вы в хорошем обществе.
- В самом наилучшем, - подтвердил мистер Лумбик. - Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…
- Всем нам, слава Богу, сейчас лучше, чем двадцать лет назад, это так, - сказала Эльзе.
- Если б только он подождал, - сказала Соня. - Он никогда не верил, что станет лучше. Я говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: «Нет, всё кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.
- Было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, - сказала Эльзе. - После того как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена, а я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сёстры - никого нет на свете, почему ты ещё здесь, положи этому конец».
- Кто не имел таких дней? - сказал мистер Лумбик. - Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот - и жизнь опять хороша. - Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони ёкнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.
А тут и Вернер явился.
- Как мило, - сказал он. - Кофейничаете? По какому случаю?
- По какому случаю кофейничаете? - вознегодовала миссис Готлоб. - По случаю дня рождения.
- Вот те на! - Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.
- Он забыл мамин день рождения! - возопила миссис Готлоб.
- Я думал, дни рождения не помнят мужья. - Мистер Лумбик попытался обратить всё в шутку.
- Ну что я могу сказать? - адресовался Вернер к матери.
- Ничего, ничего, какие пустяки. - Соня поспешила прервать сына.
- И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки. - Он взял материнские руки в свои и ласково, но не без снисходительности поцеловал мать в щёку.
Одного с ней роста, он был хорош собой - густые темные волосы, элегантная повадка.
- Никаких поцелуев! - возопила миссис Готлоб. - Ты поганец, тебя надо отшлёпать.
- Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, - сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал её в щеку, сказал:
- Как поживаете, Tante [тётушка (нем.).] Эльзе?
Она - в упоении - закрыла глаза:
- Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
- А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, - сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, - и расскажи ей всё про своих подружек.
- О какой из них вам рассказать? - Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки. - О блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке - рыжей?
- А у моих подружек волосы одного цвета, - сказал мистер Лумбик, - седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
- Передо мной можешь не поднимать нос. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к Tante Готлоб на кухню и просил Tante Готлоб испечь вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всём забыл! - И она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
- Нет-нет, можно ли такое забыть! - сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, - комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, - в голосе её звучала искренняя благодарность.
- Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! - сказала Эльзе.
- В Сен-Морис? - Вернер поднял бровь, улыбнулся - само обаяние. - Но Mutti же была там, давным-давно с мамой и папой…
- Он смеётся надо мной! - запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил её руку, поцеловал и продолжал:
- Когда же это было - в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда ещё сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии, и она играла на пианино при лунном свете?
- Смейся, смейся, - сказала Соня. - Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…
- Как же, как же, - вставил Вернер с издевательской серьёзностью.
- Ш-ш! Подумать только, Эльзе, два раза в год мы ездили отдыхать, раз - летом, раз - зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…
- С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l’anglaise [на английский манер (фр.).], - сказал Вернер.
- Да будет тебе! - И Соня, совсем по-девчоночьи - весело, с вызовом, тряхнула головой. - Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? - И, сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
- И кого же прелестная Соня Ротштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?
- Вернер, ты сегодня просто несносный. - Соня сияла - так была счастлива.
- Да-да, они всегда, - сказала миссис Готлоб, - смеются над родителями. - Она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.
- Вот что странно, - сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. - Я жил во многих гостиницах, но нигде не видел красного бархатного ковра.
- Рассказывай дальше, Вернер! - попросила Эльзе. - Я хочу знать историю их романа от начала до конца. - Её пухлые щеки разгорелись - она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.
- Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? - одернула её Соня.
- Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что там приключится - с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропускать такой шанс! - Она пихнула Соню локтем в бок и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.
- Так я вам скажу и ещё что-то странное, - сказал мистер Лумбик. - Вы не поверите, но я никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
- Никогда не ездили отдыхать! - вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:
- Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
- Нет, это так. В Вене, ну зачем мне было ездить на отдых? Моя жизнь и так была отдых.
- Да-да, мы знаем, что это был за отдых, - сказала миссис Готлоб.
