Четверг, стихотворение: М. В. Волконская
Сегодня по случаю надвигающихся праздников не стихи, а святочный рассказ из книги Е.Н. Душечкиной «Русский святочный рассказ. Становление жанра», как я, собственно, и обещала в прошлом году: https://fem-books.livejournal.com/2292470.html.
Солидный подарок
I
Урок был кончен. Зимнее, серое, отяжелевшее от снеговых туч небо виднелось из окон белой с золотом залы, и хотя на улицах, покрытых недавно выпавшим снегом, было еще светло, - в зале наступали уже сумерки.
В одном углу залы, положив ручонку на край клавиатуры, стояла у концертного рояля маленькая девочка и большими, задумчивыми глазами поглядывала и на небо, и на тяжелые штофные портьеры, и на высокие пальмы посреди залы, и на молоденькую англичанку-гувернантку, присутствовавшую на уроке, и на учителя музыки - старого француза с длинными, зачесанными à l’artiste [Под артиста (фр.).], седыми волосами и длинными же серыми усами.
Учитель этот сидел теперь у рояля, собираясь сыграть что-нибудь в награду ученице, и хотя он часто расточал подобные награды, девочка ими особенно дорожила.
Сегодня, впрочем, когда учитель присел у рояля, она словно отсутствовала, и, видя, что он взял стакан в вызолоченном серебряном подстаканнике и, положив сухарь, с наслаждением чавкая и чмокая беззубым ртом, стал пить чай, она опустила глаза.
Ей невольно вспомнилось все то, что отец, смеясь и дурачась, рассказывал при ней за обедом об ее учителе, об его безманерности и пр., вспомнились и уговариванья матери «перестать», и гримасы старшей гувернантки, и вдруг ей стало больно, стыдно и неловко. За кого только: за отца, за учителя - она не знала. Только было неловко и больно.
- Tout à l’heure [Сейчас (фр.).], Долли, - проговорил вдруг француз, заметив опущенный взгляд своей маленькой ученицы и не понимая причины ее явного смущения. - Сейчас, мое дитя. Чай очень вкусен, когда холодно! Очень вкусен! К несчастью, не все могут иметь вкусный чай, когда им этого хочется. О, нет!
Он вздохнул.
Девочка взглянула на него и тотчас опять задумалась.
В душе ее происходила сложная, ставшая ей понятной лишь впоследствии, внутренняя работа.
- Eh, bien, Dolly, - que faut-il jouer [Итак, Долли, что сыграть? (фр.).], - через минуту окликнул ее учитель.
Он выпил чай, поставил пустой стакан на рояль и, вынув платок, стал обсасывать вымоченные в чае и сливках густые усы и утирать их платком. Щечки девочки снова порозовели.
- Мосье Братьэ, хотите еще чаю? - нерешительно проговорила она, когда француз свернул плат в комочек и сунул его за жилет.
- Хотите? - тверже и громче проговорила она, пристально глядя на старика. - Вы говорите, сегодня холодно?.. Да!..
И, избегая взгляда англичанки, боясь ее немого укора, девочка вдруг быстро подошла к противоположной стене и позвонила.
Мосье Братьэ был, видимо, тронут. Чахоточное жалкое лицо его приняло умиленное и вместе откровенно печальное выражение.
- Ах, mon enfant, mon enfant [ Ах, дитя мое, дитя мое (фр.).], проговорил он, вздыхая, и вдруг простодушно улыбнулся. - Eh bien, en atendant nous allons jouer [Итак, мы начинаем играть (фр.).], - сказал он, и, видя, что девочка смутилась и ножкой стала водить по полу, он ласково погладил ее по длинным распущенным волосам.
- C’est le Carillon, n’est-се pas qu’il faut jouer, n’est-ce pas? [Карильон, не так ли, - то, что надо играть? (фр.)] - спросил он и, заметив появившуюся на лице девочки улыбку, он переглянулся с англичанкой и прошептал: «J’en étais sûr» [Я был уверен (фр.).]. Затем он как-то особенно щелкнул ногтем по крышке рояля и, подняв брови, стал с изумительным мастерством наигрывать пьеску на самых верхних клавишах рояля «pianissimo»[Очень тихо (ит.).], подражая музыкальному ящику.
Девочка словно застыла, ножка ее так и осталась приподнятой, но ротик полуоткрылся, глаза засветились, и не то лукавая, не то блаженная улыбка озарила ее личико.
«А каково?.. хорошо?..» - говорил ее взгляд, обращенный на гувернантку. В эту минуту она, видимо, гордилась своим учителем.
Вдруг из передней через запертые двери послышались шум, голоса, тяжелые шаги. Голоса то приближались, то отдалялись, где-то хлопнула дверь, и тотчас чем-то громоздким задели, «смазали» с наружной стороны стену.
- Пора кончать! - прошептала англичанка. - Я боюсь, мистер Бурнашов вернется и будет недоволен, застав нас в зале. Сегодня и так мы опоздали.
- Oh, tout à l’heure [О, сейчас! (фр.)], - сказал мосье Братьэ, поняв, в чем дело.
Он кончил играть и, с доброй улыбкой поглядывая на девочку, ногтем опять щелкнул по крышке рояля; это значило, что валик в ящике перестал вертеться, и, кривляясь, чтобы вызвать улыбку у ученицы, наклонил корпус и голову к пюпитру.
Девочка, ожидая, что учитель сейчас встанет, действительно улыбнулась, но тотчас же напряженно стала прислушиваться к голосам, кричавшим: «Тише! осторожней!.. вали, вали, вали, левей же забирай…» Но мосье Братьэ не встал. Во всей его фигуре вдруг сказалось тоскливое утомление, тело его как-то безжизненно опустились, лоб уперся в пюпитр, волосы сдвинулись на лицо.
Прошла минута.
Долли вопросительно поглядела на англичанку. Англичанка слегка пожала плечами.
- Мосье Братьэ! А у вас будет сегодня елка? - спросила вдруг девочка, придавая голосу нежную интонацию. - Да?.. А у нас будет, большое-большое дерево… Это его, верно, сейчас пронесли в ту залу. Вы слышали, как по стене оно сделало «шрррр»… Иван мне сказал, дерево громадное, - добавила девочка, обращаясь уже к англичанке и разводя ручонками, чтобы показать, какое, по ее понятиям, должно быть дерево.
- Eh bien, mon enfant, au revoir! [Итак, дитя мое, до свидания! (фр.)] - сказал вдруг мосье Братьэ, выпрямляясь и движением головы закидывая назад свои длинные прямые волоса. - Non, je suis trop vieux, pour un arbre de Noël, trop vieux [Нет, я слишком стар для рождественской елки, слишком стар (фр.).], - повторил он. - У меня не будет елки.
Долли взглянула на мосье Братьэ. Его слова и интонация его голоса произвели на нее особенное впечатление.
Сердце ее сжалось.
«Без елки, бедный!» - подумала она, и ей тотчас захотелось приласкать, приголубить, обрадовать чем-нибудь старика.
- Eh le thé [А чай (фр.).], как же чай-то! Miss Harrison [Мисс Харрисон (англ.).]!.. - сказала она, когда учитель, прощаясь, взял ее маленькую ручку и, как взрослой, поднес ее к своим губам.
Молоденькая англичанка, боявшаяся получить замечание от старшей гувернантки, нахмурилась, взглядами стараясь дать понять воспитаннице несвоевременность ее вопросов, но Долли не унималась:
- Отчего он не идет?.. Ведь я позвонила! - говорила она про лакея, волнуясь. - Отчего?..
- О, теперь слишком поздно, дитя мое, - проговорил мосье Братьэ, кротко улыбаясь. - В другой раз, моя девочка, в другой раз!
Долли замолчала, будто соображая что-то запутанное, и, ухватившись обеими руками за огромную, костлявую, тяжелую руку прощавшегося француза, стала переводить глаза с него на англичанку и опять на него.
- Так у вас правда не будет сегодня елки? - проговорила она, наконец, задумчиво. - Правда?.. Ну так вот что… Приходите к нам, на нашу елку. Мама будет рада, я знаю… И приходите пораньше, прямо к обеду. У нас большой будет обед сегодня. Много гостей.
Долли не договорила. На ее лице выразился ужас, и стыд, и смущение. Яркая краска залила ей лоб, щеки, уши. Она умоляюще взглянула на англичанку, как бы ища помощи и поддержки, но на лице гувернантки она увидела тот же испуг, удивление и смущение.
- Oh, mon enfant, je vous remercie [О, дитя мое, я вас благодарю (фр.).], - продолжал он, красиво картавя.
Но девочка уже не слушала его.
Она вырвала у него руку и, потупившись, стояла, отвернувшись от него.
