К дню рождения Элизы Ожешко
Менее чем за версту от последних хат деревушки, на перекрёстке, разбегались по разным направлениям четыре дороги. Одна из них вела к деревне; другая, извиваясь вместе с волнистой почвой, пропадала где-то в недоступной для глаза дали; третья, прямая, ровная и длинная, стлалась, как лента, до ближайшего леса, в глубине которого и исчезала; четвертая, самая короткая, обсаженная там и сям вербами и дикой бузиной, оканчивалась у плетня, окружавшего хату, осененную несколькими старыми деревьями, одиноко, стоявшую на некотором расстоянии от деревушки. Вблизи этой хаты виднелась небольшая постройка, низенькая, без окон, в которой каждый сколько-нибудь знакомый с деревенской жизнью, узнал бы кузницу. Итак, это был перекрёсток. Здесь из густой зелени, окружавшей поле, подымался высокий старый крест.
Против креста лежал огромный камень, отделенный от него узкой полосой дороги и поросший седым мхом. В двух шагах от камня Петр Дзюрдзя остановился и сбросил с плеч на землю свою ношу, после чего выпрямился, громко вздохнул, посмотрел на небо и, вытащив из кармана трут, молча стал высекать огонь. Глубокое молчание воцарилось среди его спутников. Все сбились в тесную кучку, уставились на его руки и затаили дыхание. Очевидно, они забыли обо всём, кроме ожидаемого события, ради которого они пришли сюда. Жена Степана сжала свои тонкие губы, а жена Петра и один из его сыновей, напротив, так широко разинули рты, что туда легко могла бы влететь какая-нибудь маленькая птичка. Яков Шишка выпрямился и принял такую торжественную позу, что казался гораздо выше, чем обыкновенно; его внучка, та самая девушка, что по дороге посматривала на Клементия Дзюрдзю, спряталась теперь за спину красивого парня. С любопытством и страхом на лице она вся прильнула к нему и положила свой подбородок ему на плечо.
Красивый парень, менее всех окружающих занятый совершавшимся обрядом, незаметно улыбнулся полунасмешливо, полудовольно: казалось, он слегка смеялся и над Франкой и над тем, что происходило и должно было произойти на его глазах.
В это время Петр Дзюрдзя нагнулся к земле, и часть принесенных им сухих щепок вспыхнула ярким пламенем. Четыре женщины в один голос закричали:
- О Господи!
Почему огонь так сильно испугал или взволновал их? Ведь они привыкали к его блеску и жару с первого дня своего существования, каждый день с утра до вечера! Между тем на этот раз у них был такой вид, точно они никогда в жизни не видели огня. Все четыре ещё раз воскликнули вместе:
- О Господи! Господи милосердный!
Петрова жена громко вздыхала, а Семёнова - качала головой из стороны в сторону и тоже вздыхала. Франя, схватившись обеими руками за плечо Клементия, так сильно его стиснула, что парень оттолкнул её локтем и с сердцем сказал:
- Атчепись! Что ты ко мне пристала… точно клещ!
Однако названная клещом девушка не отставала и, ещё крепче прижимаясь к плечу парня, тихонько охала у него над самым ухом:
- Ой, Клементий, Клементий! Ой, ой, Клементий!
Мужчины молчали; вскоре умолкли также и женщины; все ждали, сдерживая дыхание, одни - сжав губы, другие - широко раскрыв рот. Ждали все… но чего? Действия огня, который, охватывая золотой лентой осиновые дрова, горел сначала низко над землей, а затем стал взлизывать огненными языками всё выше.
На полях было пусто и тихо. Облака на западе совсем потемнели и только бледная золотая луна, выплывавшая из-за них, освещала горизонт. Где-то за холмом застучали колеса телеги и затихли вдали; из деревушки доносились лай собак и глухой шум людского муравейника. Ни на одной из дорог, расходившихся на четыре стороны от креста, не было видно ни живой души; только в конце одной из них двери кузницы озарились красным светом и раздалось несколько ударов молота, которые громко и протяжно повторило эхо в ближайшем лесу. Но затем, в течение нескольких долгих мгновений, уже не отзывался и молот кузнеца; зато в низких вербах, росших при дороге, ведущей к кузнице, раза два жалобно прокричал козодой. В кучке людей, толпившейся у огня, около мшистого камня против освещенного креста, мужской свежий голос громко и отчетливо произнес:
- Разве это правда?