- Я имел моих друзей, мои шахматы, моих подружек, кафе, оперу - ну и зачем я буду ездить на отдых?
- Это глупо, - сказала Эльзе. - Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension [пансионе (нем.).]. Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
- Ну а потом… - Лумбик развел руками, понурился. - Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. Но я всё равно много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон - чем плохо столько городов за одну жизнь?
- Да разве это путешествия? - сказала миссис Готлоб. - Бродяжество - вот что это такое.
- Вы правы, - согласился мистер Лумбик, - одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы, как это сказать?
- Чтобы рассеяться, - сказал Вернер.
- Да-да, рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
- Будет вам хвастаться, Лумбик, - сказала Эльзе. - Мы уже слышали: вы теперь - британский гражданин.
- Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
- Что ж, - сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, - а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза её расширились.
- Вернер, зачем?
- Я скоро уезжаю в Рим, - и, видя, как изменилось материнское лицо, сказал - Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала в кулак крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на неё сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были направлены на Вернера.
- Вернер, как интересно! - сказала Эльзе. - И зачем ты туда едешь?
- В Риме жизнь бьёт ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай! - Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
- Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, - попеняла ему миссис Готлоб. - У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и - до свидания!
- Что ты там будешь делать, Вернер? - спросила Соня убитым голосом.
- Я же тебе говорил: там жизнь бьёт ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная. - Он старался говорить беззаботно и весело, но в его голосе сквозило раздражение.
- Да вовсе я не беспокоюсь, - поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь хватало, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время бегать с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
- Бог ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате - она прилегала к материнской. Как только дверь за ним закрылась, Соня заплакала.
- Соня, Liebchen! [милая (нем.).] - вскрикнула Эльзе.
Миссис Готлоб поцокала языком и грубовато - такая уж у неё была манера - сказала:
- Na, и что это такое?
- Какая я глупая, - рыдала Соня.
Мистер Лумбик - воплощённый такт - рассматривал фотографию Сониных родителей, запечатлённых во время медового месяца в Биаррице.
- Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, - сказала Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. - Отто уже не управлял бы фабрикой, передал дела Вернеру. И он был бы Вернер Вольф, директор SIGBO, известный, уважаемый человек…
- Ну а кто уважает здесь меня? - возопила Эльзе. - Кто я для миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе Леви, дочь Oberlehrer [старшего преподавателя (нем.).] Леви из Швайнфурта, и миссис Дейвис может думать себе, что хочет, что мне до неё?
- А дети, - сказала Соня, - мы-то знаем, кто мы такие, но что может знать мой Вернер и моя Лило? - При мысли о Лило у неё снова полились слёзы, и она прижала к глазам платок. - Бедненькая моя Лило, разве так я жила в девушках - дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она - тяжелую работу в кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты. - Голос её пресекся, она сказала: - Мой платок совсем мокрый.
- У меня же есть подарок ко дню рождения! - Эльзе схватила свою объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных кружевцем носовых платка. - С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.
- О, Эльзе, какие красивые. - Соня поблагодарила её и тут же вытерла глаза одним из платков.
- Видишь, какой полезный подарок, - сказала Эльзе. - Но чтобы в будущем ты вытирала ими только нос, не слёзы, поняла? - наказала она.
- И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? - спросила миссис Готлоб. - Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и важно.
- Знаете, я иногда задаю себе вопрос, - сказал мистер Лумбик. - Лумбик, какие у тебя достижения в жизни? И даю себе ответ: я выжил, я ещё жив, а раз так, моя жизнь удачная.
- Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! - заметила миссис Готлоб. - Поблагодарите Господа, миссис Вольф, за то, что вы ещё на этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.
- А я всё задаю себе один вопрос, - сказал мистер Лумбик. - И для меня очень серьёзный: предложат мне ещё Apfelstrudel или нет?
- А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот забить, - сказала миссис Готлоб. - Na, ещё одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.
- Мы начинаем праздновать день рождения сначала! - вскричала Эльзе. - Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!
- Для такой новорожденной, - сказал мистер Лумбик, подпустив в голос нежности, - и два дня рождения мало.
