Португалия: Мария Жудит де Карвалью
Мария Жудит де Карвалью [Maria Judite de Carvalho] родилась в 1921 году в Лиссабоне. С трёхмесячного возраста росла она у тёток по отцовской линии, женщин замкнутых, строгих и благочестивых, считавших правильным воспитывать девочку сиротой при живых родителях: отец после развода уехал в Бельгию, мать как разведённую женщину к ребёнку особо и не подпускали. Мать умерла, когда Марии Жудит было восемь лет, а когда ей шёл шестнадцатый год, из Бельгии пришла печальная новость: отец исчез. Его искали какое-то время, затем объявили пропавшим без вести и успокоились. Мария Жудит училась во Французским женском колледже, затем поступила в университет на филологический факультет, причём на немецкое отделение. Со студенческой скамьи она подружилась с однокурсницами Наталией Нунеш и Фернандой Ботельо, впоследствии также известными писательницами. Замуж она также вышла за сокурсника, Урбино Тавареша, в 1948 году. Что на эту тему думали его родители, богатые землевладельцы, осталось неизвестным, но подозреваю, что мало хорошего.
Трудно представить людей более несхожих, чем Тавареш и Мария де Карвалью. Она вела замкнутую, внешне безучастную, созерцательную жизнь. Близкий знакомый, заместитель редактора журнала, где Карвалью активно печаталась, вспоминал в мемуарах, что видел её весёлой только один раз. К сожалению, не уточняет, в связи с чем. Тавареш был темпераментный общественник, борец, коммунист, притом неортодоксальный, убеждённый антисталинист. За свои убеждения он и в тюрьме сидел, и руку ему сломали, и права преподавания лишили. Собственно, с молодой супругой он чуть ли не из-под венца поехал в политическую эмиграцию, во Францию. Семья три года прожила в Монпелье, где Тавареш работал в университете, три года в Париже - там познакомились с Сартром, де Бовуар и Камю. Очень большое влияние на де Карвалью оказала французская художница-абстракционистка португальского происхождения Мария Виейра да Силва, основным мотивом картин которой являются гигантские библиотеки.
При всём различии характеров пара жила дружно и согласно. У них была единственная дочь Изабель, которую до возвращения родителей растили бабушка и дедушка по отцовской линии. В 1955 году в связи с временной оттепелью де Карвальо и Тавареш вернулись на родину, а через четыре года в столичном издательстве "Аркадия" вышел внешне непримечательный сборник рассказов под заглавием "Столько людей, Мариана" [Tanta Gente, Mariana]. Он стал бестселлером, первой ласточкой экзистенционализма в Португалии. Собственно, всё последующее творчество Марии Жудит де Карвалью воспринимается отчасти через призму дебюта, а особенно заглавного рассказа, внутреннего монолога молодой женщины, запертой в своей комнате:
Мы все одни, Мариана. Одни - а людей вокруг нас так много. Столько людей, Мариана! И никто ничего не сделает для нас. Никто не может. Никто и не хочет. Даже если бы это было возможно...
Общественным сознанием М.Ж. де Карвалью воспринимается как певица экзистенциального одиночества, тоски, депрессии и всяческой безысходности. Читают её мало, но вдумчиво, считают писательницей, "творившей для немногих". При этом журналистские колонки-"хроники", которые она каждую неделю вплоть до пенсии писала для газеты Diário de Lisboa, читались широкой аудиторией с увлечением и изданы отдельно в двух книгах. Это сардонические, не без юмора, остроумные тексты о политике, экономике, феминизме и других острых вопросах современности. Критик Педру Алвин называл Марию де Карвалью португальским Чеховым. Урбано Тавареш посвятил памяти жены, умершей в 1998 году от рака, очерк "Принцесса иронии".
На русский язык переведены всего несколько рассказов Марии Жудит де Карвалью. Над каждым из них хочется много думать. Вот один из них в переводе Е. Огнёвой:
Безутешная невеста
Обе они её поцеловали, обняли и прочувствованными печальными голосами выразили искренние соболезнования.
- Бедняжка, как же тебе не повезло!
- Знаешь, я так и обмерла, когда узнала, просто поверить не могла...