В душе ей было до боли досадно за вырвавшиеся у нее слова и за то, что «он» принял приглашение; ей хотелось плакать, и вместе с тем ее невольно радовало, что она доставила мосье Братьэ удовольствие.
II
- О Долли, Долли, что вы сделали! - произнесла мисс Гаррисон, как только мосье Братьэ вышел за дверь, и с жестом отчаяния подняла обе руки и прижала их к вискам. Долли молчала… Она сама понимала отлично, «что» она сделала.
- Пойдемте к мамá. Ей надо покаяться; только и остается!.. А то, что будет!.. Вы знаете, у папá сегодня званый обед, знаете, кого ждут (мисс Гаррисон назвала высокопоставленного гостя), - а вы!.. Ах, да как вам вообще пришло в голову приглашать кого-нибудь без позволения?.. Я стояла, слушала вас и просто ушам своим не верила… Ах, и мне за вас достанется…
Долли, пунцовая, сконфуженная, не шевелилась, не произносила ни слова.
- Пойдемте! - проговорила наконец мисс Гаррисон. - Вы сами должны будете покаяться мамá, сами все расскажете… Я не могу…
Англичанка взяла за руку девочку и повела через длинный ряд парадных комнат в жилые.
- Миссис Бурнашов, это мы, позволите войти? - через несколько минут вкрадчиво проговорила она, подойдя к запертой двери, переглядываясь с Долли и стуча в дверь.
- Войдите! - послышался в ответ женский голос.
Мисс Гаррисон отворила дверь и ввела девочку в будуар.
В будуаре, на низком шелковом кресле-раковине сидела молодая женщина перед небольшим «несгораемым ящиком», поставленным на столике, и с серьезным лицом вынимала из этого ящика большие и маленькие футляры, раскрывала их и рассматривала парюры.
- Что случилось? - ласково спросила она, держа в левой вытянутой руке голубой футляр с жемчужным убором и переводя глаза с убора на вошедших и особенно на девочку. - О, Долли, неужели ты сегодня напроказничала? Неужели, девочка моя? - и в голосе ее зазвучало такое неподдельное огорчение и такая нежность, такая любовь, что сердце Долли еще более сжалось.
- Говорите, говорите же! - прошептала ободряюще мисс Гаррисон. - Вы должны сами рассказать! - и мисс Гаррисон, взяв Долли за плечи, подвела ее к матери; но Долли хотела говорить и не могла. Язык ей не повиновался.
- Что случилось? - уже с тревогой переспросила мать, и лицо ее, как у всех нервных людей, сразу изменилось. Она покраснела и тотчас же побледнела.
- Мама… Я… - начала Долли, но силы ей изменили.
Она бросилась к матери, обвила ее шею руками и прильнула мокрым лицом к ее плечу.
Рассказывать пришлось мисс Гаррисон.
- А-а-а-а! - испуганно прошептала Екатерина Николаевна, когда англичанка кончила. - Как же ты это?! А- а!.. Папа знает?.. Нет!.. Но Братьэ, верно, понял, что это приглашение в счет не идет? - продолжала Екатерина Николаевна, обращаясь уже исключительно к гувернантке. - Вы ему сказали, кто у нас сегодня будет?.. Нет, отчего?.. надо было сказать!..
Бедная мисс Гаррисон начала оправдываться.
Вдруг веселый голос раздался в комнате:
- Что за сборище такое? Мамаша с дочкой так заняты, что отца не замечают… Хорошо! Нечего сказать!.. Ну, выбрала ты себе брошь? - обратился красивый, изящный господин лет сорока, подходя к жене и мимоходом весело здороваясь с англичанкой. - Да что это за слезы?..
- Вот, я думаю, эту, - сказала Екатерина Николаевна, показывая мужу сапфировую брошь с крупными брильянтами. - Эта хороша будет… к темно-синему бархату!.. - И, будто не придавая особенной важности своим словам, она добавила: - Да! Вот слезы! Представь себе, - беду натворила, да еще какую! Это она перед тобой виновата. Я надеюсь, впрочем, что все обойдется благополучно. Представь… она пригласила сегодня к обеду и на елку Братьэ!
Наступило молчание.
Бурнашов, не на шутку удивленный, взглянул на жену, потом на дочь.
Мисс Гаррисон бесшумно вышла из комнаты.
Долли, невыразимо страдая, крепче и крепче прижималась к плечу матери, удерживая слезы и не замечая тех взглядов, которыми обменивались родители, и той улыбки, которая появилась на губах Екатерины Николаевны.
- Как же это ты? - раздался наконец голос Бурнашова. - Разве дети смеют приглашать без позволения? А-а?.. Что-о?.. Нет, то-то нет!.. Взгляни на меня, нечего портить платья матери… Да как тебе это на ум пришло?.. Non, et toi tu souris…[Нет, а ты улыбаешься… (фр.)] - обратился Бурнашов к жене. Он, видимо, начинал раздражаться. - C’est vraiment impossible!..[Это действительно невозможно!.. (фр.)] И как это Гаррисон допустила! А та где?.. Алида?.. Две гувернантки… В самом деле… Это невозможно!..
Бурнашов в досаде наморщил лоб и махнул рукою.
Екатерина Николаевна беспомощно пожала плечами. Улыбка не исчезла с ее губ.
- Ну, что ж, ему объяснили?.. Я не могу его допустить… Да и места нет за столом… - продолжал Бурнашов, все более и более возвышая голос. - Это Бог знает что!.. Надо послать к нему!.. Напиши письмо… Вот я всегда говорил, что твоя Алида ни за чем не смотрит… Кто там? - крикнул он с сердцем, слыша стук в дверь и прерывая начавшую что-то объяснять жену.
- Алексей Степанович, вам письмо от… (послышался голос камердинера, и камердинер назвал, от кого было письмо).
Бурнашов не то вздрогнул, не то встрепенулся всем существом. Письмо было от того, для кого делался обед.
«Отказ!.. Не приедет!..» - мелькнула у него та же мысль, как и у жены, и он, невольно переглянувшись с Екатериной Николаевной и потом тщательно избегая встретиться с нею глазами, старался казаться равнодушным, подошел к двери, приотворил ее и стал читать письмо.
Екатерина Николаевна с беспокойством, зная, как отказ повлияет на мужа, глядела на него, а Долли, почувствовав, что происходит нечто особенное, что мать ее, за минуту вся поглощенная ее проделкой и желанием спасти ее от гнева отца и наказания, теперь точно забыла ее, Долли, и ее вину, и озабочена чем-то другим, - приподняла голову и одним глазком стала смотреть на отца.
Лицо его было непроницаемо. Казалось, он умышленно томил кого-то (Долли смутно догадывалась кого) неизвестностью.
- Прочти! - наконец проговорил он отрывисто, подавая письмо Екатерине Николаевне и стараясь даже интонацией не выдать того, что он чувствовал.
Екатерина Николаевна нервно, быстро схватила письмо и углубилась в него. Долли вновь уткнулась лицом в плечо матери. Перед глазами ее мелькнул только красивый, черный с золотом герб.
Несколько секунд длилось молчание, и вдруг над самым ухом девочки раздался голос Бурнашова:
- Ну-с, а ты что это тут, матушка, матери читать мешаешь? Принцесса Иоркская?.. A-а! Подыми голову!.. Я уж тебе говорил, что ты матери платье портишь!.. Ты слыхала?.. A-а? Что-о?.. Подыми голову!.. Семилетняя хозяйка!.. Я вот тебе дам в другой раз приглашать к обеду… А сегодня бери Братьэ к себе и корми его своим супом и котлеткой!.. Что-о? Не хочешь?.. Ну и марш из комнаты, а Братьэ жди к себе обедать… Слышишь, герцогиня Кентерберийская!..
Долли, давно по приказанию отца подняв голову, видела, что он полушутит с ней, что он чем-то ужасно доволен, и видела, что его удовольствие передалось и ее матери; но и удовольствие, и шутливый тон были так неожиданны, что девочке вдруг почему-то стало ужасно жаль себя.
- Что ж ты стоишь?!. - продолжал между тем Бурнашов. - Марш, марш в детскую! Ну, мигом, ступай, ступай, - да по дороге не пригласи еще кого-нибудь!.. - крикнул он уже совсем весело и засмеялся.
Долли взглянула на отца, потом на мать, прочла в ее глазах любовь и нежность, в глазах отца - удовольствие, и, вся красная, выбежала из будуара.
III
- Няня, а ты меня пустишь?.. Душечка, только на хоры пусти! - проговорила Долли вечером того же дня русской, уже не молодой няне, одевавшей ее к елке в белое кружевное платьице. - Апипа, пусти, милая! Я только посмотрю, где он сидит… Ведь ты «взаправду» говоришь, что он пришел?
Няня молчала.
- Ну, «взаправду», нянечка? Ну так пусти, золотая, - повторила Долли и повернула к няне умоляющее лицо.
