* * *
Не влюбись, не женись, не родись, сам родись в ноябре.
Как дурак, у дракона спроси: что не желчь и не сера,
Не свинец и не ртуть, а на майской зелёной горе,
Точно кипень калин, королевский павлин или Серпухов?
Улыбнётся: чума! Городишко хотенья дрянной,
Тут-те кошка сверкнёт, и упырь-то пырнёт, да и чмокнет подкова,
А София Премудрость под свежей жестокой луной
Ждёт тебя в полынье против Зимнего, возле Дворцового…
Вот - дурак или дура? - по воле прозрачной иду
В толщу тысячи глаз, чёрно-светло-зелёного гнёта,
И, волною, как рыба, дыша, костенея во льду,
Не своими усты где же Агнец шепчу, где ж Ягнёнок-то…
А дракон, улыбаясь, глотает жемчужный ответ -
Поищи-посвищи в алтаре затонувшего храма…
И кипящим стеклом по стеклу растекается свет,
Белый кружится нож, как перо из крыла Авраамова.
Реплика из трубы
- Как молодая речка шумная, я к вам по камешкам неслась,
Ревущая, вконец безумная, лицо своё вбивала в грязь,
И было мне никак не совестно шалавой слыть в такие дни,
А только радостно и горестно кишки мотать на шестерни…
* * *
Белая Даша в яблоках серых, хвостик крысиный, светоч упрямства!
Тех не хвалю я, кто ест из кастрюли, спит на одежде, книг не читает!
Не отводи свои круглые глазки, не доставай меня левой ногою!
Слушай Судьбу, моя мерзкая киса: сдайся - и Муза тебя поцелует!
Видение
Вот жив человек, беспричинно улыбчив и бодр,
Он видит во сне-наяву удивительный одр.
Бесснежный стоит безвоздушный декабрь на дворе,
Пятнистый калачик свернулся в ногах на одре.
Он голосом милым промолвил мур-миу и мью
И носиком мокрым обследовал душу мою,
И розовым ухом повёл на прощальный мой бред,
Постигнув без слов распоследний ужасный секрет:
О, маленький Яцек, о, кролик кошачий родной,
Мне очень понравилось быть этой Леной смешной...
N-ная клиническая
Снег отравлен, от снежной дури ни кровинки в родном лице.
По периметру ходит жмурик, котик щурится на крыльце.
Друг бесценный, больничный дворик! Я живой - до костей продрог.
Забегаю, как бедный ёрик, к Ходасевичу на чаёк.
* * *
улитке Брунечке (aka Брунгильда)
В домике престарелых улиток
ни маразмов не бывает, ни пыток.
Питаемся тут овсянкой небесной
(с тигриком на обложке).
Четверть чайной ложки
развести в пресной
во-дичке
и окунуть глаз-ки, руч-ки и все личи-ко.
А вечерне-утрен-няя ван-на молочная
упоительна, как учёба заочная
в университе-те не-ко-ем английском,
восхитительно замшелом (хоть и не склизком).
Так что не будемте стоять, как прикопанные поленья.
Движимые. Гордыней. И ленью.
***
В году двадцать первом
Второго тысячетравья:
Стань предо мной, шевеля
Лапками и хвостами,
Розовым носом уткнись
В зеленую душегрейку,
Воскресни, родная,
Яблонькой беззащитной.
Я не могу стоять, потому что больно.
Носика нет - и не могу уткнуться.
Как я воскресну, если еще не время.
Не могу, не могу - мурчанье не иссякает.
Миг - и стоим на ветру,
И не чуем лапок.
Мы ведь трава, трава, нам не надо время.
Брандмауэр и куст
- Сварилась картошка, девчонок покличь!.. - Пузатеньки, мутнооки,
Битум жевали, тёрли кирпич, пудрили щёки.
Лё, удиравшая плакать в кусты, Танька, любившая злые понты,
Лидка, мордаха испитая, мужем однажды убитая...
Нет, да и спросят: - А помнишь ли ты запах небесного битума? -
Помню, таскаю в защёчном уме, в сумке сердечной, как в страшном псалме.
Аще забуду тебя, Иерусалим.
https://znamlit.ru/publication.php?id=4663https://literratura.org/poetry/4263-elena-vaneyan-s-zheludem-i-slonikom.htmlhttps://dzen.ru/a/YiTKxU7bT3GskmAV