Все, даже серьёзный и сосредоточенный Петр Дзюрдзя, оглянулись на говорившего: это был высокий красивый Клементий.
- Что такое? Что такое? Что ты болтаешь? - затараторила Розалька.
- Разве это правда, что ведьма придёт на огонь? - повторил парень, переступая с ноги на ногу.
Тут все женщины широко разинули рты, а Франка опять застонала вполголоса: «Ой, Клементий, Клементий!» Но седой, худой, низенький Яков Шишка торжественным голосом произнес:
- При дедах, прадедах наших приходила… Отчего же ей теперь не притти?
- Верно! - повторил хор голосов.
Клементий опять переступил с ноги на ногу и уже не так смело, как раньше, заметил:
- Может быть, её совсем и на свете нет…
- Кого? - воскликнула Розалька.
- А ведьмы… - ответил парень уже неуверенным голосом.
О, на этот раз против такого слишком уже крайнего сомнения вспыхнула целая буря. Розалька, взявшись руками в бока, подскочила к Клементию.
- Нет ведьмы? - закричала она. - А отчего же пропало молоко у коров, а? Отчего пропало? Разве я вру, что пропало? Если я вру, так спроси у родной матери, пропало ли?.. И у Семёна спроси, и у Якова, и у всех… Ой! Бедная моя головушка! Капельки молока нет у коров… ребенку дать нечего… а он говорит, что ведьмы нет… Ой, доля моя несчастная! Ой, пакостник ты, недоверок такой, что Господи упаси!..
В этот поток бабьих слов и криков Клементий успел вставить ещё несколько слов, скорее, кажется, сказанных из зубоскальства и наперекор бабе, чем по убеждению:
- Известно, засуха такая, что сохрани Боже, пища плохая, ну, молоко и пропало…
На этот раз к сыну обратился сам священнодействовавший в этом торжественном обряде Петр Дзюрдзя и мягко, но с большой серьезностью заговорил:
- Годзи, Клемент. Коли наши дзеды, прадзеды верили в это, значит, правда. Не бреши напрасно и жди. Может, чудо божье совершится, явится нам, недостойным, и та, что сделала нам такую кривду, придет на огонь этого осинового дерева, на котором повесился Иуда, - собачья его душа, - что выдал в жидовские руки Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
На эту тираду ответило несколько громких вздохов, которые заглушил стонущий, звонкий, пылкий голос Розальки:
- А дерево осиновое? Наверно осиновое?
Но Яков Шишка усмирил беспокойную женщину порывистым жестом, и снова в толпе водворилась тишина. В низких вербах у дороги простонал козодой, а в нескольких шагах от стоявших у огня людей заплакал ребенок и послышался слабый детский усталый голос:
- Тя… тя!
Никто не обратил внимания на этот бедный, слабенький голосок, кроме угрюмого Степана, который оглянулся, сделал несколько шагов и с глухим недовольным ворчанием поднял с земли мальчика в рубашке, со вздутым животом, опухшими щеками, пальцами во рту и голубыми глазами, полными слез. Это был единственный сын его и Розальки. Степан поднял его с земли, сердито ворча, но сейчас же крепко обнял ребенка, прижал к груди и прикрыл полой своего кафтана его босые ножки, мокрые от вечерней росы. Дитя склонило бледное, опухшее лицо на отцовское плечо и тотчас же закрыло глаза. Очевидно, оно нуждалось в том хорошем, сладком молоке, которое злая ведьма отняла у коров.
Тишина! На полях и дорогах всё ещё ни живой души. В кузнице снова послышался стук молота; эхо повторило его в ближайшем лесу; огонь медленно горит в спокойном воздухе и поднимается всё выше. Петр подбросил ещё порядочную охапку дров. Розальке снова ужасно хочется крикнуть: а дрова осиновые? наверно осиновые? Но она, немножко побаиваясь Петра и старого Шишки, молчит и только нетерпеливо теребит обеими руками свой фартук. Пламя высоко вспыхнуло, свет его упал на крест и заструился по нему множеством золотых змеек, поднимаясь всё выше, до самых рук распятья… Увидев крест, внезапно позолоченный пламенем, все присутствующие склонили головы и медленно, набожно перекрестились…
В это мгновение за холмами, на дороге, которая, извиваясь, пропадала в далеком необозримом пространстве, послышалось ещё отдалённое, но громкое пение. Пение это плыло мелодичной и широкой волной, разнося нежные и тоскующие звуки по тихой равнине, по пустынным полям и дремлющему миру. Это был женский голос, чистый, сильный и громкий. До собравшихся у огня ясно доносились любовные слова песни:
Через реченьку, через быструю
Подай рученьку, подай милую,
Через болото, через зруденько,
Хадзи до мене, мое серденько…
На лицах людей, стоявших у огня против креста, который теперь казался золотым, отразились различные чувства: удовольствие, испуг, больше же всего любопытство. Даже сам неверующий Клементий широко раскрыл глаза и поднял руку, чтобы перекреститься во второй раз, но от волнения она остановилась в воздухе.
