Из новой, еще недописанной книги
Оксана Забужко выложила сегодня (перевод мой):
"По поводу Дня Памяти и круглосуточной воздушной тревоги по всей Украине - кусочек из новой (которая как раз лихорадочно пишется) книги-эссе. Внимание, ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ!!! (Распространять в соцсетях можно, а вот перепечатывать в СМИ - боже упаси!)
---------------------------------------------
Хорошо все-таки, что весна такая паршивая и никак не наступит. Хорошо, что до сих продолжается февраль: это дает ощущение, что мироздание на нашей стороне (и невиданные январские морозы в марте, из-за которых пообмораживалось в наших полях российское войско, и шторм, из-за которого буксиры не смогли подступиться к пробитому нашими ракетами крейсеру "Москва", воспринимаются уже совершенно первобытно-магически, как поддержка природы и доказательство, что "Бог тоже служит в ВСУ"). Ощущение это усиливается к тому же как международной новостной лентой, так и местными новостями (я знаю польский и понимаю всё, что слышу): включенный в гостиничном холле телевизор, подслушанные в такси по радио последние вести, не говоря уж о людях, знакомых и незнакомых, - всё сфокусировано на событиях в Украине, все подключено к тому же электрическому полю: говорит, вещает, дышит в унисон с трагедией моего народа. Для поляков, принявших более трех миллионов украинских беженцев, это больше не "чужая война", как было предыдущие восемь лет, - теперь она триггерит всё польское общество на глубину исторически совсем недавней, еще не остывшей коллективной травмы, словно внезапно пооткрывались у всех в памяти забытые шрамы и закровоточили рассказы бабушек и дедушек про 1939-й и 1944-й: о героизме гарнизона Вестерплятте, который в Польше теперь сравнивают с островом Змеиный, о предательстве Запада и утопленном в крови Варшавском восстании 1944-го, за которым "союзники" наблюдали в бинокли, как сегодня мир за Мариуполем в телевизоре, и, особенно обильно, - о массовых изнасилованиях и грабежах Красной Армии в 1944-м, в которых поляки узнают Ирпень и Бучу, - возвращается не просто болезненное, а культурно вытесненное, промолчанное, то, о чем говорить вслух (не говоря уж - учить детей в школе) раньше было не слишком популярно из соображений политической целесообразности, приоритеты были другие, - и вот вся целесообразность в одночасье взорвалась к черту, с первыми взрывами киевских и харьковских многоэтажек, и приоритеты вывернулись, как погнутая ударной волной от 500-килограммовой бомбы крыша в селе под Киевом. Из всех стран на свете нигде не могли бы понять нас лучше: в зеркале нашей войны поляки заново узнают себя, к я в зеркале гостиничной уборной. Смотрят на себя другими глазами, видят то, чего до сих пор не замечали.
Это исторические изменения, тектонического характера. Именно такие изменения определяют судьбы народов, все прочие, для описания которых существуют политологи - с революциями и перекраиваниями политических карт включительно, - являются производными от этих, экзистенциальных: происходящих в массовом сознании. Хотя их-то и сложнее всего отследить, социология не знает таких механизмов. Единственным пригодным инструментом для их фиксации по-прежнему остается литература.
Насколько могу судить "через забор" языкового барьера, нечто подобное переживают и финны (у которых проявилось множество травм, не разгладившихся еще с Зимней войны 1940-го, и дальше только прибывало!), а также эстонцы и латыши, не говоря уж о литовцах, для которых эта война была "их" еще на стадии Первой кампании, с самого 2014-го, - а из новостей можно догадаться, что и румыны, которым еще разбираться с Молдовой и Приднестровьем (только теперь до Запада начинает доходить, для чего тот отгрызенный Россией в 1992-м, как Крым в 2014-м, беззаконный лоскут, был законсервирован!), и другие нации бывшего Варшавского блока, который Путин так однозначно возжелал назад своим требованием к НАТО "вернуться в границы 1997-го года", - у всех бывших "сокамерников" начались свои "флэшбэки", ожили и со свежей силой заболели собственные раны, до сих пор, с момента вывода из региона в 1989 г. советских войск и развала СССР, удерживаемые, из страха нарушить так тяжело достигнутое равновесие, в полузализанном состоянии.
И именно потому я не называю эту войну Второй кампанией. Ни так, как это принято в европейских медиа - "российским вторжением в Украину" (и на том спасибо, ведь первые несколько недель еще болтался по заголовкам даже солидных изданий бесстыдно вытащенный из ящиков 2014-го "украинский кризис", словосочетание, от которого меня каждый раз трясло в пароксизме бессильного гнева, а известному политологу Джону Миршаймеру, который в дни резни в Буче напечатал в The Economist феерическую в своем невежестве статью о том, “why the West is principally responsible for the Ukrainian crisis”, я в сердцах даже пожелала, мысленно, что когда российская армия зайдет к нему в Чикаго и взвод в солдат противоестественным способом изнасилует его лично, я, если буду жива, непременно напишу что-нибудь о "чикагском кризисе", и как его можно было бы избежать, если бы профессор сидел тихо...). И даже "российско-украинской" я эту войну не называю: слишком локальна для нее эта характеристика.