- Но как же это, как?
Они хотели узнать подробности. Как же это произошло, в конце-то концов? Что случилось? В газете так туманно написано, ничего не поймёшь... И Жоана снова, уже в который раз, повторяла всё так же бесстрастно и устало. Позавчера вечером он ей позвонил, сказал, что завтра - то есть вчера - собирается пойти с приятелями после работы на пляж.
«Мы поедем в Каркавелос, там искупнёмся». Она как будто предчувствовала, так бывает, понимаете? И старалась его отговорить. Но он и слушать не хотел, договорился, мол, и всё тут. И поехал. Больше она ничего не знала. Больше никто ничего не знал.
- Это был зов судьбы.
- Да, похоже...
- Судьба каждого из нас предопределена, подруга. Что бы там ни говорили. И даже не отправься он в Каркавелос купаться, всё равно что-нибудь с ним случилось бы - как говорится, не одно, так другое. Например, попал бы под машину. Вчерашний день, очевидно, был его последним днём.
- Да, его последним днём был вчерашний, а когда-нибудь и наш наступит...
Недоговорив, они замолчали. Инес, сильно накрашенная брюнетка, сказала, поднимаясь со вздохом:
- Мне надо идти. Я не могла не повидать тебя, но теперь мне пора. На полшестого я записана к зубному. Как бы не опоздать...
Другая, которая сидела у окна, спросила, не на Байшу [Байша - квартал Лиссабона, где расположены самые дорогие магазины. (прим. перев.)] ли она идёт. Если да, то им по пути, ей надо купить пуговицы.
- Ты нас извинишь, ведь правда? Мне так нужно купить пуговицы!
Всё повторилось сначала: поцелуи, слова утешения, уговоры, похвалы смирению. Теперь уж ничего не поделаешь. Теперь надо быть мужественной, принять всё как есть. Инес ещё собиралась добавить, что слезами горю не поможешь, но вовремя удержалась, заметив, что Жоана и не думает плакать, а смотрит сухими глазами прямо перед собой, смотрит с самым обычным выражением лица. Обычным? Ну, может быть, не совсем. В выражении её лица появилось что-то непривычное, новое. Однако ни Гида, ни Инес не поняли, что это означает. Девушки они были недалёкие и не очень-то вдумывались в суть вещей.
Дверь за ними медленно закрылась, и они стали медленно спускаться по лестнице. Грязно-жёлтое вечернее солнце ещё лениво заглядывало в лестничное окно.
- Бедняга, - сказала Гида, открывая сумочку, чтобы посмотреться в зеркало. - Ну и не повезло же ей! Она из кожи вон вылезла, чтобы подцепить жениха, а он возьми да и помри ни с того, ни с сего. Да ещё как умер-то - утонул! Вот ведь ужас!
- Я всегда страшно боялась утонуть, - заявила Инес. - Конечно, плавать я умею, но вообще-то говоря, и он тоже умел. Не знаю, почему, но там, в глубине... Эти жуткие рыбы - мурены, что ли, которые на кобр похожи. В Алжесе в аквариуме было две мурены, с такими бегающими глазищами, так они прямо на меня как уставятся... Мне после этого аквариума всё кошмары снились. Ясное дело, я тогда маленькая была. Наверно, они уже подохли. Сколько мурены живут?
Гида засмеялась.
- Почём я-то знаю? Во всяком случае, в Каркавелосе мурен нет. Хотя... В общем, ты права. Никто ведь не знает, куда его отнесло. Так он и не всплыл. Не прибило к берегу. Когда тело найдут, его, наверно... О боже, я рыбу теперь долго в рот не возьму.
Её передёрнуло.
- Бедная Жоана, теперь ей другого найти не удастся. Слушай, а он и вправду хотел на ней жениться?
- Собирался. Они даже мебель купили для комнаты.
- Да, конечно, и всё же странно, тебе не кажется?
- Кажется. Но в этом мире вообще много странного. Например, то, что я ни к какому зубном не записывалась. Меня Зе должен ждать на автобусной остановке.
Гида расхохоталась.