- Идёт! Уже идёт… - зашептали женщины.
Франка от страха перед ведьмой присела к земле, не переставая изо всей силы держаться обеими руками за кафтан Клементия.
Невидимая женщина, всё приближаясь, пела:
- Гдзе ты, дзеучыно, мыслями блудзиш?
Скажи ты прауду, каго ты любиш?
- Ой, знаю, знаю, каго кахаю,
Только не знаю, с ким ся звенчаю!
Тут три жены Дзюрдзей переглянулись, осенённые одной и той же мыслью.
- Кузнечиха, что ли? - прошептала жена Петра.
- Да, - шепнула в ответ жена Семена, - никто так не поёт, кроме неё.
По телу Розальки с ног до головы пробежала страстная дрожь; против обыкновения она не сказала ничего, только быстро, злорадно, загоревшимися, как угли, глазами посмотрела на мужа. Удивительное дело! Степан так вытянул шею и так весь подался вперед, как будто сквозь холм хотел увидеть ту, чей голос доносился теперь до него. При этом от напряжения мускулов тёмная кожа его лица совершенно разгладилась, и только морщины на лбу придавали его лицу страдальческое выражение.
На вершине небольшого холма показалась женская фигура, очертаний которой нельзя было ещё различить, и начала быстро спускаться с него. Подвигаясь вперед, она пела дальше свою песню:
- Ой, пойду, пойду в лес и лясочки,
Гдзе расцветаюць дробне листочки:
Там я хадзила и гаварыла,
Судзи меня, Боже…
Вдруг голос её оборвался и замолк. Она очутилась в нескольких шагах от разведенного огня и остановилась, как вкопанная.
Теперь при угасавшем дневном свете и блеске пламени её фигура и лицо выступили с рельефностью изваяния. Это была ещё молодая, высокая, сильная и стройная женщина.
Из-под высоко подоткнутой синей юбки виднелись её сильные босые ноги, ступни которых скрывались в густой траве. Кроме синей юбки, на ней была только грубая рубаха и большой полосатый фартук, обоими концами заткнутый за пояс и наполненный такой массой цветущих трав, что они свешивались на юбку и, цепляясь друг за друга, спадали до самой земли. Тут были: лиловый чебрец, анютины глазки, белый и розовый клевер, звездообразная ромашка и голубой полевой цикорий. Кроме того, она держала в руках огромный сноп растений с длинными твердыми стеблями желтого девятисила и белоснежного золототысячника; этот сноп был так велик, что закрывал почти всю её грудь и часть лица; из-за вороха виднелась только её голова, полуприкрытая красным платком, из-под которого со всех сторон выбивались на грубую рубашку, загорелую шею и гладкий узкий лоб густые короткие пряди темных матовых спутанных волос. Её лицо, полузакрытое цветами и волосами, казалось грубым и обыденным; загорелая, румяная, с алыми губами, полными щеками и вздернутым носом, она сверкала парой больших продолговатых глаз; серые, блестящие, выразительные, они, казалось, говорили, смеялись, ласкали и пели.
Её голые ноги были красны от света огня; закрытая множеством цветов, высунувшихся из фартука и подымавшихся на грудь, с распущенными волосами и блестящим, смелым, смеющимся взглядом, стояла она под крестом, который словно купался теперь весь в огненном блеске. Первый звук, вышедший из её уст, звучал удивлением:
- А-а-а-а! - сказала она, - что вы тут делаете, люди?
Но тотчас же, как бы припомнив что-то хорошо ей известное, вопросительным тоном прибавила:
- Ведьму на огонь ловите, что ли?
А затем кивнула головой и окончила уже с полной уверенностью:
- Ага! У коров молоко пропало…
И, качая головой, снова протяжно выразила удивление:
- А-а-а-а! Гм… гм! Диво, диво!