- Ну что смотреть-то, милая, - отозвалась наконец няня. - Увидят вас снизу Алида Федоровна, и только и будет, что рассердятся. А сидит он себе за столом, как все люди сидят, и кушает.
Лукаво-радостная улыбка по обыкновению сморщила губы девочки.
«Сидит и кушает!» - мысленно повторила она с восторгом.
- Апипа, а с кем он сидит рядом?
- Ну, милая, я и не рассмотрела. Видела, что сидит, а с кем - Бог его ведает! Только видела, что там он.
Няня замолчала и стала завязывать девочке широкий светло-розовый шелковый пояс.
Долли стояла не шевелясь.
Самые разнородные мысли и мечты теснились в ее детской головке.
- Няня, а отчего дверь в классную заперта?
Эта дверь, запертая с утра, весь день интересовала и мучила девочку, вызывая в ее головке самые несбыточные предположения.
- Разве там будет елка?
- Ну какая там елка!.. Сами знаете, что елка внизу…
- А что там, няня? Скажи! Ну скажи, нянечка! Ты ведь знаешь!..
Няня Афимья, или Апипа, как в младенчестве прозвала ее Долли, замахала руками.
- Не скажешь? - щуря свои длинноватые глаза, спросила Долли, заливаясь тихим, шаловливым смехом. - Не скажешь?.. (Она повернулась и стала гладить и нежно хлопать няню по щекам.) Тогда… Я тебе сама скажу! Там…
Но Долли вдруг смутилась и замолчала. Она не могла решиться выговорить то, что представлялось там ее воображению. А представлялось ей там разложенное на стульях «солидное», то есть великолепное, темно-малиновое шелковое платье, покрытое тончайшими кружевами шантильи. Такое платье было у ее матери на последнем балу, и отец при ней сказал (это отлично помнила Долли), что оно - вещь солидная. Такое именно платье Долли и надеялась получить в подарок потому, что когда отец ее перед Рождеством спросил ее, что она хочет на праздники, она, вся зардевшись, но не смутившись, отвечала: «Солидное». Отец тогда почему-то очень смеялся ее словам. А теперь дверь в классную была заперта, значит…
И самые розовые мечты проносились в голове Долли.
Через несколько минут она, совсем одетая, шла с няней по коридору в игрушечную, где дожидалась ее мисс Гаррисон.
- Няня, - уже подходя к комнате, прошептала вдруг Долли, прижимаясь головкой к старухе. - Няня! Пусти, золотая, меня на хоры, одним глазком на него посмотреть… Пустишь, да? Там темно. Алида Федоровна снизу ничего не увидит. А я буду стоять тихо-тихо… Я так люблю смотреть с хор, и на маму хочется посмотреть… Пустишь?
По лицу няни пробежала какая-то тень. Она начинала сдаваться.
- Ну хорошо. Если можно будет - пущу, - отвечала она тоже шепотом. - Только вы, матушка, сидите в детской смирно. Слушайтесь мисс. Не шалите, платья не мните… А я уж постараюсь…
Долли весело закивала головой, поцеловала в шею, в лицо нагнувшуюся к ней няню и степенно вошла в игрушечную.
Мисс Гаррисон, кончавшая Доллин подарок бабушке, подняла голову, оглядела девочку, заставила ее повернуться во все стороны и велела ей присесть к столу.
Няня, значительно взглянув на Долли, вышла.
Долли села. Мысли ее опять разбегались. То она видела «солидное» платье и себя в нем, то ее начинало тревожить, что несколько рядов в подарке бабушке еще не кончены, а скоро позовут на елку, и как же тогда?.. То начинал мучить вопрос, поведет ли ее няня на хоры или обманет, то приходило в голову: «а как же куклы-то в классной, не разбили ли их, когда раскладывали платье на стульях», и было жаль кукол.
Прошло минут десять, показавшихся девочке вечностью.
Мисс Гаррисон все так же шила и вышивала, изредка давая наставления и спрашивая то о том, то о другом, - вдруг дверь из коридора приотворилась, и няня, в ее гладком коричневом шелковом платье и черной шелковой мантилье с бахромой, показалась на пороге.
- Долли, пойдите сюда на минутку, - подмигивая девочке, позвала она самым спокойным голосом.
Долли быстро спрыгнула со стула и, не спросясь, побежала к няне.
- Dolly! - певучим тоном окликнула ее было молоденькая гувернантка, но, видя, что девочка выходит уже из двери, вдруг передумала и вместо того, чтобы вторично кликнуть ребенка, погрузилась в свою работу.
А Долли между тем, замирая и волнуясь, бежала на цыпочках вслед за няней по коридору.
Добежав до хор, она схватила няню за платье и, слыша снизу, через запертые на хоры двери, таинственный гул, смех и говор голосов, - уткнулась в это платье лицом.
Няня подождала немного, погладила девочку по голове, потом бесшумно отворила дверь на темные хоры, бесшумно ввела в них Долли и затворила дверь. Гул, смех и говор в это мгновенье усилились и, как что-то страшное, поразили слух Долли.
Несколько секунд она стояла смущенная, ничего не понимая, ничего не отличая.
Внизу, в парадной столовой, через сквозные перила хор, она увидела в ярком световом пятне стол, уставленный вазами, фарфором, и вокруг этого стола много незнакомых людей в темных фраках, мундирах с золотом и серебром и цветных платьях, с ярко освещенными лицами и руками.
- Ну, вот видите его? - расслышала через несколько мгновений Долли.
- Где? - вопросительно прошептала девочка.
Она никого еще не отличила и с трудом разыскивала глазами и не находила мать.
- Мамашу-то видите? - спросила няня. - Да вот, вот они!.. Вы не туда смотрите. Вот поближе… Тише! Не шумите… Видите?
Минуты через три Долли освоилась и с темнотой хор, и с ярко освещенным пятном внизу, и с красновато-розовыми лицами и руками, и по этим рукам отыскала глазами свою мать с ее высоко причесанной темной головкой, в сапфирового цвета бархатном платье и с крупной брильянтовой брошью и с крупными брильянтами-солитерами в ушах, и отца, и высокопоставленную особу, и дальше, дальше старшую гувернантку, а рядом с ней и - его.
Долли чуть не засмеялась, увидев его.
Он сидел в новой, туго накрахмаленной, казавшейся бумажной манишке, в своем поношенном фраке и старой, очень открытой жилетке, «прибранный», как говорила няня, то есть, очевидно, побывавший у куафера, и, стараясь показать, что то общество, в котором он находится, ничуть его не смущает, любезно говорил что-то Алиде Федоровне, занимал ее, как свою даму, и весь сиял от удовольствия. Подавали ему, - Долли это заметила, - последнему, но он не обращал на это внимания, брал себе большие порции и ел за двоих.
Долго стояла Долли и с улыбкой, переглядываясь с няней, молча смотрела на «обед».
Потом няня тихонько взяла ее за руку и привела к мисс Гаррисон.
Бабушкина подушечка была уже кончена и вместе с другими подарками, предназначавшимися родителям и родственникам, лежала на столе.
Долли поглядела на подарки; они казались ей необыкновенно изящными; она хотела, но в то же время боялась дотронуться до них, и стала ожидать елку.
IV
Елка - огромное шестиаршинное густое дерево - блестела огнями. Все подарки были уже розданы.
Бурнашов, веселый и довольный, с ножницами в руках, в сопровождении постоянно евшего и пившего в его доме полковника, начинал срезать украшения, бонбоньерки, мандарины, розмариновые яблоки, pommes d’Api [Сорт красных мелких яблок.] и раздавать их приглашенным.
Дети с пунцовыми щеками и блестящими глазами или стояли группами, разглядывая и сравнивая свои подарки с подарками других детей, или в одиночку ходили вокруг дерева и высматривали то, что на нем им нравилось больше всего и что они хотели бы получить. В залах и гостиных сидели и ходили, разговаривая и смеясь, нарядные дамы и мужчины.
Мосье Братьэ несколько раз подходил к Екатерине Николаевне и, сияя радостью, что-то оживленно ей говорил, а раз даже (Долли видела это) взял руку Екатерины Николаевны в обе свои и, будто благодаря за что-то, долго тряс эту руку и под конец разговора поднес ее к своим губам.
Сама Долли, счастливая, радостно-взволнованная, то подбегала к матери и прижималась к ней, то, по приказанию отца, переходила от одного маленького гостя к другому, наделяла всех бонбоньерками и фруктами, стараясь угодить каждому, то разговаривала с ласкавшими ее взрослыми, то издали кивала «своему» гостю. В душе ей было очень весело: ей подарили все, что она желала: и куклу, и кукольную колясочку, и ящик с музыкой, и книги на всех языках. Даже от высокопоставленного лица получила она дорогую безделушку. Но тревожило девочку - где же солидное платье? Зачем же заперли на ключ классную, если там ничего нет. Разве для того только, чтобы обмануть ее, Долли?..