- Ach, мистер Лумбик, - укорила его Соня и залилась краской.
Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:
- Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!
- Карл. - Наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в улыбке лицо.
- Это что-то новенькое, - сказала миссис Готлоб, а Эльзе ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:
- Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь - я тоже прелестная барышня!
- Вы все прелестные барышни, - сказал мистер Лумбик, и этот комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.
Когда Вернер, переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже разгулялись вовсю.
- Что ж, я пошёл, - сказал он, но никто его не услышал.
Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.
- Пока, - кивнул им Вернер.
Но только Соня перевела на него глаза.
- Уходишь, Вернер? - рассеянно сказала она, наливая очередную чашку кофе мистеру Лумбику.
Их увлечённость друг другом, их веселье и позабавили, и порадовали Вернера.
(Пер. Л. Беспалова)
Рут Прауэр Джабвала [Ruth Prawer Jhabvala]
7 мая 1927 года, Кёльн - 3 апреля 2013 года, Нью-Йорк
Посты о писательнице в сообществе: https://fem-books.livejournal.com/230254.html
https://fem-books.livejournal.com/14820.html
Первым из гостей, даже слишком рано, пришел мистер Лумбик. С большим букетом, обернутым папиросной бумагой, в твидовом пиджаке с кожаными пуговицами, придававшим ему залихватский вид.
- С днём рождения, и очень много счастливых дней, - сказал он, склонясь над её рукой и целуя её с особой нежностью - такую манеру он усвоил с Соней.
Соню взбудоражил и его ранний приход, и эта его нежность: она не знала, как на неё реагировать. Она вспыхнула, отчего стала похожа на прелестную девчушку, принимающую первого в своей жизни ухажёра.
- Мистер Лумбик, - сказала она, - ну что вы говорите? Какие дни рождения у такой старухи, как я.
- Ой-ой, - запротестовал он и схватился за уши - на солнце они просвечивали: до того он был лопоухий. - Когда вы так говорите, им больно слушать!
Она рассмеялась - молодо, весело:
- Ох уж эти ваши шуточки, как вам не стыдно, мистер Лумбик.
- Одну маленькую милость ради дня рождения, - умолял он, вздымая мизинец. - Всего одну, совсем маленькую, от нашей новорожденной.
Она снова всполошилась. Надеялась, что он не попросит его поцеловать, хотя, пожалуй, именно этого и ожидала. Ей вовсе не хотелось целовать мистера Лумбика, не хотелось даже чмокнуть его в щеку - для чего пришлось бы пригнуться, - всегда, на её вкус, плохо выбритую.
- Не мистер Лумбик, - упрашивал он. - Никогда больше мистер Лумбик. Карл. - Он склонил голову набок, моляще глядя на неё выцветшими глазками. - Хорошо? Карл. Такое красивое имя.
Она не ответила. Вместо ответа ушла на кухню, принесла Apfelstrudel [яблочный штрудель (нем.).] в комнату, где для гостей уже был накрыт стол. Мистер Лумбик следовал за ней по пятам на бесшумных каучуковых подошвах. На ответе он не настаивал. Он гордился тем, как хорошо понимает женщин, а с такой, как Соня, надо обходиться осмотрительно и тактично: она из хорошей семьи и воспитана в романтическом духе.
- А теперь я скажу сюрприз, - сказал он. - Вы порадуетесь узнать, что с этого дня мне подарили британское гражданство.
- Вот и хорошо, - сказала Соня: внимание её было занято последними приготовлениями.
Она получила британское гражданство десять лет назад, и первые восторги уже подзабылись.
- Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. - И он изобразил, как набирает номер, подносит трубку к уху. - Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть очень маленький член очень большого Британского содружества. Боже, храни королеву, Карл Лумбик! Боже, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! - И, изобразив, как кладёт трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке «смирно».
Соня засмеялась:
- Какой вы смешной!
Он всё обращал в шутку. Если бы Отто был хоть чуточку на него похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское гражданство, он и это воспринял трагически.