В толпе царило гробовое молчание. Казалось, что души всех этих людей слились на это мгновение в одну душу, которая всю силу своего мышления, чувства, зрения и слуха направила, как острое жало, на эту женщину. Все вытянули к ней шеи, устремили на неё глаза. В глазах, однако, не было ничего, кроме удивления и лёгкого презрения. Лишь Розалька быстро переводила разгоревшийся и полный язвительной насмешки взгляд с лица женщины, стоявшей под освещённым пламенем крестом, на лицо мужа, которое приняло особенное выражение; чуть заметная довольная улыбка разлилась по всему лицу его, на котором обычная угрюмость сменилась глуповатым на вид восхищением, как видно, проникавшим теперь всё существо Степана. Он смотрел так, точно не мог вдоволь наглядеться на пришедшую. Между тем женщина, державшая травы, спросила опять:
- Что же? Приходила уже?
Никто не ответил. В её блестящих и смеющихся зрачках промелькнуло беспокойство.
- Что же? - повторила она, - видели уже ведьму? Приходила она?
На этот раз из группы людей отозвался ласково звучавший, но очень серьёзный голос Петра Дзюрдзи:
- Або не ведаеце, что ведзьма та, что первая придет на огонь?
- Ну, - возразила женщина тоном глубокого убеждения, - как можно, чтобы я не знала этого?.. Знаю! Так кто же первая пришла?
Два серьёзных мужских голоса, из которых один принадлежал Петру Дзюрдзе, а другой Якову Шишке, ответили:
- Ты!
А затем, шипя, как взлетающая в воздух ракета, отозвался женский голос, бесконечно повторяя со всеми оттенками страсти, доведенной до какого-то бешенства и горя, граничащего с отчаянием, одно и то же слово:
- Ты, ты, ты, ты!
Розалька не могла произнести ничего, кроме этого одного слова. Она вся дрожала с ног до головы, а из пылающих глаз её на смуглые и худые щеки струились потоки слез. Она смеялась, дрожала, плакала и, топая ногами, грозя кулаками, кричала:
- Ты, ты, ты, ты!
- Я??! - проговорила женщина, стоявшая под освещённым крестом, и опустила руки, так что желтый девятисил и белый тысячелистник рассыпались по траве и покрыли её босые ноги. - Я! - повторила она и заломила тёмные, натруженные руки. Её алые губы широко раскрылись, и в глазах мелькнул ужас. Однако это продолжалось одну минуту, а затем на её румяных, пухлых щеках и раскрытых губах задрожала насмешливая, весёлая улыбка, пересилившая изумление и ужас. Звонкий, неудержимый смех вырвался из её груди. Её смех разносился по дороге и полю так же широко, звонко и громко, как прежде неслось её пение. В нём чувствовались живая и свежая душа, как бы детская наивность и невозмутимое веселье птицы. - Я! Я! - воскликнула она, продолжая смеяться. - Я первая пришла на огонь! Я отняла у коров молоко! Я ведьма! Ой, люди, люди! Что вы выдумали! Одурели вы, что ли, или у вас в головах помутилось?
И она всё смеялась, схватившись за бока и изгибаясь во все стороны своим сильным и стройным телом. Нахохотавшись вдоволь до того, что ей пришлось обеими руками отирать выступившие от смеха слёзы, она громко плюнула, с хохотом, от которого вздрагивала её грудь.
- Тьфу! - воскликнула она. - Сказать такую гадость на христианскую душу! И вам не стыдно?
Минуту спустя она, нагнувшись, подбирала с земли упавшие травы и цветы. После этого она выпрямилась и, проходя мимо них, прибавила:
- Стойте ж тут и ожидайте ведьму, потому что она, как Бог свят, ещё не явилась. Мне надо поскорее к мужу и детям. Будьте здоровы!
Она кивнула присутствующим головой так весело и радушно, как будто совершенно забыла, как они её встретили, и пошла скорым шагом по дороге, которая вела к одинокой хате и стоявшей около неё кузнице, блестевшей красным светом. На ходу она тотчас запела на плясовой, залихватский мотив самую весёлую из деревенских песен:
Гиля, гиля, серы гуси,
Серы гуси на реку.
Ой, як свяжуць белы ручки,
Не развяжуць до веку!