- Я тоже ни за какими пуговицами не еду, а тороплюсь на второй дневной сеанс в Тиволи. И должна схватить такси, иначе опоздаю.
Они весело распрощались. Вообще-то это были неплохие девушки. Просто они предпочли умолчать о своих романах и кино, потому что не стоило в такой момент говорить правду.
Жоана оставалась одна. Подруги только что ушли, а родители и брат ещё не вернулись. Мать скоро придёт. Она пошла купить Жоане чёрную блузку и чулки. Мать ни разу сегодня не поцеловала её, не сказала ей ни слова утешения. В отличие от стальных, она старалась не быть навязчивой. Она была хорошей женой и хорошей матерью, оставаясь невозмутимо спокойной, словно наглухо закрывшись в своём тесном мирке. А сколько бессонных ночей она провела у их кроваток, когда дети были маленькие, сколько она и теперь недосыпала, когда кто-нибудь из них заболевал! Больше она ничего не могла для них сделать, большего с неё и не требовали. Брат то приходил, то уходил, дома его никогда не было. Парень - что с него взять! Золотое время, надо пользоваться... Отец же всё, что ему казалось неясным и по какой-то причине непонятным, именовал сложностями, которые придумывают истеричные особы. И говорил он всегда веско, с апломбом, с таким видом, будто он может обо всём судить, потому что всё знает.
И она - их дочь? Сестра своего брата? Когда она подумала об этом, то ей казалось, что она родилась как-то сама по себе, что никакие узы ни с кем её не связывали. И всё же как нужны ей были эти узы!.. Разве знает принесённое ветром семечко, куда забросила его судьба?
Она чувствовала себя далёкой от семьи, далёкой от их ничтожных амбиций, мелочной зависти.
- Я у Ребело - доверенный человек, - говорил брат. - Наведу порядок. Ребело, бедняга, такой хороший человек, но сообразительности у него ни на грош, весь этот сброд его всегда бессовестно обманывал. Но теперь я во всём разберусь, вот увидите. Они меня знают, знают, что я поступлю по справедливости.
Отец говорил о должности заместителя, которая досталась этому Силве - тупице и невеже.
- Место предназначалось мне, все говорили - оно для меня.
Брат улыбался с чувством превосходства, которое мать в душе приветствовала.
- Отец - сама наивность. Когда всё уже у него в руках, он не умеет воспользоваться случаем. Помнишь тот день, когда он обнаружил, что Фелисмино запустил руку в кассу? Он не сумел извлечь из этого выгоду. Теперь-то, конечно, уже поздно. Поэтому я...
в своём укромном уголке Жоана называла их про себя так, как они того заслуживали, отвечала им своим молчанием, отгораживалась от них книгой и читала во время их разговоров, чтобы не обязательно было их слушать. Она не ненавидела их, нет, просто они её не интересовали. Жоана чувствовала, что она далеко-далеко, одна-одинёшенька на всём белом свете, одна, куда ни глянь. Она - и её некрасивое, похожее на кроличью мордочку, лицо, с толстыми стёклами очков, и её грузная, лишённая изящества фигура. А какой толщины были другие стёкла - те, что отделяли её внутренний мир от внешнего, преграждающие доступ всякому, кто придёт! Но никто не приходил. Она смотрелась в зеркало, изучала новую причёску «под Фарах Диба», пробовала втирать крем, о котором в последнем номере «Элль» говорилось, что он творит чудеса. Но с кроличьей мордочкой ничего нельзя было поделать, она всегда сразу же бросалась в глаза.
Потом, в один прекрасный день, появился он. Красивый парень, во всяком случае - симпатичный. Жоана никогда себя не спрашивала, действительно ли она его любит. Но ей так нужен был его неотступный взгляд, его слова, каких ей никто до этого не говорил, и ласка его рук...
Мать, когда узнала об их романе, разволновалась. Казалось, она всё искала и не могла найти причину - потому что должна же быть какая-то причина для того, чтобы этот молодой человек так вот взял и заинтересовался Жоаной. Отец ограничился тем, что сказал, не отрывая глаз от газеты, что ей уже давно пора бы замуж, и ещё спросил всё тем же тоном, известно ли ей, сколько жених зарабатывает. Что касается брата, тот посмотрел на неё с почти оскорбительным удивлением и посоветовал держать жениха покрепче и поторапливаться со свадьбой.