Выбрав свободную минуту, девочка раз даже стрелой побежала наверх и подергала ручку двери, желая войти в классную; но комната оказалась по-прежнему запертой, и войти в нее не было никакой возможности.
Сгорая от любопытства, чувствуя, как громко говорила о чем-то таинственном, прекрасном тишина, царствовавшая наверху (классная, как и все жилые комнаты, помещалась во втором этаже), Долли вернулась к гостям и бросилась к матери. Но мать не удовлетворила ее любопытства. Екатерина Николаевна была занята и, положив руку на плечо девочки, легким движением показала ей, чтобы она шла к детям и отцу, все еще срезавшему украшения с елки.
Только после двухчасового ожидания Долли наконец почувствовала, что близится конец ее терзаниям, предположениям и радостно взволнованному настроению. Бурнашов, раздав всем угощения и подарки, проводив некоторых важных гостей и усадив других за карточные столы, подозвал ее к себе и, улыбаясь, сказал что-то насчет того, что она уж большая; затем он взял ее за руку и повел в классную.
У Долли захватило дух. Подымаясь по лестнице, она уже представляла себе, как на нее наденут малиновое шелковое платье с длинным шлейфом и как она сойдет в нем вниз к удивлению и восхищению других детей… Только на верхних ступеньках нашло на нее вдруг сомнение в возможности осуществления желания и вместе с тем такого великого, как ей казалось тогда, счастья. Она совсем застыдилась, опустила глаза и попятилась, вызвав удивленный вопрос отца:
- Что такое?.. Что?
Глядя на нее, Бурнашов отворил в классную дверь и, выпустив руку девочки, остановился на пороге.
Долли исподлобья быстро оглядела комнату (в ней, у окна, стояла кучка людей, глядевших в сторону ее, Долли) - увидела, что ни трюмо с зажженными свечами, ни покрытого кружевами платья, разложенного перед ним на стульях, не было, и, услышав слова отца: «ты хотела солидное: вот тебе вещь на всю жизнь», - взглянула на эту вещь и, закрыв лицо руками, залилась горькими слезами.
У противоположной двери стены темным пятном выделялся силуэт кабинетного рояля.
Бурнашов, ожидавший совершенно иного эффекта, поглядел на девочку с недоумением.
Все, бывшие в комнате, всполошились. Екатерина Николаевна приблизилась к дочери и с досадой стала спрашивать ее, что с нею. Алида Федоровна, находившая, что этот подарок - непозволительное баловство, с неудовольствием оглядывала неразумных родителей. Мосье Братьэ басом уверял всех, что это слезы d’émotion et de joie [Умиления и радости (фр.).]; какая-то старушка вторила, покачивая утвердительно головою, а Долли плакала и плакала, прижимаясь к матери.
- Э-э, мой друг, - проговорил наконец Бурнашов. - Я думал, ты правда большая, а оказывается…
Он не докончил, повернулся и пошел из комнаты.
- Ай, Долли, Долли, как тебе не стыдно! Ты обидела отца! - заговорили все. - Беги, проси прощения!
Но Долли и сама чувствовала это. Она бросилась за отцом, поймала его в коридоре и, схватив его руку, стала порывисто ее целовать.
V
- Eh bien, eh bien, mon enfant! [Итак, итак, дитя мое! (фр.).] - говорил мосье Братьэ, когда все взрослые вслед за Бурнашовым ушли, и он, выйдя вместе с другими, вернулся из коридора и остался один с Долли, старавшейся проглотить свои слезы, чтобы, согласно приказанию Екатерины Николаевны, идти вниз. - Mais qu’est-се qui vous fait pleurer de cette manière?.. Hein? Voyons, voyons [Но что вас заставляет так плакать?.. Ну? Полноте, полноте (фр.).].
Улыбаясь своей грустной улыбкой, старик подошел к девочке и так же, как днем, стал гладить ее по длинным распущенным волосам.
- Voyons, dites-moi - est-се que vous n’aimez-pas la musique? Eh?.. [Давайте, скажите мне - разве вы не любите музыку? Нет?.. (фр.)]
Долли и хотела отвечать, и не знала что.
- Нет, я люблю музыку, - пролепетала она наконец.
- Так что же, что же? Что заставляет вас так плакать? Вы хотели другого подарка? Eh?.. Voyons, voyons… [Полноте, полноте… (фр.)]
- Voyons, dites-moi autre chose? Oui? [Давайте, скажите мне: что-нибудь другое? Да? (фр.).] А я уже представлял себе, - продолжал он, видя, что голова Долли еще ниже поникла при его последних словах, - я представлял уже себе, как чьи-то маленькие пальчики будут бегать по этой клавиатуре и играть Малинору… Да! А другие чьи-то длинные пальцы будут играть Carillon и не будут бояться, что им скажут «довольно», как сегодня… Помните?.. И второго стакана чаю я так и не получил?..
Долли подняла голову и сквозь слезы стала прислушиваться к болтовне старика.
- А тут, - продолжал мосье Братьэ, - тут моя маленькая Долли будет угощать меня чаем каждый урок. И нам будет так хорошо… А кстати, сыграть им там Carillon? - спросил он вдруг, меняя голос. Ведь меня пригласили во дворец на квартетные вечера… Вы слышали?.. Oui [Да (фр.).]. И сама маленькая Долли не знала, да?.. Она не знала, ma petite Dolly [Моя маленькая Долли (фр.).], - он полузакрыл глаза, - к чему поведет ее приглашение, к каким последствиям…
Долли, не понимая всей важности рассказываемого факта, все же почувствовала, что случилось что-то хорошее для Братьэ, и улыбнулась.
- Да! - мотнув головой, сказал француз, открывая глаза, и, взяв платок девочки, он осторожно стал вытирать ей глаза и мокрые от слез щеки. - Да!.. - он тихо засмеялся. - Eh bien, oui, je leur jouerai ça, ma mignonne [Итак, хорошо, ладно, я им это сыграю, моя душечка… (фр.)]. А вот пока я вам хотел не сыграть, а подарить кое-что на память, моя маленькая Долли… C’est un souvenir que vous aurez de moi [Это память, которую вы будете иметь обо мне (фр.).], когда меня уж больше не будет…
Мосье Братьэ засунул руку за жилет, лицо его сделалось серьезным, и он стал доставать оттуда какой-то предмет. Руки его дрожали, и вдруг, видимо, его охватило волнение.
- Tout à l’heure, mon enfant, - прошамкал он, - tout à l’heure [Сейчас, дитя мое… сейчас (фр.).]. Я хотел бы, чтобы вы… чтобы вам… полюбился мой подарок… Вот, вот…
Он остановился, передохнул и, откинув назад длинные седые волосы, после долгих усилий достал из внутреннего кармана старый большой, черной кожи, бумажник и открыл его.
Долли внимательно смотрела на него. Слезы ее высохли. Лицо светилось любопытством.
- Вот… это благословение моей матери… - торжественно начал опять мосье Братьэ, порывшись в бумажнике и доставая оттуда четырехугольную, старенькую, полуразорванную, полуистлевшую на углах бумажку.
Он развернул бумажку и осторожно вынул из нее стрельчатой формы фарфоровую дощечку с нарисованной на ней акварелью головой Спасителя Гвидо Рени; потом опять глубоко вздохнул, беззубый рот его полуоткрылся беззубой улыбкой, и он протянул девочке свой подарок.
- Voilà… C’est ma mère, quand je quittais la France… [Вот… Это моя мать, когда я покидал Францию (фр.)]
Мосье Братьэ остановился, нежно, задумчиво улыбаясь, и потом продолжал…
Бог знает, была ли правда то, что он говорил; но в эту минуту он сам, очевидно, искренне верил в свои слова, и сам был ими глубоко растроган.
Много и долго говорил он. Говорил и о своей матери, и об ее благословении, и о Франции, и о рояле, и о Долли, и о бедных, и о богатых, и даже о Том, о Котором он вряд ли много думал всю свою жизнь, а Долли, переводя глаза с него на Спасителя Гвидо Рени, стояла между его колен и, внимательно слушая его, видела его волнение, и на душе ее становилось все светлее и светлее: горечь разочарования таяла, уходила куда-то, и вместо нее какие-то новые, неясные, но добрые, нежные чувства зарождались в ней. Ей было невыносимо жалко Братьэ, и вдруг девочка вскинула свои тонкие руки, обвила ими жилистую шею старика и крепко приложилась своим нежным ротиком к его худой, желтой щеке.
- Oh, mon enfant! [О, дитя мое! (фр.)] - проговорил Братьэ и обнял девочку.