Я называю ее - Третьей Мировой."
"По поводу Дня Памяти и круглосуточной воздушной тревоги по всей Украине - кусочек из новой (которая как раз лихорадочно пишется) книги-эссе. Внимание, ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ!!! (Распространять в соцсетях можно, а вот перепечатывать в СМИ - боже упаси!)
---------------------------------------------
Хорошо все-таки, что весна такая паршивая и никак не наступит. Хорошо, что до сих продолжается февраль: это дает ощущение, что мироздание на нашей стороне (и невиданные январские морозы в марте, из-за которых пообмораживалось в наших полях российское войско, и шторм, из-за которого буксиры не смогли подступиться к пробитому нашими ракетами крейсеру "Москва", воспринимаются уже совершенно первобытно-магически, как поддержка природы и доказательство, что "Бог тоже служит в ВСУ"). Ощущение это усиливается к тому же как международной новостной лентой, так и местными новостями (я знаю польский и понимаю всё, что слышу): включенный в гостиничном холле телевизор, подслушанные в такси по радио последние вести, не говоря уж о людях, знакомых и незнакомых, - всё сфокусировано на событиях в Украине, все подключено к тому же электрическому полю: говорит, вещает, дышит в унисон с трагедией моего народа. Для поляков, принявших более трех миллионов украинских беженцев, это больше не "чужая война", как было предыдущие восемь лет, - теперь она триггерит всё польское общество на глубину исторически совсем недавней, еще не остывшей коллективной травмы, словно внезапно пооткрывались у всех в памяти забытые шрамы и закровоточили рассказы бабушек и дедушек про 1939-й и 1944-й: о героизме гарнизона Вестерплятте, который в Польше теперь сравнивают с островом Змеиный, о предательстве Запада и утопленном в крови Варшавском восстании 1944-го, за которым "союзники" наблюдали в бинокли, как сегодня мир за Мариуполем в телевизоре, и, особенно обильно, - о массовых изнасилованиях и грабежах Красной Армии в 1944-м, в которых поляки узнают Ирпень и Бучу, - возвращается не просто болезненное, а культурно вытесненное, промолчанное, то, о чем говорить вслух (не говоря уж - учить детей в школе) раньше было не слишком популярно из соображений политической целесообразности, приоритеты были другие, - и вот вся целесообразность в одночасье взорвалась к черту, с первыми взрывами киевских и харьковских многоэтажек, и приоритеты вывернулись, как погнутая ударной волной от 500-килограммовой бомбы крыша в селе под Киевом. Из всех стран на свете нигде не могли бы понять нас лучше: в зеркале нашей войны поляки заново узнают себя, к я в зеркале гостиничной уборной. Смотрят на себя другими глазами, видят то, чего до сих пор не замечали.
Это исторические изменения, тектонического характера. Именно такие изменения определяют судьбы народов, все прочие, для описания которых существуют политологи - с революциями и перекраиваниями политических карт включительно, - являются производными от этих, экзистенциальных: происходящих в массовом сознании. Хотя их-то и сложнее всего отследить, социология не знает таких механизмов. Единственным пригодным инструментом для их фиксации по-прежнему остается литература.
Насколько могу судить "через забор" языкового барьера, нечто подобное переживают и финны (у которых проявилось множество травм, не разгладившихся еще с Зимней войны 1940-го, и дальше только прибывало!), а также эстонцы и латыши, не говоря уж о литовцах, для которых эта война была "их" еще на стадии Первой кампании, с самого 2014-го, - а из новостей можно догадаться, что и румыны, которым еще разбираться с Молдовой и Приднестровьем (только теперь до Запада начинает доходить, для чего тот отгрызенный Россией в 1992-м, как Крым в 2014-м, беззаконный лоскут, был законсервирован!), и другие нации бывшего Варшавского блока, который Путин так однозначно возжелал назад своим требованием к НАТО "вернуться в границы 1997-го года", - у всех бывших "сокамерников" начались свои "флэшбэки", ожили и со свежей силой заболели собственные раны, до сих пор, с момента вывода из региона в 1989 г. советских войск и развала СССР, удерживаемые, из страха нарушить так тяжело достигнутое равновесие, в полузализанном состоянии.
И именно потому я не называю эту войну Второй кампанией. Ни так, как это принято в европейских медиа - "российским вторжением в Украину" (и на том спасибо, ведь первые несколько недель еще болтался по заголовкам даже солидных изданий бесстыдно вытащенный из ящиков 2014-го "украинский кризис", словосочетание, от которого меня каждый раз трясло в пароксизме бессильного гнева, а известному политологу Джону Миршаймеру, который в дни резни в Буче напечатал в The Economist феерическую в своем невежестве статью о том, “why the West is principally responsible for the Ukrainian crisis”, я в сердцах даже пожелала, мысленно, что когда российская армия зайдет к нему в Чикаго и взвод в солдат противоестественным способом изнасилует его лично, я, если буду жива, непременно напишу что-нибудь о "чикагском кризисе", и как его можно было бы избежать, если бы профессор сидел тихо...). И даже "российско-украинской" я эту войну не называю: слишком локальна для нее эта характеристика.
Я называю ее - Третьей Мировой."