Люди, оставшиеся у огня, стояли с поникнувшими головами, в молчании, которое прервал Петр Дзюрдзя.
- Вот и указал нам Господь всемогущий нашу обидчицу.
(Перевод с польского Е.М. Рифтиной)
6 июня 1841 года - 18 мая 1910 года
Предыдущие посты об Элизе Ожешко: https://fem-books.livejournal.com/54904.html
https://fem-books.livejournal.com/1733569.html
https://fem-books.livejournal.com/1842649.html
Против креста лежал огромный камень, отделенный от него узкой полосой дороги и поросший седым мхом. В двух шагах от камня Петр Дзюрдзя остановился и сбросил с плеч на землю свою ношу, после чего выпрямился, громко вздохнул, посмотрел на небо и, вытащив из кармана трут, молча стал высекать огонь. Глубокое молчание воцарилось среди его спутников. Все сбились в тесную кучку, уставились на его руки и затаили дыхание. Очевидно, они забыли обо всём, кроме ожидаемого события, ради которого они пришли сюда. Жена Степана сжала свои тонкие губы, а жена Петра и один из его сыновей, напротив, так широко разинули рты, что туда легко могла бы влететь какая-нибудь маленькая птичка. Яков Шишка выпрямился и принял такую торжественную позу, что казался гораздо выше, чем обыкновенно; его внучка, та самая девушка, что по дороге посматривала на Клементия Дзюрдзю, спряталась теперь за спину красивого парня. С любопытством и страхом на лице она вся прильнула к нему и положила свой подбородок ему на плечо.
Красивый парень, менее всех окружающих занятый совершавшимся обрядом, незаметно улыбнулся полунасмешливо, полудовольно: казалось, он слегка смеялся и над Франкой и над тем, что происходило и должно было произойти на его глазах.
В это время Петр Дзюрдзя нагнулся к земле, и часть принесенных им сухих щепок вспыхнула ярким пламенем. Четыре женщины в один голос закричали:
- О Господи!
Почему огонь так сильно испугал или взволновал их? Ведь они привыкали к его блеску и жару с первого дня своего существования, каждый день с утра до вечера! Между тем на этот раз у них был такой вид, точно они никогда в жизни не видели огня. Все четыре ещё раз воскликнули вместе:
- О Господи! Господи милосердный!
Петрова жена громко вздыхала, а Семёнова - качала головой из стороны в сторону и тоже вздыхала. Франя, схватившись обеими руками за плечо Клементия, так сильно его стиснула, что парень оттолкнул её локтем и с сердцем сказал:
- Атчепись! Что ты ко мне пристала… точно клещ!
Однако названная клещом девушка не отставала и, ещё крепче прижимаясь к плечу парня, тихонько охала у него над самым ухом:
- Ой, Клементий, Клементий! Ой, ой, Клементий!
Мужчины молчали; вскоре умолкли также и женщины; все ждали, сдерживая дыхание, одни - сжав губы, другие - широко раскрыв рот. Ждали все… но чего? Действия огня, который, охватывая золотой лентой осиновые дрова, горел сначала низко над землей, а затем стал взлизывать огненными языками всё выше.
На полях было пусто и тихо. Облака на западе совсем потемнели и только бледная золотая луна, выплывавшая из-за них, освещала горизонт. Где-то за холмом застучали колеса телеги и затихли вдали; из деревушки доносились лай собак и глухой шум людского муравейника. Ни на одной из дорог, расходившихся на четыре стороны от креста, не было видно ни живой души; только в конце одной из них двери кузницы озарились красным светом и раздалось несколько ударов молота, которые громко и протяжно повторило эхо в ближайшем лесу. Но затем, в течение нескольких долгих мгновений, уже не отзывался и молот кузнеца; зато в низких вербах, росших при дороге, ведущей к кузнице, раза два жалобно прокричал козодой. В кучке людей, толпившейся у огня, около мшистого камня против освещенного креста, мужской свежий голос громко и отчетливо произнес:
- Разве это правда?
Все, даже серьёзный и сосредоточенный Петр Дзюрдзя, оглянулись на говорившего: это был высокий красивый Клементий.
- Что такое? Что такое? Что ты болтаешь? - затараторила Розалька.
- Разве это правда, что ведьма придёт на огонь? - повторил парень, переступая с ноги на ногу.