В эту минуту оба они - и бедный старый француз, и богатая маленькая Долли, поняли друг друга; он, неверующий, мысленно помолился о ней и благословил ее на жизненный путь. Она инстинктивно, своей детской душой поняла, что сегодня получила «солидный» подарок на всю жизнь.
Солидный подарок
I
Урок был кончен. Зимнее, серое, отяжелевшее от снеговых туч небо виднелось из окон белой с золотом залы, и хотя на улицах, покрытых недавно выпавшим снегом, было еще светло, - в зале наступали уже сумерки.
В одном углу залы, положив ручонку на край клавиатуры, стояла у концертного рояля маленькая девочка и большими, задумчивыми глазами поглядывала и на небо, и на тяжелые штофные портьеры, и на высокие пальмы посреди залы, и на молоденькую англичанку-гувернантку, присутствовавшую на уроке, и на учителя музыки - старого француза с длинными, зачесанными à l’artiste [Под артиста (фр.).], седыми волосами и длинными же серыми усами.
Учитель этот сидел теперь у рояля, собираясь сыграть что-нибудь в награду ученице, и хотя он часто расточал подобные награды, девочка ими особенно дорожила.
Сегодня, впрочем, когда учитель присел у рояля, она словно отсутствовала, и, видя, что он взял стакан в вызолоченном серебряном подстаканнике и, положив сухарь, с наслаждением чавкая и чмокая беззубым ртом, стал пить чай, она опустила глаза.
Ей невольно вспомнилось все то, что отец, смеясь и дурачась, рассказывал при ней за обедом об ее учителе, об его безманерности и пр., вспомнились и уговариванья матери «перестать», и гримасы старшей гувернантки, и вдруг ей стало больно, стыдно и неловко. За кого только: за отца, за учителя - она не знала. Только было неловко и больно.
- Tout à l’heure [Сейчас (фр.).], Долли, - проговорил вдруг француз, заметив опущенный взгляд своей маленькой ученицы и не понимая причины ее явного смущения. - Сейчас, мое дитя. Чай очень вкусен, когда холодно! Очень вкусен! К несчастью, не все могут иметь вкусный чай, когда им этого хочется. О, нет!
Он вздохнул.
Девочка взглянула на него и тотчас опять задумалась.
В душе ее происходила сложная, ставшая ей понятной лишь впоследствии, внутренняя работа.
- Eh, bien, Dolly, - que faut-il jouer [Итак, Долли, что сыграть? (фр.).], - через минуту окликнул ее учитель.
Он выпил чай, поставил пустой стакан на рояль и, вынув платок, стал обсасывать вымоченные в чае и сливках густые усы и утирать их платком. Щечки девочки снова порозовели.
- Мосье Братьэ, хотите еще чаю? - нерешительно проговорила она, когда француз свернул плат в комочек и сунул его за жилет.
- Хотите? - тверже и громче проговорила она, пристально глядя на старика. - Вы говорите, сегодня холодно?.. Да!..
И, избегая взгляда англичанки, боясь ее немого укора, девочка вдруг быстро подошла к противоположной стене и позвонила.
Мосье Братьэ был, видимо, тронут. Чахоточное жалкое лицо его приняло умиленное и вместе откровенно печальное выражение.
- Ах, mon enfant, mon enfant [ Ах, дитя мое, дитя мое (фр.).], проговорил он, вздыхая, и вдруг простодушно улыбнулся. - Eh bien, en atendant nous allons jouer [Итак, мы начинаем играть (фр.).], - сказал он, и, видя, что девочка смутилась и ножкой стала водить по полу, он ласково погладил ее по длинным распущенным волосам.
- C’est le Carillon, n’est-се pas qu’il faut jouer, n’est-ce pas? [Карильон, не так ли, - то, что надо играть? (фр.)] - спросил он и, заметив появившуюся на лице девочки улыбку, он переглянулся с англичанкой и прошептал: «J’en étais sûr» [Я был уверен (фр.).]. Затем он как-то особенно щелкнул ногтем по крышке рояля и, подняв брови, стал с изумительным мастерством наигрывать пьеску на самых верхних клавишах рояля «pianissimo»[Очень тихо (ит.).], подражая музыкальному ящику.
Девочка словно застыла, ножка ее так и осталась приподнятой, но ротик полуоткрылся, глаза засветились, и не то лукавая, не то блаженная улыбка озарила ее личико.
«А каково?.. хорошо?..» - говорил ее взгляд, обращенный на гувернантку. В эту минуту она, видимо, гордилась своим учителем.
Вдруг из передней через запертые двери послышались шум, голоса, тяжелые шаги. Голоса то приближались, то отдалялись, где-то хлопнула дверь, и тотчас чем-то громоздким задели, «смазали» с наружной стороны стену.
- Пора кончать! - прошептала англичанка. - Я боюсь, мистер Бурнашов вернется и будет недоволен, застав нас в зале. Сегодня и так мы опоздали.
- Oh, tout à l’heure [О, сейчас! (фр.)], - сказал мосье Братьэ, поняв, в чем дело.
Он кончил играть и, с доброй улыбкой поглядывая на девочку, ногтем опять щелкнул по крышке рояля; это значило, что валик в ящике перестал вертеться, и, кривляясь, чтобы вызвать улыбку у ученицы, наклонил корпус и голову к пюпитру.
Девочка, ожидая, что учитель сейчас встанет, действительно улыбнулась, но тотчас же напряженно стала прислушиваться к голосам, кричавшим: «Тише! осторожней!.. вали, вали, вали, левей же забирай…» Но мосье Братьэ не встал. Во всей его фигуре вдруг сказалось тоскливое утомление, тело его как-то безжизненно опустились, лоб уперся в пюпитр, волосы сдвинулись на лицо.
Прошла минута.
Долли вопросительно поглядела на англичанку. Англичанка слегка пожала плечами.
- Мосье Братьэ! А у вас будет сегодня елка? - спросила вдруг девочка, придавая голосу нежную интонацию. - Да?.. А у нас будет, большое-большое дерево… Это его, верно, сейчас пронесли в ту залу. Вы слышали, как по стене оно сделало «шрррр»… Иван мне сказал, дерево громадное, - добавила девочка, обращаясь уже к англичанке и разводя ручонками, чтобы показать, какое, по ее понятиям, должно быть дерево.
- Eh bien, mon enfant, au revoir! [Итак, дитя мое, до свидания! (фр.)] - сказал вдруг мосье Братьэ, выпрямляясь и движением головы закидывая назад свои длинные прямые волоса. - Non, je suis trop vieux, pour un arbre de Noël, trop vieux [Нет, я слишком стар для рождественской елки, слишком стар (фр.).], - повторил он. - У меня не будет елки.
Долли взглянула на мосье Братьэ. Его слова и интонация его голоса произвели на нее особенное впечатление.
Сердце ее сжалось.
«Без елки, бедный!» - подумала она, и ей тотчас захотелось приласкать, приголубить, обрадовать чем-нибудь старика.
- Eh le thé [А чай (фр.).], как же чай-то! Miss Harrison [Мисс Харрисон (англ.).]!.. - сказала она, когда учитель, прощаясь, взял ее маленькую ручку и, как взрослой, поднес ее к своим губам.
Молоденькая англичанка, боявшаяся получить замечание от старшей гувернантки, нахмурилась, взглядами стараясь дать понять воспитаннице несвоевременность ее вопросов, но Долли не унималась:
- Отчего он не идет?.. Ведь я позвонила! - говорила она про лакея, волнуясь. - Отчего?..
- О, теперь слишком поздно, дитя мое, - проговорил мосье Братьэ, кротко улыбаясь. - В другой раз, моя девочка, в другой раз!
Долли замолчала, будто соображая что-то запутанное, и, ухватившись обеими руками за огромную, костлявую, тяжелую руку прощавшегося француза, стала переводить глаза с него на англичанку и опять на него.
- Так у вас правда не будет сегодня елки? - проговорила она, наконец, задумчиво. - Правда?.. Ну так вот что… Приходите к нам, на нашу елку. Мама будет рада, я знаю… И приходите пораньше, прямо к обеду. У нас большой будет обед сегодня. Много гостей.
Долли не договорила. На ее лице выразился ужас, и стыд, и смущение. Яркая краска залила ей лоб, щеки, уши. Она умоляюще взглянула на англичанку, как бы ища помощи и поддержки, но на лице гувернантки она увидела тот же испуг, удивление и смущение.
- Oh, mon enfant, je vous remercie [О, дитя мое, я вас благодарю (фр.).], - продолжал он, красиво картавя.
Но девочка уже не слушала его.
Она вырвала у него руку и, потупившись, стояла, отвернувшись от него.
В душе ей было до боли досадно за вырвавшиеся у нее слова и за то, что «он» принял приглашение; ей хотелось плакать, и вместе с тем ее невольно радовало, что она доставила мосье Братьэ удовольствие.