- Да, наши паспорта они нам дали, - сказал он, - ну а что мы имеем, кроме наших паспортов?
- Оттоляйн! - взывала она к нему. - Радуйся!
А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.
Он подпустил нежности в голосе:
- Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. - Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамлённую фотографию Отто на столике у изголовья её кушетки. - Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, - горестно сказал он.
И тут же настороженность её покинула, и она - не в силах сдержаться - рассмеялась. Он всегда заставлял её смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но, по сути, как была, так и осталась все той же Соней Вольф, née [урожденной (фр.).] Ротенштейн. Ядрёная резвушка - так о ней говорили. Ядрёной она была всегда - крутая грудь, крутые бёдра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она если не смеялась, то готова была рассмеяться - её верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая безукоризненные зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.
- Входите, входите, - сказал он, изогнувшись в низком поклоне, - Apfelstrudel очень удачный.
- А где у нас новорожденная? - гаркнула миссис Готлоб, голос у неё был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне её голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как миссис Готлоб орала, что они не выключили свет или не вымыли за собой ванну; Отто, услышав её крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как сойти вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем согласиться, всему поддакнуть, лишь бы миссис Готлоб замолчала и прекратила расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб теперь уже не домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.
- Поцелуй - от любви, шоколад для еды, - сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же в Берлине чуть ли не каждый день дарил ей Отто. Плутовски спрятав коробку за спину, он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную - так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, - и, блаженно улыбаясь, говорил:
- А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала - ядрёная, ладная, непосредственная:
- Ой, Отто!
- Ну и как, - миссис Готлоб села, захрустев костями, и охнула, - ну и как мы себя чувствуем в свои двадцать пять?
- Как, уже двадцать пять, так не может быть! - мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.
- Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, - сказала Соня, - говоря о детях, она не могла сдержать улыбки: так ими гордилась.
- Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti? [мамочки (нем.).] - вопрошала миссис Готлоб. - Не иначе как с подружками? - И она погрозила оплывшим от жира пальцем. - Знаю я вашего Вернера - он проказник.
- Кто не проказник в двадцать пять? - сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. - Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть - о-ля-ля. - И он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.
- Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, - отрезала миссис Готлоб, - и ответ будет такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.
- Вы даете мне плохую репутацию, - сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, - он был, пожалуй, даже польщён.
- Я сегодня получила письмо от моей Лило, - сказала Соня. - Она поздравляет меня с днем рождения, и подумать только - письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. - И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, её мужа - дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, - и их белокурого голого малыша.
- Ну до чего же мил, - проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. - И как похож на вашего Вернера: я же помню, когда вы у меня поселились, он в четыре года имел такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня - через другое.
- Что-то в нём есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, - сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. - И ещё я нахожу сходство - а вы не находите? - спросила она с робкой надеждой, - с моим дорогим Отто, вот посмотрите - глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.
Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, все усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нём, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа - такая она замечательная. Хотя конечно же в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы - бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, - нельзя.
- Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, - сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. - А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, я в пансионе больше не видела.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, он никак не мог освоиться здесь. Слезинка покатилась у неё по щеке, она вытерла её платком с монограммой «С».
- Да, миссис Готлоб, - сказала она, - всем нам никогда больше не увидеть такого джентльмена до кончиков ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, - вот тогда бы вы его ещё и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы - гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии - начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, - он ничуть не изменился, каким был, таким и остался, миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, и её раздавшиеся из-за нарушенного обмена веществ телеса заколыхались.
- Да, там мы все были другие. - И, вспомнив мясную лавку Готлобов - лучше их ливерной колбасы во всём Гольденкирхене было не найти, - она снова вздохнула. - Пусть так, но все мы здесь и всё ещё живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А вот, должно быть, и Эльзе, - сказала она: в дверь снова позвонили.
Крохотуля Эльзе, - поперёк себя шире, - запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат - вот-вот попадают на пол - шпильки, под мышкой - объёмистая кожаная сумка.