Тут все женщины широко разинули рты, а Франка опять застонала вполголоса: «Ой, Клементий, Клементий!» Но седой, худой, низенький Яков Шишка торжественным голосом произнес:
- При дедах, прадедах наших приходила… Отчего же ей теперь не притти?
- Верно! - повторил хор голосов.
Клементий опять переступил с ноги на ногу и уже не так смело, как раньше, заметил:
- Может быть, её совсем и на свете нет…
- Кого? - воскликнула Розалька.
- А ведьмы… - ответил парень уже неуверенным голосом.
О, на этот раз против такого слишком уже крайнего сомнения вспыхнула целая буря. Розалька, взявшись руками в бока, подскочила к Клементию.
- Нет ведьмы? - закричала она. - А отчего же пропало молоко у коров, а? Отчего пропало? Разве я вру, что пропало? Если я вру, так спроси у родной матери, пропало ли?.. И у Семёна спроси, и у Якова, и у всех… Ой! Бедная моя головушка! Капельки молока нет у коров… ребенку дать нечего… а он говорит, что ведьмы нет… Ой, доля моя несчастная! Ой, пакостник ты, недоверок такой, что Господи упаси!..
В этот поток бабьих слов и криков Клементий успел вставить ещё несколько слов, скорее, кажется, сказанных из зубоскальства и наперекор бабе, чем по убеждению:
- Известно, засуха такая, что сохрани Боже, пища плохая, ну, молоко и пропало…
На этот раз к сыну обратился сам священнодействовавший в этом торжественном обряде Петр Дзюрдзя и мягко, но с большой серьезностью заговорил:
- Годзи, Клемент. Коли наши дзеды, прадзеды верили в это, значит, правда. Не бреши напрасно и жди. Может, чудо божье совершится, явится нам, недостойным, и та, что сделала нам такую кривду, придет на огонь этого осинового дерева, на котором повесился Иуда, - собачья его душа, - что выдал в жидовские руки Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
На эту тираду ответило несколько громких вздохов, которые заглушил стонущий, звонкий, пылкий голос Розальки:
- А дерево осиновое? Наверно осиновое?
Но Яков Шишка усмирил беспокойную женщину порывистым жестом, и снова в толпе водворилась тишина. В низких вербах у дороги простонал козодой, а в нескольких шагах от стоявших у огня людей заплакал ребенок и послышался слабый детский усталый голос:
- Тя… тя!
Никто не обратил внимания на этот бедный, слабенький голосок, кроме угрюмого Степана, который оглянулся, сделал несколько шагов и с глухим недовольным ворчанием поднял с земли мальчика в рубашке, со вздутым животом, опухшими щеками, пальцами во рту и голубыми глазами, полными слез. Это был единственный сын его и Розальки. Степан поднял его с земли, сердито ворча, но сейчас же крепко обнял ребенка, прижал к груди и прикрыл полой своего кафтана его босые ножки, мокрые от вечерней росы. Дитя склонило бледное, опухшее лицо на отцовское плечо и тотчас же закрыло глаза. Очевидно, оно нуждалось в том хорошем, сладком молоке, которое злая ведьма отняла у коров.
Тишина! На полях и дорогах всё ещё ни живой души. В кузнице снова послышался стук молота; эхо повторило его в ближайшем лесу; огонь медленно горит в спокойном воздухе и поднимается всё выше. Петр подбросил ещё порядочную охапку дров. Розальке снова ужасно хочется крикнуть: а дрова осиновые? наверно осиновые? Но она, немножко побаиваясь Петра и старого Шишки, молчит и только нетерпеливо теребит обеими руками свой фартук. Пламя высоко вспыхнуло, свет его упал на крест и заструился по нему множеством золотых змеек, поднимаясь всё выше, до самых рук распятья… Увидев крест, внезапно позолоченный пламенем, все присутствующие склонили головы и медленно, набожно перекрестились…
В это мгновение за холмами, на дороге, которая, извиваясь, пропадала в далеком необозримом пространстве, послышалось ещё отдалённое, но громкое пение. Пение это плыло мелодичной и широкой волной, разнося нежные и тоскующие звуки по тихой равнине, по пустынным полям и дремлющему миру. Это был женский голос, чистый, сильный и громкий. До собравшихся у огня ясно доносились любовные слова песни:
Через реченьку, через быструю
Подай рученьку, подай милую,
Через болото, через зруденько,
Хадзи до мене, мое серденько…
На лицах людей, стоявших у огня против креста, который теперь казался золотым, отразились различные чувства: удовольствие, испуг, больше же всего любопытство. Даже сам неверующий Клементий широко раскрыл глаза и поднял руку, чтобы перекреститься во второй раз, но от волнения она остановилась в воздухе.