II
- О Долли, Долли, что вы сделали! - произнесла мисс Гаррисон, как только мосье Братьэ вышел за дверь, и с жестом отчаяния подняла обе руки и прижала их к вискам. Долли молчала… Она сама понимала отлично, «что» она сделала.
- Пойдемте к мамá. Ей надо покаяться; только и остается!.. А то, что будет!.. Вы знаете, у папá сегодня званый обед, знаете, кого ждут (мисс Гаррисон назвала высокопоставленного гостя), - а вы!.. Ах, да как вам вообще пришло в голову приглашать кого-нибудь без позволения?.. Я стояла, слушала вас и просто ушам своим не верила… Ах, и мне за вас достанется…
Долли, пунцовая, сконфуженная, не шевелилась, не произносила ни слова.
- Пойдемте! - проговорила наконец мисс Гаррисон. - Вы сами должны будете покаяться мамá, сами все расскажете… Я не могу…
Англичанка взяла за руку девочку и повела через длинный ряд парадных комнат в жилые.
- Миссис Бурнашов, это мы, позволите войти? - через несколько минут вкрадчиво проговорила она, подойдя к запертой двери, переглядываясь с Долли и стуча в дверь.
- Войдите! - послышался в ответ женский голос.
Мисс Гаррисон отворила дверь и ввела девочку в будуар.
В будуаре, на низком шелковом кресле-раковине сидела молодая женщина перед небольшим «несгораемым ящиком», поставленным на столике, и с серьезным лицом вынимала из этого ящика большие и маленькие футляры, раскрывала их и рассматривала парюры.
- Что случилось? - ласково спросила она, держа в левой вытянутой руке голубой футляр с жемчужным убором и переводя глаза с убора на вошедших и особенно на девочку. - О, Долли, неужели ты сегодня напроказничала? Неужели, девочка моя? - и в голосе ее зазвучало такое неподдельное огорчение и такая нежность, такая любовь, что сердце Долли еще более сжалось.
- Говорите, говорите же! - прошептала ободряюще мисс Гаррисон. - Вы должны сами рассказать! - и мисс Гаррисон, взяв Долли за плечи, подвела ее к матери; но Долли хотела говорить и не могла. Язык ей не повиновался.
- Что случилось? - уже с тревогой переспросила мать, и лицо ее, как у всех нервных людей, сразу изменилось. Она покраснела и тотчас же побледнела.
- Мама… Я… - начала Долли, но силы ей изменили.
Она бросилась к матери, обвила ее шею руками и прильнула мокрым лицом к ее плечу.
Рассказывать пришлось мисс Гаррисон.
- А-а-а-а! - испуганно прошептала Екатерина Николаевна, когда англичанка кончила. - Как же ты это?! А- а!.. Папа знает?.. Нет!.. Но Братьэ, верно, понял, что это приглашение в счет не идет? - продолжала Екатерина Николаевна, обращаясь уже исключительно к гувернантке. - Вы ему сказали, кто у нас сегодня будет?.. Нет, отчего?.. надо было сказать!..
Бедная мисс Гаррисон начала оправдываться.
Вдруг веселый голос раздался в комнате:
- Что за сборище такое? Мамаша с дочкой так заняты, что отца не замечают… Хорошо! Нечего сказать!.. Ну, выбрала ты себе брошь? - обратился красивый, изящный господин лет сорока, подходя к жене и мимоходом весело здороваясь с англичанкой. - Да что это за слезы?..
- Вот, я думаю, эту, - сказала Екатерина Николаевна, показывая мужу сапфировую брошь с крупными брильянтами. - Эта хороша будет… к темно-синему бархату!.. - И, будто не придавая особенной важности своим словам, она добавила: - Да! Вот слезы! Представь себе, - беду натворила, да еще какую! Это она перед тобой виновата. Я надеюсь, впрочем, что все обойдется благополучно. Представь… она пригласила сегодня к обеду и на елку Братьэ!
Наступило молчание.
Бурнашов, не на шутку удивленный, взглянул на жену, потом на дочь.
Мисс Гаррисон бесшумно вышла из комнаты.
Долли, невыразимо страдая, крепче и крепче прижималась к плечу матери, удерживая слезы и не замечая тех взглядов, которыми обменивались родители, и той улыбки, которая появилась на губах Екатерины Николаевны.
- Как же это ты? - раздался наконец голос Бурнашова. - Разве дети смеют приглашать без позволения? А-а?.. Что-о?.. Нет, то-то нет!.. Взгляни на меня, нечего портить платья матери… Да как тебе это на ум пришло?.. Non, et toi tu souris…[Нет, а ты улыбаешься… (фр.)] - обратился Бурнашов к жене. Он, видимо, начинал раздражаться. - C’est vraiment impossible!..[Это действительно невозможно!.. (фр.)] И как это Гаррисон допустила! А та где?.. Алида?.. Две гувернантки… В самом деле… Это невозможно!..
Бурнашов в досаде наморщил лоб и махнул рукою.
Екатерина Николаевна беспомощно пожала плечами. Улыбка не исчезла с ее губ.
- Ну, что ж, ему объяснили?.. Я не могу его допустить… Да и места нет за столом… - продолжал Бурнашов, все более и более возвышая голос. - Это Бог знает что!.. Надо послать к нему!.. Напиши письмо… Вот я всегда говорил, что твоя Алида ни за чем не смотрит… Кто там? - крикнул он с сердцем, слыша стук в дверь и прерывая начавшую что-то объяснять жену.
- Алексей Степанович, вам письмо от… (послышался голос камердинера, и камердинер назвал, от кого было письмо).
Бурнашов не то вздрогнул, не то встрепенулся всем существом. Письмо было от того, для кого делался обед.
«Отказ!.. Не приедет!..» - мелькнула у него та же мысль, как и у жены, и он, невольно переглянувшись с Екатериной Николаевной и потом тщательно избегая встретиться с нею глазами, старался казаться равнодушным, подошел к двери, приотворил ее и стал читать письмо.
Екатерина Николаевна с беспокойством, зная, как отказ повлияет на мужа, глядела на него, а Долли, почувствовав, что происходит нечто особенное, что мать ее, за минуту вся поглощенная ее проделкой и желанием спасти ее от гнева отца и наказания, теперь точно забыла ее, Долли, и ее вину, и озабочена чем-то другим, - приподняла голову и одним глазком стала смотреть на отца.
Лицо его было непроницаемо. Казалось, он умышленно томил кого-то (Долли смутно догадывалась кого) неизвестностью.
- Прочти! - наконец проговорил он отрывисто, подавая письмо Екатерине Николаевне и стараясь даже интонацией не выдать того, что он чувствовал.
Екатерина Николаевна нервно, быстро схватила письмо и углубилась в него. Долли вновь уткнулась лицом в плечо матери. Перед глазами ее мелькнул только красивый, черный с золотом герб.
Несколько секунд длилось молчание, и вдруг над самым ухом девочки раздался голос Бурнашова:
- Ну-с, а ты что это тут, матушка, матери читать мешаешь? Принцесса Иоркская?.. A-а! Подыми голову!.. Я уж тебе говорил, что ты матери платье портишь!.. Ты слыхала?.. A-а? Что-о?.. Подыми голову!.. Семилетняя хозяйка!.. Я вот тебе дам в другой раз приглашать к обеду… А сегодня бери Братьэ к себе и корми его своим супом и котлеткой!.. Что-о? Не хочешь?.. Ну и марш из комнаты, а Братьэ жди к себе обедать… Слышишь, герцогиня Кентерберийская!..
Долли, давно по приказанию отца подняв голову, видела, что он полушутит с ней, что он чем-то ужасно доволен, и видела, что его удовольствие передалось и ее матери; но и удовольствие, и шутливый тон были так неожиданны, что девочке вдруг почему-то стало ужасно жаль себя.
- Что ж ты стоишь?!. - продолжал между тем Бурнашов. - Марш, марш в детскую! Ну, мигом, ступай, ступай, - да по дороге не пригласи еще кого-нибудь!.. - крикнул он уже совсем весело и засмеялся.
Долли взглянула на отца, потом на мать, прочла в ее глазах любовь и нежность, в глазах отца - удовольствие, и, вся красная, выбежала из будуара.
III
- Няня, а ты меня пустишь?.. Душечка, только на хоры пусти! - проговорила Долли вечером того же дня русской, уже не молодой няне, одевавшей ее к елке в белое кружевное платьице. - Апипа, пусти, милая! Я только посмотрю, где он сидит… Ведь ты «взаправду» говоришь, что он пришел?
Няня молчала.
- Ну, «взаправду», нянечка? Ну так пусти, золотая, - повторила Долли и повернула к няне умоляющее лицо.
- Ну что смотреть-то, милая, - отозвалась наконец няня. - Увидят вас снизу Алида Федоровна, и только и будет, что рассердятся. А сидит он себе за столом, как все люди сидят, и кушает.
