Миркка Рекола
После дождя
Когда свет засиял,
всё кругом изменилось,
проснулась кора,
ствол засветился,
заискрились иголки
и сверкнула вода.
Ожили тени,
зашумела хвоя,
зазвенела осина,
поверхность камня блеснула.
Мох зашептал:
дождь, дождь, дождь.
Миркка Рекола [Mirkka Rekola] (26 июня 1931 - 5 февраля 2014) родилась в Тампере, в семье школьной учительницы и журналиста. Семья Рекола оставила значительный след в истории. Троюродная сестра поэтессы, Пирьо Мякеля, прославилась на ниве микробиологии, создав вакцину против менингококковой инфекции. Она -- первая женщина-академик в Финляндии. Троюродный брат с отцовской стороны, Эско Рекола, был министром иностранных дел. При этом сама Миркка Рекола в начале творческого пути была мишенью самой суровой критики, и её не принимали ни в условный лагерь новаторов, ни к традиционалистам. Для первых она была слишком традиционна, для вторых - недостаточно консервативна. С удивительной точностью поэтесса подытожила свои тогдашние усилия в эссе «Как рождались мои книги»:
Я была совершенно чужда для читателей традиционной поэзии и недостаточно современна для ультрамодернистов.
Рекола считается поэтессой трудной, сложной для восприятия, её поэтика - насыщенной умолчаниями и подтекстами. Российская переводчица стихов М. Рекола Элеонора Иоффе считает, что значительную роль здесь сыграло лесбийство поэтессы. Однополые отношения были декриминализованы в Суоми только в 1971 году. А до этого времени Миркка Рекола и её жена, критикесса Мирьям Полкунен, живя вместе и ведя совместное хозяйство, что называется, ходили под статьёй. Их взаимоотношения были в Хельсинки секретом Полишинеля: знали все, и все молчали. Рекола прожила со своей любимой всю жизнь и пережила её всего на полтора года.
Миркка Рекола Мирьям Полкунен
Равнина
Сбросили с гор сюда
горные занавеси.
Где там вершины -
здесь облака.
Изменяются, движутся,
ни о чём не напоминая.
И звук иной. Здесь
он ручьям не отвечает.
Воды глухими текут,
не сливаясь в потоки.
Отсутствует глубь, не звучит
бесконечное, вниз
нет дороги.
* * *
Год был на исходе,
когда я увидела там, на прибрежных камнях, старика
с его жёлтой вертушкой.
Летели снежинки, море ещё не застыло,
оно имхо кружилось,
поверхность шара, разделённая
на четыре гнутых крыла.
Он говорил об энергии ветра,
хотел уловить её в генераторы.
Когда крылья вертушки крутились быстрее,
она в этом кружении напоминала большой цветок.
La Dame à la licorne
Я не смотрела бы на этот гобелен, если бы стена
не была впереди, на эти краски, деревья,
цветы, маленьких зверушек, не смотрела бы
на эту женщину, далёкую картину, на её
льва и единорога, которому она
так явно хочет быть зеркалом,
когда начинается путь, он устремляется ввысь
к апофеозу пяти чувств.
Если бы стена не была позади, тёмно-синий шатёр
цвета вечернего неба, последний
гобелен в этом цикле, три
крохотных лунных серпа там, на крыше шатра,
и не увидела бы как она сейчас там
стоит перед этим шатром и отрекается,
отдаёт то, что было ей дорого, весь свой путь,
будто это и было её целью. À Mon Seul Désir,
и я не знаю её имени, шатёр пуст,
и все полагают, что она войдёт туда.
Но это, впрочем, невозможно изобразить.
Она туда не войдёт. Шатёр раскрыт у неё за спиной,
как женщина, которая раздвинула
ноги, которая не пойдёт туда, которая и есть этот шатёр.
* * *
Почему прекрасный торс
этой прекрасной амазонки здесь,
а её прекрасная голова на верхнем этаже?
Ей здесь не место, - говорить смотритель, -
все головы на верхнем этаже.
Таким манером наследие Европы
разделили, что расстояние между частями тела
оказывается велико, голова Сократа
в Риме, а его предполагаемый торс
в Копенгагене, все получают свою долю,
и вдобавок скажу, что Сократов
объёмистый мягкий живот
гораздо выразительнее головы.
* * *
Годы, которым я принесла цветы,
недалеко -
могу кормить её,
когда наступает время еды,
я не в силах её усадить
и даже повернуть на другой бок,
приходится звать медсестру.
Умолкшие годы.
Одна из них больше не может говорить,
только глаза оживают, когда кто-то
зовёт маму -
до тех пор, пока моя мама
с другого конца палаты не отвечает:
«Мне сейчас некогда,
надо успеть приготовить еду».
В палате колокольчиковая тишина.
Переводы Элеоноры Иоффе
Предыдущий пост со стихотворением: https://fem-books.livejournal.com/2118984.html
МИркка Рекола в переводе М. Бородицкой и Е. Тиновицкой: https://magazines.gorky.media/inostran/2009/9/izbrannye-stihotvoreniya-6.html
Когда свет засиял,
всё кругом изменилось,
проснулась кора,
ствол засветился,
заискрились иголки
и сверкнула вода.