- Идёт! Уже идёт… - зашептали женщины.
Франка от страха перед ведьмой присела к земле, не переставая изо всей силы держаться обеими руками за кафтан Клементия.
Невидимая женщина, всё приближаясь, пела:
- Гдзе ты, дзеучыно, мыслями блудзиш?
Скажи ты прауду, каго ты любиш?
- Ой, знаю, знаю, каго кахаю,
Только не знаю, с ким ся звенчаю!
Тут три жены Дзюрдзей переглянулись, осенённые одной и той же мыслью.
- Кузнечиха, что ли? - прошептала жена Петра.
- Да, - шепнула в ответ жена Семена, - никто так не поёт, кроме неё.
По телу Розальки с ног до головы пробежала страстная дрожь; против обыкновения она не сказала ничего, только быстро, злорадно, загоревшимися, как угли, глазами посмотрела на мужа. Удивительное дело! Степан так вытянул шею и так весь подался вперед, как будто сквозь холм хотел увидеть ту, чей голос доносился теперь до него. При этом от напряжения мускулов тёмная кожа его лица совершенно разгладилась, и только морщины на лбу придавали его лицу страдальческое выражение.
На вершине небольшого холма показалась женская фигура, очертаний которой нельзя было ещё различить, и начала быстро спускаться с него. Подвигаясь вперед, она пела дальше свою песню:
- Ой, пойду, пойду в лес и лясочки,
Гдзе расцветаюць дробне листочки:
Там я хадзила и гаварыла,
Судзи меня, Боже…
Вдруг голос её оборвался и замолк. Она очутилась в нескольких шагах от разведенного огня и остановилась, как вкопанная.
Теперь при угасавшем дневном свете и блеске пламени её фигура и лицо выступили с рельефностью изваяния. Это была ещё молодая, высокая, сильная и стройная женщина.
Из-под высоко подоткнутой синей юбки виднелись её сильные босые ноги, ступни которых скрывались в густой траве. Кроме синей юбки, на ней была только грубая рубаха и большой полосатый фартук, обоими концами заткнутый за пояс и наполненный такой массой цветущих трав, что они свешивались на юбку и, цепляясь друг за друга, спадали до самой земли. Тут были: лиловый чебрец, анютины глазки, белый и розовый клевер, звездообразная ромашка и голубой полевой цикорий. Кроме того, она держала в руках огромный сноп растений с длинными твердыми стеблями желтого девятисила и белоснежного золототысячника; этот сноп был так велик, что закрывал почти всю её грудь и часть лица; из-за вороха виднелась только её голова, полуприкрытая красным платком, из-под которого со всех сторон выбивались на грубую рубашку, загорелую шею и гладкий узкий лоб густые короткие пряди темных матовых спутанных волос. Её лицо, полузакрытое цветами и волосами, казалось грубым и обыденным; загорелая, румяная, с алыми губами, полными щеками и вздернутым носом, она сверкала парой больших продолговатых глаз; серые, блестящие, выразительные, они, казалось, говорили, смеялись, ласкали и пели.
Её голые ноги были красны от света огня; закрытая множеством цветов, высунувшихся из фартука и подымавшихся на грудь, с распущенными волосами и блестящим, смелым, смеющимся взглядом, стояла она под крестом, который словно купался теперь весь в огненном блеске. Первый звук, вышедший из её уст, звучал удивлением:
- А-а-а-а! - сказала она, - что вы тут делаете, люди?
Но тотчас же, как бы припомнив что-то хорошо ей известное, вопросительным тоном прибавила:
- Ведьму на огонь ловите, что ли?
А затем кивнула головой и окончила уже с полной уверенностью:
- Ага! У коров молоко пропало…
И, качая головой, снова протяжно выразила удивление:
- А-а-а-а! Гм… гм! Диво, диво!