Лукаво-радостная улыбка по обыкновению сморщила губы девочки.
«Сидит и кушает!» - мысленно повторила она с восторгом.
- Апипа, а с кем он сидит рядом?
- Ну, милая, я и не рассмотрела. Видела, что сидит, а с кем - Бог его ведает! Только видела, что там он.
Няня замолчала и стала завязывать девочке широкий светло-розовый шелковый пояс.
Долли стояла не шевелясь.
Самые разнородные мысли и мечты теснились в ее детской головке.
- Няня, а отчего дверь в классную заперта?
Эта дверь, запертая с утра, весь день интересовала и мучила девочку, вызывая в ее головке самые несбыточные предположения.
- Разве там будет елка?
- Ну какая там елка!.. Сами знаете, что елка внизу…
- А что там, няня? Скажи! Ну скажи, нянечка! Ты ведь знаешь!..
Няня Афимья, или Апипа, как в младенчестве прозвала ее Долли, замахала руками.
- Не скажешь? - щуря свои длинноватые глаза, спросила Долли, заливаясь тихим, шаловливым смехом. - Не скажешь?.. (Она повернулась и стала гладить и нежно хлопать няню по щекам.) Тогда… Я тебе сама скажу! Там…
Но Долли вдруг смутилась и замолчала. Она не могла решиться выговорить то, что представлялось там ее воображению. А представлялось ей там разложенное на стульях «солидное», то есть великолепное, темно-малиновое шелковое платье, покрытое тончайшими кружевами шантильи. Такое платье было у ее матери на последнем балу, и отец при ней сказал (это отлично помнила Долли), что оно - вещь солидная. Такое именно платье Долли и надеялась получить в подарок потому, что когда отец ее перед Рождеством спросил ее, что она хочет на праздники, она, вся зардевшись, но не смутившись, отвечала: «Солидное». Отец тогда почему-то очень смеялся ее словам. А теперь дверь в классную была заперта, значит…
И самые розовые мечты проносились в голове Долли.
Через несколько минут она, совсем одетая, шла с няней по коридору в игрушечную, где дожидалась ее мисс Гаррисон.
- Няня, - уже подходя к комнате, прошептала вдруг Долли, прижимаясь головкой к старухе. - Няня! Пусти, золотая, меня на хоры, одним глазком на него посмотреть… Пустишь, да? Там темно. Алида Федоровна снизу ничего не увидит. А я буду стоять тихо-тихо… Я так люблю смотреть с хор, и на маму хочется посмотреть… Пустишь?
По лицу няни пробежала какая-то тень. Она начинала сдаваться.
- Ну хорошо. Если можно будет - пущу, - отвечала она тоже шепотом. - Только вы, матушка, сидите в детской смирно. Слушайтесь мисс. Не шалите, платья не мните… А я уж постараюсь…
Долли весело закивала головой, поцеловала в шею, в лицо нагнувшуюся к ней няню и степенно вошла в игрушечную.
Мисс Гаррисон, кончавшая Доллин подарок бабушке, подняла голову, оглядела девочку, заставила ее повернуться во все стороны и велела ей присесть к столу.
Няня, значительно взглянув на Долли, вышла.
Долли села. Мысли ее опять разбегались. То она видела «солидное» платье и себя в нем, то ее начинало тревожить, что несколько рядов в подарке бабушке еще не кончены, а скоро позовут на елку, и как же тогда?.. То начинал мучить вопрос, поведет ли ее няня на хоры или обманет, то приходило в голову: «а как же куклы-то в классной, не разбили ли их, когда раскладывали платье на стульях», и было жаль кукол.
Прошло минут десять, показавшихся девочке вечностью.
Мисс Гаррисон все так же шила и вышивала, изредка давая наставления и спрашивая то о том, то о другом, - вдруг дверь из коридора приотворилась, и няня, в ее гладком коричневом шелковом платье и черной шелковой мантилье с бахромой, показалась на пороге.
- Долли, пойдите сюда на минутку, - подмигивая девочке, позвала она самым спокойным голосом.
Долли быстро спрыгнула со стула и, не спросясь, побежала к няне.
- Dolly! - певучим тоном окликнула ее было молоденькая гувернантка, но, видя, что девочка выходит уже из двери, вдруг передумала и вместо того, чтобы вторично кликнуть ребенка, погрузилась в свою работу.
А Долли между тем, замирая и волнуясь, бежала на цыпочках вслед за няней по коридору.
Добежав до хор, она схватила няню за платье и, слыша снизу, через запертые на хоры двери, таинственный гул, смех и говор голосов, - уткнулась в это платье лицом.
Няня подождала немного, погладила девочку по голове, потом бесшумно отворила дверь на темные хоры, бесшумно ввела в них Долли и затворила дверь. Гул, смех и говор в это мгновенье усилились и, как что-то страшное, поразили слух Долли.
Несколько секунд она стояла смущенная, ничего не понимая, ничего не отличая.
Внизу, в парадной столовой, через сквозные перила хор, она увидела в ярком световом пятне стол, уставленный вазами, фарфором, и вокруг этого стола много незнакомых людей в темных фраках, мундирах с золотом и серебром и цветных платьях, с ярко освещенными лицами и руками.
- Ну, вот видите его? - расслышала через несколько мгновений Долли.
- Где? - вопросительно прошептала девочка.
Она никого еще не отличила и с трудом разыскивала глазами и не находила мать.
- Мамашу-то видите? - спросила няня. - Да вот, вот они!.. Вы не туда смотрите. Вот поближе… Тише! Не шумите… Видите?
Минуты через три Долли освоилась и с темнотой хор, и с ярко освещенным пятном внизу, и с красновато-розовыми лицами и руками, и по этим рукам отыскала глазами свою мать с ее высоко причесанной темной головкой, в сапфирового цвета бархатном платье и с крупной брильянтовой брошью и с крупными брильянтами-солитерами в ушах, и отца, и высокопоставленную особу, и дальше, дальше старшую гувернантку, а рядом с ней и - его.
Долли чуть не засмеялась, увидев его.
Он сидел в новой, туго накрахмаленной, казавшейся бумажной манишке, в своем поношенном фраке и старой, очень открытой жилетке, «прибранный», как говорила няня, то есть, очевидно, побывавший у куафера, и, стараясь показать, что то общество, в котором он находится, ничуть его не смущает, любезно говорил что-то Алиде Федоровне, занимал ее, как свою даму, и весь сиял от удовольствия. Подавали ему, - Долли это заметила, - последнему, но он не обращал на это внимания, брал себе большие порции и ел за двоих.
Долго стояла Долли и с улыбкой, переглядываясь с няней, молча смотрела на «обед».
Потом няня тихонько взяла ее за руку и привела к мисс Гаррисон.
Бабушкина подушечка была уже кончена и вместе с другими подарками, предназначавшимися родителям и родственникам, лежала на столе.
Долли поглядела на подарки; они казались ей необыкновенно изящными; она хотела, но в то же время боялась дотронуться до них, и стала ожидать елку.
IV
Елка - огромное шестиаршинное густое дерево - блестела огнями. Все подарки были уже розданы.
Бурнашов, веселый и довольный, с ножницами в руках, в сопровождении постоянно евшего и пившего в его доме полковника, начинал срезать украшения, бонбоньерки, мандарины, розмариновые яблоки, pommes d’Api [Сорт красных мелких яблок.] и раздавать их приглашенным.
Дети с пунцовыми щеками и блестящими глазами или стояли группами, разглядывая и сравнивая свои подарки с подарками других детей, или в одиночку ходили вокруг дерева и высматривали то, что на нем им нравилось больше всего и что они хотели бы получить. В залах и гостиных сидели и ходили, разговаривая и смеясь, нарядные дамы и мужчины.
Мосье Братьэ несколько раз подходил к Екатерине Николаевне и, сияя радостью, что-то оживленно ей говорил, а раз даже (Долли видела это) взял руку Екатерины Николаевны в обе свои и, будто благодаря за что-то, долго тряс эту руку и под конец разговора поднес ее к своим губам.
Сама Долли, счастливая, радостно-взволнованная, то подбегала к матери и прижималась к ней, то, по приказанию отца, переходила от одного маленького гостя к другому, наделяла всех бонбоньерками и фруктами, стараясь угодить каждому, то разговаривала с ласкавшими ее взрослыми, то издали кивала «своему» гостю. В душе ей было очень весело: ей подарили все, что она желала: и куклу, и кукольную колясочку, и ящик с музыкой, и книги на всех языках. Даже от высокопоставленного лица получила она дорогую безделушку. Но тревожило девочку - где же солидное платье? Зачем же заперли на ключ классную, если там ничего нет. Разве для того только, чтобы обмануть ее, Долли?..