- Видите, я опять опоздала, - сказала она. - А что я могу поделать? Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се - каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. - Она положила сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: - А вы, Лумбик, снова надо мной шутите? - И, не переводя дух, продолжала: - Нет, вы подумайте, сегодня уже половина пятого, а она мне говорит: «Эльзе, ещё одно небольшое дельце, надо укоротить юбку для очень важной клиентки». - «Миссис Дейвис, - говорю я, - уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс-Коттедж ровно на половину шестого…»
- Хватит мелить языком, - оборвала её миссис Готлоб, - пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.
Эльзе схватилась за голову:
- Вот видите, всё, буквально всё выпало у меня из головы… да что ж это я, ведь я имею подарок! - Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. Наконец письмо нашлось, и, достав его, она возгласила: - Я спешу рассказать, какие у меня новости!
Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась.
- Надеюсь, хорошие новости? - спросила она.
- Хорошие, очень-очень хорошие - я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.
- Эльзе, это же замечательно!
Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.
- Надо было просить двадцать, - заметила она.
На компенсациях она собаку съела. Все её друзья, все её жильцы уже получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но ведь и семья её потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так, собственно, и должно быть.
- Десять тысяч - тоже очень даже неплохо, - сказала Эльзе, от удовольствия она разрумянилась. - Ну и на что мне использовать мои десять тысяч? Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…
- Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? - Соня захлопала в ладоши, глаза её заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. - Я была там с папой и мамой - когда ж это было? Бог знает сколько лет назад, мне пятнадцать лет было. Какая там красота!
- Na [ну(нем.).], а как насчёт кофе, у нас ведь день рождения? - напомнила миссис Готлоб.
Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.
- Значит, у всех у нас счастливый день, - сказал мистер Лумбик. - Во-первых, мы имеем сегодня чей-то день рождения. - И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:
- Не бросайте глазки, Лумбик.
Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.
- Я всегда имею успех у дам, - заметил он. - Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе имеет компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.
- Да! - вскричала Эльзе. - И за свои десять тысяч переломаю себе ноги - живем всего раз, эге-гей!
- И Карла Лумбика сделали британским гражданином четвертого класса.
- А значит, - сказала миссис Готлоб - рот её был набит яблочным пирогом, - теперь вы - один из нас.
- Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, - моя миссис Дейвис, - сказала Эльзе. - «Теперь, Эльзе, вы - одна из нас». - «Да, миссис Дейвис, - говорю, - я - одна из вас». - И она презрительно фыркнула. - Да я бы скорее вырвала себе руки-ноги - «одна из нас»! Она откроет рот, и сразу ясно, какая у неё семья.
Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала, что ей положено по праву. Её отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, - в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера в окружении семьи.
Соня сказала:
- Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.
- Некультурные! - выпалила Эльзе. - Сказать при ней «Бетховен», так она подумает, что это ругательство.
- Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатт из Пинска пошел на «Тристана и Изольду»? - спросил мистер Лумбик.
- Никаких ваших анекдотов, Лумбик, - сказала миссис Готлоб. - Вы в хорошем обществе.
- В самом наилучшем, - подтвердил мистер Лумбик. - Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…
- Всем нам, слава Богу, сейчас лучше, чем двадцать лет назад, это так, - сказала Эльзе.
- Если б только он подождал, - сказала Соня. - Он никогда не верил, что станет лучше. Я говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: «Нет, всё кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.
- Было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, - сказала Эльзе. - После того как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена, а я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сёстры - никого нет на свете, почему ты ещё здесь, положи этому конец».
- Кто не имел таких дней? - сказал мистер Лумбик. - Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот - и жизнь опять хороша. - Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони ёкнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.
А тут и Вернер явился.
- Как мило, - сказал он. - Кофейничаете? По какому случаю?
- По какому случаю кофейничаете? - вознегодовала миссис Готлоб. - По случаю дня рождения.
- Вот те на! - Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.
- Он забыл мамин день рождения! - возопила миссис Готлоб.
- Я думал, дни рождения не помнят мужья. - Мистер Лумбик попытался обратить всё в шутку.
- Ну что я могу сказать? - адресовался Вернер к матери.