Ожили тени,
зашумела хвоя,
зазвенела осина,
поверхность камня блеснула.
Мох зашептал:
дождь, дождь, дождь.
Миркка Рекола [Mirkka Rekola] (26 июня 1931 - 5 февраля 2014) родилась в Тампере, в семье школьной учительницы и журналиста. Семья Рекола оставила значительный след в истории. Троюродная сестра поэтессы, Пирьо Мякеля, прославилась на ниве микробиологии, создав вакцину против менингококковой инфекции. Она -- первая женщина-академик в Финляндии. Троюродный брат с отцовской стороны, Эско Рекола, был министром иностранных дел. При этом сама Миркка Рекола в начале творческого пути была мишенью самой суровой критики, и её не принимали ни в условный лагерь новаторов, ни к традиционалистам. Для первых она была слишком традиционна, для вторых - недостаточно консервативна. С удивительной точностью поэтесса подытожила свои тогдашние усилия в эссе «Как рождались мои книги»:
Я была совершенно чужда для читателей традиционной поэзии и недостаточно современна для ультрамодернистов.
Рекола считается поэтессой трудной, сложной для восприятия, её поэтика - насыщенной умолчаниями и подтекстами. Российская переводчица стихов М. Рекола Элеонора Иоффе считает, что значительную роль здесь сыграло лесбийство поэтессы. Однополые отношения были декриминализованы в Суоми только в 1971 году. А до этого времени Миркка Рекола и её жена, критикесса Мирьям Полкунен, живя вместе и ведя совместное хозяйство, что называется, ходили под статьёй. Их взаимоотношения были в Хельсинки секретом Полишинеля: знали все, и все молчали. Рекола прожила со своей любимой всю жизнь и пережила её всего на полтора года.
Миркка Рекола Мирьям Полкунен
Равнина
Сбросили с гор сюда
горные занавеси.
Где там вершины -
здесь облака.
Изменяются, движутся,
ни о чём не напоминая.
И звук иной. Здесь
он ручьям не отвечает.
Воды глухими текут,
не сливаясь в потоки.
Отсутствует глубь, не звучит
бесконечное, вниз
нет дороги.
* * *
Год был на исходе,
когда я увидела там, на прибрежных камнях, старика
с его жёлтой вертушкой.
Летели снежинки, море ещё не застыло,
оно имхо кружилось,
поверхность шара, разделённая
на четыре гнутых крыла.
Он говорил об энергии ветра,
хотел уловить её в генераторы.
Когда крылья вертушки крутились быстрее,
она в этом кружении напоминала большой цветок.
La Dame à la licorne
Я не смотрела бы на этот гобелен, если бы стена
не была впереди, на эти краски, деревья,
цветы, маленьких зверушек, не смотрела бы
на эту женщину, далёкую картину, на её
льва и единорога, которому она
так явно хочет быть зеркалом,
когда начинается путь, он устремляется ввысь
к апофеозу пяти чувств.
Если бы стена не была позади, тёмно-синий шатёр
цвета вечернего неба, последний
гобелен в этом цикле, три
крохотных лунных серпа там, на крыше шатра,
и не увидела бы как она сейчас там
стоит перед этим шатром и отрекается,
отдаёт то, что было ей дорого, весь свой путь,
будто это и было её целью. À Mon Seul Désir,
и я не знаю её имени, шатёр пуст,
и все полагают, что она войдёт туда.
Но это, впрочем, невозможно изобразить.
Она туда не войдёт. Шатёр раскрыт у неё за спиной,
как женщина, которая раздвинула
ноги, которая не пойдёт туда, которая и есть этот шатёр.
* * *
Почему прекрасный торс
этой прекрасной амазонки здесь,
а её прекрасная голова на верхнем этаже?
Ей здесь не место, - говорить смотритель, -
все головы на верхнем этаже.
Таким манером наследие Европы
разделили, что расстояние между частями тела
оказывается велико, голова Сократа
в Риме, а его предполагаемый торс
в Копенгагене, все получают свою долю,
и вдобавок скажу, что Сократов
объёмистый мягкий живот
гораздо выразительнее головы.
* * *
Годы, которым я принесла цветы,
недалеко -
могу кормить её,
когда наступает время еды,
я не в силах её усадить
и даже повернуть на другой бок,
приходится звать медсестру.
Умолкшие годы.
Одна из них больше не может говорить,
только глаза оживают, когда кто-то
зовёт маму -
до тех пор, пока моя мама
с другого конца палаты не отвечает:
«Мне сейчас некогда,
надо успеть приготовить еду».
В палате колокольчиковая тишина.
Переводы Элеоноры Иоффе
Предыдущий пост со стихотворением: https://fem-books.livejournal.com/2118984.html
МИркка Рекола в переводе М. Бородицкой и Е. Тиновицкой: https://magazines.gorky.media/inostran/2009/9/izbrannye-stihotvoreniya-6.html