Сначала они думали пожениться сразу же и даже купили ту самую мебель на отложенные обоими деньги. Потом он стал поговаривать об очень выгодном месте в Африке, которое ему предлагают. Наконец, он перестал касаться в разговоре и того, и другого. Редко появлялся и звонил ей всё больше второпях, у него теперь всё время были неотложные дела: «Ты меня извинишь, правда? Завтра я всё тебе объясню». И так ничего и не объяснял, потому что успевало пройти несколько дней, прежде чем он снова давал о себе знать, а тогда он, естественно, забывал, - ведь у него было столько дел. Да и ей потом казалось даже неудобным напоминать ему о таких вещах.
А тем временем толстые стёкла, отделявшие её от мира, возникли снова. И она опять, будто восстановились утраченные было диоптрии, увидела своё кроличье личико, теперь уже лицо тридцатилетней женщины, и своё утерявшее гибкость тело, услышала вопросы, которые задавал ей внутренний голос и на которые она отказывалась отвечать. Ей очень хотелось плакать, и каждое утро она с ужасом думала - а вдруг это произойдёт сегодня?
Позавчера он позвонил ей, чтобы предупредить. Жоана просила его, чтобы он не ездил. Почему он не заходит повидать её? Им о многом нужно поговорить! Вот уже целая неделя, как он не показывается.
- Неделя? Да не может быть! Ты шутишь!
Она не шутила.
- Боже мой, как время летит! - воскликнул он убеждённо.
«Боже мой, как время медленно тянется», - думала она. Как дорого обходится это течение времени!
И вот сегодня утром она прочитала сообщение в газете. Там был его портрет, старая фотография, которую она никогда раньше не видела. Да разве только эту фотографию?.. А сколько было ещё людей, которых ей ещё не приходилось видеть... Людей, которые ей что-то говорили, а она должна была слушать и отвечать, высказывать свои суждения. Какие? Что она должна была говорить?
Сейчас, медленно пробиваясь в вязкой путанице ощущений этого дня, одна новая мысль неотступно кружила в уме, становилась всё чётче. Вся тоска ушла. Теперь Жоане нечего бояться. Теперь ей больше не придётся каждое утро думать, что всё, может быть, будет кончено между ними уже к вечеру. Теперь она, и не видя себя со стороны, ощущала, как спокойствие овладевает её лицом, передаётся рукам, голосу, звучавшему ровно, почти холодно. Вот что он оставил ей в наследство - покой! Ей даже хотелось улыбнуться, хоть и без радости, улыбнуться именно потому, что ей было грустно. Улыбнуться матери, когда та войдёт с этими чёрными тряпками, которые Жоана ни за что теперь не снимет, улыбнуться отцу, брату, только что ушедшим подругам - всем сразу. Теперь она стала совсем другой. Безутешной невестой человека, который умер.
Трудно представить людей более несхожих, чем Тавареш и Мария де Карвалью. Она вела замкнутую, внешне безучастную, созерцательную жизнь. Близкий знакомый, заместитель редактора журнала, где Карвалью активно печаталась, вспоминал в мемуарах, что видел её весёлой только один раз. К сожалению, не уточняет, в связи с чем. Тавареш был темпераментный общественник, борец, коммунист, притом неортодоксальный, убеждённый антисталинист. За свои убеждения он и в тюрьме сидел, и руку ему сломали, и права преподавания лишили. Собственно, с молодой супругой он чуть ли не из-под венца поехал в политическую эмиграцию, во Францию. Семья три года прожила в Монпелье, где Тавареш работал в университете, три года в Париже - там познакомились с Сартром, де Бовуар и Камю. Очень большое влияние на де Карвалью оказала французская художница-абстракционистка португальского происхождения Мария Виейра да Силва, основным мотивом картин которой являются гигантские библиотеки.