- Ничего, ничего, какие пустяки. - Соня поспешила прервать сына.
- И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки. - Он взял материнские руки в свои и ласково, но не без снисходительности поцеловал мать в щёку.
Одного с ней роста, он был хорош собой - густые темные волосы, элегантная повадка.
- Никаких поцелуев! - возопила миссис Готлоб. - Ты поганец, тебя надо отшлёпать.
- Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, - сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал её в щеку, сказал:
- Как поживаете, Tante [тётушка (нем.).] Эльзе?
Она - в упоении - закрыла глаза:
- Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
- А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, - сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, - и расскажи ей всё про своих подружек.
- О какой из них вам рассказать? - Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки. - О блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке - рыжей?
- А у моих подружек волосы одного цвета, - сказал мистер Лумбик, - седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
- Передо мной можешь не поднимать нос. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к Tante Готлоб на кухню и просил Tante Готлоб испечь вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всём забыл! - И она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
- Нет-нет, можно ли такое забыть! - сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, - комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, - в голосе её звучала искренняя благодарность.
- Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! - сказала Эльзе.
- В Сен-Морис? - Вернер поднял бровь, улыбнулся - само обаяние. - Но Mutti же была там, давным-давно с мамой и папой…
- Он смеётся надо мной! - запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил её руку, поцеловал и продолжал:
- Когда же это было - в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда ещё сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии, и она играла на пианино при лунном свете?
- Смейся, смейся, - сказала Соня. - Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…
- Как же, как же, - вставил Вернер с издевательской серьёзностью.
- Ш-ш! Подумать только, Эльзе, два раза в год мы ездили отдыхать, раз - летом, раз - зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…
- С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l’anglaise [на английский манер (фр.).], - сказал Вернер.
- Да будет тебе! - И Соня, совсем по-девчоночьи - весело, с вызовом, тряхнула головой. - Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? - И, сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
- И кого же прелестная Соня Ротштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?
- Вернер, ты сегодня просто несносный. - Соня сияла - так была счастлива.
- Да-да, они всегда, - сказала миссис Готлоб, - смеются над родителями. - Она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.
- Вот что странно, - сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. - Я жил во многих гостиницах, но нигде не видел красного бархатного ковра.
- Рассказывай дальше, Вернер! - попросила Эльзе. - Я хочу знать историю их романа от начала до конца. - Её пухлые щеки разгорелись - она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.
- Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? - одернула её Соня.
- Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что там приключится - с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропускать такой шанс! - Она пихнула Соню локтем в бок и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.
- Так я вам скажу и ещё что-то странное, - сказал мистер Лумбик. - Вы не поверите, но я никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
- Никогда не ездили отдыхать! - вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:
- Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
- Нет, это так. В Вене, ну зачем мне было ездить на отдых? Моя жизнь и так была отдых.
- Да-да, мы знаем, что это был за отдых, - сказала миссис Готлоб.
- Я имел моих друзей, мои шахматы, моих подружек, кафе, оперу - ну и зачем я буду ездить на отдых?
- Это глупо, - сказала Эльзе. - Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension [пансионе (нем.).]. Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
- Ну а потом… - Лумбик развел руками, понурился. - Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. Но я всё равно много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон - чем плохо столько городов за одну жизнь?
- Да разве это путешествия? - сказала миссис Готлоб. - Бродяжество - вот что это такое.
- Вы правы, - согласился мистер Лумбик, - одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы, как это сказать?
- Чтобы рассеяться, - сказал Вернер.
- Да-да, рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
- Будет вам хвастаться, Лумбик, - сказала Эльзе. - Мы уже слышали: вы теперь - британский гражданин.
- Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
- Что ж, - сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, - а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза её расширились.
- Вернер, зачем?
- Я скоро уезжаю в Рим, - и, видя, как изменилось материнское лицо, сказал - Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала в кулак крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на неё сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были направлены на Вернера.
- Вернер, как интересно! - сказала Эльзе. - И зачем ты туда едешь?
- В Риме жизнь бьёт ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай! - Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
- Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, - попеняла ему миссис Готлоб. - У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и - до свидания!