Выбрав свободную минуту, девочка раз даже стрелой побежала наверх и подергала ручку двери, желая войти в классную; но комната оказалась по-прежнему запертой, и войти в нее не было никакой возможности.
Сгорая от любопытства, чувствуя, как громко говорила о чем-то таинственном, прекрасном тишина, царствовавшая наверху (классная, как и все жилые комнаты, помещалась во втором этаже), Долли вернулась к гостям и бросилась к матери. Но мать не удовлетворила ее любопытства. Екатерина Николаевна была занята и, положив руку на плечо девочки, легким движением показала ей, чтобы она шла к детям и отцу, все еще срезавшему украшения с елки.
Только после двухчасового ожидания Долли наконец почувствовала, что близится конец ее терзаниям, предположениям и радостно взволнованному настроению. Бурнашов, раздав всем угощения и подарки, проводив некоторых важных гостей и усадив других за карточные столы, подозвал ее к себе и, улыбаясь, сказал что-то насчет того, что она уж большая; затем он взял ее за руку и повел в классную.
У Долли захватило дух. Подымаясь по лестнице, она уже представляла себе, как на нее наденут малиновое шелковое платье с длинным шлейфом и как она сойдет в нем вниз к удивлению и восхищению других детей… Только на верхних ступеньках нашло на нее вдруг сомнение в возможности осуществления желания и вместе с тем такого великого, как ей казалось тогда, счастья. Она совсем застыдилась, опустила глаза и попятилась, вызвав удивленный вопрос отца:
- Что такое?.. Что?
Глядя на нее, Бурнашов отворил в классную дверь и, выпустив руку девочки, остановился на пороге.
Долли исподлобья быстро оглядела комнату (в ней, у окна, стояла кучка людей, глядевших в сторону ее, Долли) - увидела, что ни трюмо с зажженными свечами, ни покрытого кружевами платья, разложенного перед ним на стульях, не было, и, услышав слова отца: «ты хотела солидное: вот тебе вещь на всю жизнь», - взглянула на эту вещь и, закрыв лицо руками, залилась горькими слезами.
У противоположной двери стены темным пятном выделялся силуэт кабинетного рояля.
Бурнашов, ожидавший совершенно иного эффекта, поглядел на девочку с недоумением.
Все, бывшие в комнате, всполошились. Екатерина Николаевна приблизилась к дочери и с досадой стала спрашивать ее, что с нею. Алида Федоровна, находившая, что этот подарок - непозволительное баловство, с неудовольствием оглядывала неразумных родителей. Мосье Братьэ басом уверял всех, что это слезы d’émotion et de joie [Умиления и радости (фр.).]; какая-то старушка вторила, покачивая утвердительно головою, а Долли плакала и плакала, прижимаясь к матери.
- Э-э, мой друг, - проговорил наконец Бурнашов. - Я думал, ты правда большая, а оказывается…
Он не докончил, повернулся и пошел из комнаты.
- Ай, Долли, Долли, как тебе не стыдно! Ты обидела отца! - заговорили все. - Беги, проси прощения!
Но Долли и сама чувствовала это. Она бросилась за отцом, поймала его в коридоре и, схватив его руку, стала порывисто ее целовать.
V
- Eh bien, eh bien, mon enfant! [Итак, итак, дитя мое! (фр.).] - говорил мосье Братьэ, когда все взрослые вслед за Бурнашовым ушли, и он, выйдя вместе с другими, вернулся из коридора и остался один с Долли, старавшейся проглотить свои слезы, чтобы, согласно приказанию Екатерины Николаевны, идти вниз. - Mais qu’est-се qui vous fait pleurer de cette manière?.. Hein? Voyons, voyons [Но что вас заставляет так плакать?.. Ну? Полноте, полноте (фр.).].
Улыбаясь своей грустной улыбкой, старик подошел к девочке и так же, как днем, стал гладить ее по длинным распущенным волосам.
- Voyons, dites-moi - est-се que vous n’aimez-pas la musique? Eh?.. [Давайте, скажите мне - разве вы не любите музыку? Нет?.. (фр.)]
Долли и хотела отвечать, и не знала что.
- Нет, я люблю музыку, - пролепетала она наконец.
- Так что же, что же? Что заставляет вас так плакать? Вы хотели другого подарка? Eh?.. Voyons, voyons… [Полноте, полноте… (фр.)]
- Voyons, dites-moi autre chose? Oui? [Давайте, скажите мне: что-нибудь другое? Да? (фр.).] А я уже представлял себе, - продолжал он, видя, что голова Долли еще ниже поникла при его последних словах, - я представлял уже себе, как чьи-то маленькие пальчики будут бегать по этой клавиатуре и играть Малинору… Да! А другие чьи-то длинные пальцы будут играть Carillon и не будут бояться, что им скажут «довольно», как сегодня… Помните?.. И второго стакана чаю я так и не получил?..
Долли подняла голову и сквозь слезы стала прислушиваться к болтовне старика.
- А тут, - продолжал мосье Братьэ, - тут моя маленькая Долли будет угощать меня чаем каждый урок. И нам будет так хорошо… А кстати, сыграть им там Carillon? - спросил он вдруг, меняя голос. Ведь меня пригласили во дворец на квартетные вечера… Вы слышали?.. Oui [Да (фр.).]. И сама маленькая Долли не знала, да?.. Она не знала, ma petite Dolly [Моя маленькая Долли (фр.).], - он полузакрыл глаза, - к чему поведет ее приглашение, к каким последствиям…
Долли, не понимая всей важности рассказываемого факта, все же почувствовала, что случилось что-то хорошее для Братьэ, и улыбнулась.
- Да! - мотнув головой, сказал француз, открывая глаза, и, взяв платок девочки, он осторожно стал вытирать ей глаза и мокрые от слез щеки. - Да!.. - он тихо засмеялся. - Eh bien, oui, je leur jouerai ça, ma mignonne [Итак, хорошо, ладно, я им это сыграю, моя душечка… (фр.)]. А вот пока я вам хотел не сыграть, а подарить кое-что на память, моя маленькая Долли… C’est un souvenir que vous aurez de moi [Это память, которую вы будете иметь обо мне (фр.).], когда меня уж больше не будет…
Мосье Братьэ засунул руку за жилет, лицо его сделалось серьезным, и он стал доставать оттуда какой-то предмет. Руки его дрожали, и вдруг, видимо, его охватило волнение.
- Tout à l’heure, mon enfant, - прошамкал он, - tout à l’heure [Сейчас, дитя мое… сейчас (фр.).]. Я хотел бы, чтобы вы… чтобы вам… полюбился мой подарок… Вот, вот…
Он остановился, передохнул и, откинув назад длинные седые волосы, после долгих усилий достал из внутреннего кармана старый большой, черной кожи, бумажник и открыл его.
Долли внимательно смотрела на него. Слезы ее высохли. Лицо светилось любопытством.
- Вот… это благословение моей матери… - торжественно начал опять мосье Братьэ, порывшись в бумажнике и доставая оттуда четырехугольную, старенькую, полуразорванную, полуистлевшую на углах бумажку.
Он развернул бумажку и осторожно вынул из нее стрельчатой формы фарфоровую дощечку с нарисованной на ней акварелью головой Спасителя Гвидо Рени; потом опять глубоко вздохнул, беззубый рот его полуоткрылся беззубой улыбкой, и он протянул девочке свой подарок.
- Voilà… C’est ma mère, quand je quittais la France… [Вот… Это моя мать, когда я покидал Францию (фр.)]
Мосье Братьэ остановился, нежно, задумчиво улыбаясь, и потом продолжал…
Бог знает, была ли правда то, что он говорил; но в эту минуту он сам, очевидно, искренне верил в свои слова, и сам был ими глубоко растроган.
Много и долго говорил он. Говорил и о своей матери, и об ее благословении, и о Франции, и о рояле, и о Долли, и о бедных, и о богатых, и даже о Том, о Котором он вряд ли много думал всю свою жизнь, а Долли, переводя глаза с него на Спасителя Гвидо Рени, стояла между его колен и, внимательно слушая его, видела его волнение, и на душе ее становилось все светлее и светлее: горечь разочарования таяла, уходила куда-то, и вместо нее какие-то новые, неясные, но добрые, нежные чувства зарождались в ней. Ей было невыносимо жалко Братьэ, и вдруг девочка вскинула свои тонкие руки, обвила ими жилистую шею старика и крепко приложилась своим нежным ротиком к его худой, желтой щеке.
- Oh, mon enfant! [О, дитя мое! (фр.)] - проговорил Братьэ и обнял девочку.
В эту минуту оба они - и бедный старый француз, и богатая маленькая Долли, поняли друг друга; он, неверующий, мысленно помолился о ней и благословил ее на жизненный путь. Она инстинктивно, своей детской душой поняла, что сегодня получила «солидный» подарок на всю жизнь.