При всём различии характеров пара жила дружно и согласно. У них была единственная дочь Изабель, которую до возвращения родителей растили бабушка и дедушка по отцовской линии. В 1955 году в связи с временной оттепелью де Карвальо и Тавареш вернулись на родину, а через четыре года в столичном издательстве "Аркадия" вышел внешне непримечательный сборник рассказов под заглавием "Столько людей, Мариана" [Tanta Gente, Mariana]. Он стал бестселлером, первой ласточкой экзистенционализма в Португалии. Собственно, всё последующее творчество Марии Жудит де Карвалью воспринимается отчасти через призму дебюта, а особенно заглавного рассказа, внутреннего монолога молодой женщины, запертой в своей комнате:
Мы все одни, Мариана. Одни - а людей вокруг нас так много. Столько людей, Мариана! И никто ничего не сделает для нас. Никто не может. Никто и не хочет. Даже если бы это было возможно...
Общественным сознанием М.Ж. де Карвалью воспринимается как певица экзистенциального одиночества, тоски, депрессии и всяческой безысходности. Читают её мало, но вдумчиво, считают писательницей, "творившей для немногих". При этом журналистские колонки-"хроники", которые она каждую неделю вплоть до пенсии писала для газеты Diário de Lisboa, читались широкой аудиторией с увлечением и изданы отдельно в двух книгах. Это сардонические, не без юмора, остроумные тексты о политике, экономике, феминизме и других острых вопросах современности. Критик Педру Алвин называл Марию де Карвалью португальским Чеховым. Урбано Тавареш посвятил памяти жены, умершей в 1998 году от рака, очерк "Принцесса иронии".
На русский язык переведены всего несколько рассказов Марии Жудит де Карвалью. Над каждым из них хочется много думать. Вот один из них в переводе Е. Огнёвой:
Безутешная невеста
Обе они её поцеловали, обняли и прочувствованными печальными голосами выразили искренние соболезнования.
- Бедняжка, как же тебе не повезло!
- Знаешь, я так и обмерла, когда узнала, просто поверить не могла...
- Но как же это, как?
Они хотели узнать подробности. Как же это произошло, в конце-то концов? Что случилось? В газете так туманно написано, ничего не поймёшь... И Жоана снова, уже в который раз, повторяла всё так же бесстрастно и устало. Позавчера вечером он ей позвонил, сказал, что завтра - то есть вчера - собирается пойти с приятелями после работы на пляж.
«Мы поедем в Каркавелос, там искупнёмся». Она как будто предчувствовала, так бывает, понимаете? И старалась его отговорить. Но он и слушать не хотел, договорился, мол, и всё тут. И поехал. Больше она ничего не знала. Больше никто ничего не знал.
- Это был зов судьбы.
- Да, похоже...
- Судьба каждого из нас предопределена, подруга. Что бы там ни говорили. И даже не отправься он в Каркавелос купаться, всё равно что-нибудь с ним случилось бы - как говорится, не одно, так другое. Например, попал бы под машину. Вчерашний день, очевидно, был его последним днём.
- Да, его последним днём был вчерашний, а когда-нибудь и наш наступит...
Недоговорив, они замолчали. Инес, сильно накрашенная брюнетка, сказала, поднимаясь со вздохом:
- Мне надо идти. Я не могла не повидать тебя, но теперь мне пора. На полшестого я записана к зубному. Как бы не опоздать...
Другая, которая сидела у окна, спросила, не на Байшу [Байша - квартал Лиссабона, где расположены самые дорогие магазины. (прим. перев.)] ли она идёт. Если да, то им по пути, ей надо купить пуговицы.
- Ты нас извинишь, ведь правда? Мне так нужно купить пуговицы!
Всё повторилось сначала: поцелуи, слова утешения, уговоры, похвалы смирению. Теперь уж ничего не поделаешь. Теперь надо быть мужественной, принять всё как есть. Инес ещё собиралась добавить, что слезами горю не поможешь, но вовремя удержалась, заметив, что Жоана и не думает плакать, а смотрит сухими глазами прямо перед собой, смотрит с самым обычным выражением лица. Обычным? Ну, может быть, не совсем. В выражении её лица появилось что-то непривычное, новое. Однако ни Гида, ни Инес не поняли, что это означает. Девушки они были недалёкие и не очень-то вдумывались в суть вещей.