- Что ты там будешь делать, Вернер? - спросила Соня убитым голосом.
- Я же тебе говорил: там жизнь бьёт ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная. - Он старался говорить беззаботно и весело, но в его голосе сквозило раздражение.
- Да вовсе я не беспокоюсь, - поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь хватало, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время бегать с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
- Бог ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате - она прилегала к материнской. Как только дверь за ним закрылась, Соня заплакала.
- Соня, Liebchen! [милая (нем.).] - вскрикнула Эльзе.
Миссис Готлоб поцокала языком и грубовато - такая уж у неё была манера - сказала:
- Na, и что это такое?
- Какая я глупая, - рыдала Соня.
Мистер Лумбик - воплощённый такт - рассматривал фотографию Сониных родителей, запечатлённых во время медового месяца в Биаррице.
- Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, - сказала Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. - Отто уже не управлял бы фабрикой, передал дела Вернеру. И он был бы Вернер Вольф, директор SIGBO, известный, уважаемый человек…
- Ну а кто уважает здесь меня? - возопила Эльзе. - Кто я для миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе Леви, дочь Oberlehrer [старшего преподавателя (нем.).] Леви из Швайнфурта, и миссис Дейвис может думать себе, что хочет, что мне до неё?
- А дети, - сказала Соня, - мы-то знаем, кто мы такие, но что может знать мой Вернер и моя Лило? - При мысли о Лило у неё снова полились слёзы, и она прижала к глазам платок. - Бедненькая моя Лило, разве так я жила в девушках - дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она - тяжелую работу в кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты. - Голос её пресекся, она сказала: - Мой платок совсем мокрый.
- У меня же есть подарок ко дню рождения! - Эльзе схватила свою объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных кружевцем носовых платка. - С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.
- О, Эльзе, какие красивые. - Соня поблагодарила её и тут же вытерла глаза одним из платков.
- Видишь, какой полезный подарок, - сказала Эльзе. - Но чтобы в будущем ты вытирала ими только нос, не слёзы, поняла? - наказала она.
- И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? - спросила миссис Готлоб. - Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и важно.
- Знаете, я иногда задаю себе вопрос, - сказал мистер Лумбик. - Лумбик, какие у тебя достижения в жизни? И даю себе ответ: я выжил, я ещё жив, а раз так, моя жизнь удачная.
- Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! - заметила миссис Готлоб. - Поблагодарите Господа, миссис Вольф, за то, что вы ещё на этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.
- А я всё задаю себе один вопрос, - сказал мистер Лумбик. - И для меня очень серьёзный: предложат мне ещё Apfelstrudel или нет?
- А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот забить, - сказала миссис Готлоб. - Na, ещё одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.
- Мы начинаем праздновать день рождения сначала! - вскричала Эльзе. - Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!
- Для такой новорожденной, - сказал мистер Лумбик, подпустив в голос нежности, - и два дня рождения мало.
- Ach, мистер Лумбик, - укорила его Соня и залилась краской.
Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:
- Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!
- Карл. - Наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в улыбке лицо.
- Это что-то новенькое, - сказала миссис Готлоб, а Эльзе ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:
- Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь - я тоже прелестная барышня!
- Вы все прелестные барышни, - сказал мистер Лумбик, и этот комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.
Когда Вернер, переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже разгулялись вовсю.
- Что ж, я пошёл, - сказал он, но никто его не услышал.
Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.
- Пока, - кивнул им Вернер.
Но только Соня перевела на него глаза.
- Уходишь, Вернер? - рассеянно сказала она, наливая очередную чашку кофе мистеру Лумбику.
Их увлечённость друг другом, их веселье и позабавили, и порадовали Вернера.
(Пер. Л. Беспалова)
Рут Прауэр Джабвала [Ruth Prawer Jhabvala]
7 мая 1927 года, Кёльн - 3 апреля 2013 года, Нью-Йорк
Посты о писательнице в сообществе: https://fem-books.livejournal.com/230254.html
https://fem-books.livejournal.com/14820.html