В толпе царило гробовое молчание. Казалось, что души всех этих людей слились на это мгновение в одну душу, которая всю силу своего мышления, чувства, зрения и слуха направила, как острое жало, на эту женщину. Все вытянули к ней шеи, устремили на неё глаза. В глазах, однако, не было ничего, кроме удивления и лёгкого презрения. Лишь Розалька быстро переводила разгоревшийся и полный язвительной насмешки взгляд с лица женщины, стоявшей под освещённым пламенем крестом, на лицо мужа, которое приняло особенное выражение; чуть заметная довольная улыбка разлилась по всему лицу его, на котором обычная угрюмость сменилась глуповатым на вид восхищением, как видно, проникавшим теперь всё существо Степана. Он смотрел так, точно не мог вдоволь наглядеться на пришедшую. Между тем женщина, державшая травы, спросила опять:
- Что же? Приходила уже?
Никто не ответил. В её блестящих и смеющихся зрачках промелькнуло беспокойство.
- Что же? - повторила она, - видели уже ведьму? Приходила она?
На этот раз из группы людей отозвался ласково звучавший, но очень серьёзный голос Петра Дзюрдзи:
- Або не ведаеце, что ведзьма та, что первая придет на огонь?
- Ну, - возразила женщина тоном глубокого убеждения, - как можно, чтобы я не знала этого?.. Знаю! Так кто же первая пришла?
Два серьёзных мужских голоса, из которых один принадлежал Петру Дзюрдзе, а другой Якову Шишке, ответили:
- Ты!
А затем, шипя, как взлетающая в воздух ракета, отозвался женский голос, бесконечно повторяя со всеми оттенками страсти, доведенной до какого-то бешенства и горя, граничащего с отчаянием, одно и то же слово:
- Ты, ты, ты, ты!
Розалька не могла произнести ничего, кроме этого одного слова. Она вся дрожала с ног до головы, а из пылающих глаз её на смуглые и худые щеки струились потоки слез. Она смеялась, дрожала, плакала и, топая ногами, грозя кулаками, кричала:
- Ты, ты, ты, ты!
- Я??! - проговорила женщина, стоявшая под освещённым крестом, и опустила руки, так что желтый девятисил и белый тысячелистник рассыпались по траве и покрыли её босые ноги. - Я! - повторила она и заломила тёмные, натруженные руки. Её алые губы широко раскрылись, и в глазах мелькнул ужас. Однако это продолжалось одну минуту, а затем на её румяных, пухлых щеках и раскрытых губах задрожала насмешливая, весёлая улыбка, пересилившая изумление и ужас. Звонкий, неудержимый смех вырвался из её груди. Её смех разносился по дороге и полю так же широко, звонко и громко, как прежде неслось её пение. В нём чувствовались живая и свежая душа, как бы детская наивность и невозмутимое веселье птицы. - Я! Я! - воскликнула она, продолжая смеяться. - Я первая пришла на огонь! Я отняла у коров молоко! Я ведьма! Ой, люди, люди! Что вы выдумали! Одурели вы, что ли, или у вас в головах помутилось?
И она всё смеялась, схватившись за бока и изгибаясь во все стороны своим сильным и стройным телом. Нахохотавшись вдоволь до того, что ей пришлось обеими руками отирать выступившие от смеха слёзы, она громко плюнула, с хохотом, от которого вздрагивала её грудь.
- Тьфу! - воскликнула она. - Сказать такую гадость на христианскую душу! И вам не стыдно?
Минуту спустя она, нагнувшись, подбирала с земли упавшие травы и цветы. После этого она выпрямилась и, проходя мимо них, прибавила:
- Стойте ж тут и ожидайте ведьму, потому что она, как Бог свят, ещё не явилась. Мне надо поскорее к мужу и детям. Будьте здоровы!
Она кивнула присутствующим головой так весело и радушно, как будто совершенно забыла, как они её встретили, и пошла скорым шагом по дороге, которая вела к одинокой хате и стоявшей около неё кузнице, блестевшей красным светом. На ходу она тотчас запела на плясовой, залихватский мотив самую весёлую из деревенских песен:
Гиля, гиля, серы гуси,
Серы гуси на реку.
Ой, як свяжуць белы ручки,
Не развяжуць до веку!
Люди, оставшиеся у огня, стояли с поникнувшими головами, в молчании, которое прервал Петр Дзюрдзя.
- Вот и указал нам Господь всемогущий нашу обидчицу.
(Перевод с польского Е.М. Рифтиной)
6 июня 1841 года - 18 мая 1910 года
Предыдущие посты об Элизе Ожешко: https://fem-books.livejournal.com/54904.html
https://fem-books.livejournal.com/1733569.html
https://fem-books.livejournal.com/1842649.html