Дверь за ними медленно закрылась, и они стали медленно спускаться по лестнице. Грязно-жёлтое вечернее солнце ещё лениво заглядывало в лестничное окно.
- Бедняга, - сказала Гида, открывая сумочку, чтобы посмотреться в зеркало. - Ну и не повезло же ей! Она из кожи вон вылезла, чтобы подцепить жениха, а он возьми да и помри ни с того, ни с сего. Да ещё как умер-то - утонул! Вот ведь ужас!
- Я всегда страшно боялась утонуть, - заявила Инес. - Конечно, плавать я умею, но вообще-то говоря, и он тоже умел. Не знаю, почему, но там, в глубине... Эти жуткие рыбы - мурены, что ли, которые на кобр похожи. В Алжесе в аквариуме было две мурены, с такими бегающими глазищами, так они прямо на меня как уставятся... Мне после этого аквариума всё кошмары снились. Ясное дело, я тогда маленькая была. Наверно, они уже подохли. Сколько мурены живут?
Гида засмеялась.
- Почём я-то знаю? Во всяком случае, в Каркавелосе мурен нет. Хотя... В общем, ты права. Никто ведь не знает, куда его отнесло. Так он и не всплыл. Не прибило к берегу. Когда тело найдут, его, наверно... О боже, я рыбу теперь долго в рот не возьму.
Её передёрнуло.
- Бедная Жоана, теперь ей другого найти не удастся. Слушай, а он и вправду хотел на ней жениться?
- Собирался. Они даже мебель купили для комнаты.
- Да, конечно, и всё же странно, тебе не кажется?
- Кажется. Но в этом мире вообще много странного. Например, то, что я ни к какому зубном не записывалась. Меня Зе должен ждать на автобусной остановке.
Гида расхохоталась.
- Я тоже ни за какими пуговицами не еду, а тороплюсь на второй дневной сеанс в Тиволи. И должна схватить такси, иначе опоздаю.
Они весело распрощались. Вообще-то это были неплохие девушки. Просто они предпочли умолчать о своих романах и кино, потому что не стоило в такой момент говорить правду.
Жоана оставалась одна. Подруги только что ушли, а родители и брат ещё не вернулись. Мать скоро придёт. Она пошла купить Жоане чёрную блузку и чулки. Мать ни разу сегодня не поцеловала её, не сказала ей ни слова утешения. В отличие от стальных, она старалась не быть навязчивой. Она была хорошей женой и хорошей матерью, оставаясь невозмутимо спокойной, словно наглухо закрывшись в своём тесном мирке. А сколько бессонных ночей она провела у их кроваток, когда дети были маленькие, сколько она и теперь недосыпала, когда кто-нибудь из них заболевал! Больше она ничего не могла для них сделать, большего с неё и не требовали. Брат то приходил, то уходил, дома его никогда не было. Парень - что с него взять! Золотое время, надо пользоваться... Отец же всё, что ему казалось неясным и по какой-то причине непонятным, именовал сложностями, которые придумывают истеричные особы. И говорил он всегда веско, с апломбом, с таким видом, будто он может обо всём судить, потому что всё знает.
И она - их дочь? Сестра своего брата? Когда она подумала об этом, то ей казалось, что она родилась как-то сама по себе, что никакие узы ни с кем её не связывали. И всё же как нужны ей были эти узы!.. Разве знает принесённое ветром семечко, куда забросила его судьба?
Она чувствовала себя далёкой от семьи, далёкой от их ничтожных амбиций, мелочной зависти.
- Я у Ребело - доверенный человек, - говорил брат. - Наведу порядок. Ребело, бедняга, такой хороший человек, но сообразительности у него ни на грош, весь этот сброд его всегда бессовестно обманывал. Но теперь я во всём разберусь, вот увидите. Они меня знают, знают, что я поступлю по справедливости.
Отец говорил о должности заместителя, которая досталась этому Силве - тупице и невеже.
- Место предназначалось мне, все говорили - оно для меня.
Брат улыбался с чувством превосходства, которое мать в душе приветствовала.
- Отец - сама наивность. Когда всё уже у него в руках, он не умеет воспользоваться случаем. Помнишь тот день, когда он обнаружил, что Фелисмино запустил руку в кассу? Он не сумел извлечь из этого выгоду. Теперь-то, конечно, уже поздно. Поэтому я...
в своём укромном уголке Жоана называла их про себя так, как они того заслуживали, отвечала им своим молчанием, отгораживалась от них книгой и читала во время их разговоров, чтобы не обязательно было их слушать. Она не ненавидела их, нет, просто они её не интересовали. Жоана чувствовала, что она далеко-далеко, одна-одинёшенька на всём белом свете, одна, куда ни глянь. Она - и её некрасивое, похожее на кроличью мордочку, лицо, с толстыми стёклами очков, и её грузная, лишённая изящества фигура. А какой толщины были другие стёкла - те, что отделяли её внутренний мир от внешнего, преграждающие доступ всякому, кто придёт! Но никто не приходил. Она смотрелась в зеркало, изучала новую причёску «под Фарах Диба», пробовала втирать крем, о котором в последнем номере «Элль» говорилось, что он творит чудеса. Но с кроличьей мордочкой ничего нельзя было поделать, она всегда сразу же бросалась в глаза.
Потом, в один прекрасный день, появился он. Красивый парень, во всяком случае - симпатичный. Жоана никогда себя не спрашивала, действительно ли она его любит. Но ей так нужен был его неотступный взгляд, его слова, каких ей никто до этого не говорил, и ласка его рук...
Мать, когда узнала об их романе, разволновалась. Казалось, она всё искала и не могла найти причину - потому что должна же быть какая-то причина для того, чтобы этот молодой человек так вот взял и заинтересовался Жоаной. Отец ограничился тем, что сказал, не отрывая глаз от газеты, что ей уже давно пора бы замуж, и ещё спросил всё тем же тоном, известно ли ей, сколько жених зарабатывает. Что касается брата, тот посмотрел на неё с почти оскорбительным удивлением и посоветовал держать жениха покрепче и поторапливаться со свадьбой.
Сначала они думали пожениться сразу же и даже купили ту самую мебель на отложенные обоими деньги. Потом он стал поговаривать об очень выгодном месте в Африке, которое ему предлагают. Наконец, он перестал касаться в разговоре и того, и другого. Редко появлялся и звонил ей всё больше второпях, у него теперь всё время были неотложные дела: «Ты меня извинишь, правда? Завтра я всё тебе объясню». И так ничего и не объяснял, потому что успевало пройти несколько дней, прежде чем он снова давал о себе знать, а тогда он, естественно, забывал, - ведь у него было столько дел. Да и ей потом казалось даже неудобным напоминать ему о таких вещах.
А тем временем толстые стёкла, отделявшие её от мира, возникли снова. И она опять, будто восстановились утраченные было диоптрии, увидела своё кроличье личико, теперь уже лицо тридцатилетней женщины, и своё утерявшее гибкость тело, услышала вопросы, которые задавал ей внутренний голос и на которые она отказывалась отвечать. Ей очень хотелось плакать, и каждое утро она с ужасом думала - а вдруг это произойдёт сегодня?
Позавчера он позвонил ей, чтобы предупредить. Жоана просила его, чтобы он не ездил. Почему он не заходит повидать её? Им о многом нужно поговорить! Вот уже целая неделя, как он не показывается.
- Неделя? Да не может быть! Ты шутишь!
Она не шутила.
- Боже мой, как время летит! - воскликнул он убеждённо.
«Боже мой, как время медленно тянется», - думала она. Как дорого обходится это течение времени!
И вот сегодня утром она прочитала сообщение в газете. Там был его портрет, старая фотография, которую она никогда раньше не видела. Да разве только эту фотографию?.. А сколько было ещё людей, которых ей ещё не приходилось видеть... Людей, которые ей что-то говорили, а она должна была слушать и отвечать, высказывать свои суждения. Какие? Что она должна была говорить?
Сейчас, медленно пробиваясь в вязкой путанице ощущений этого дня, одна новая мысль неотступно кружила в уме, становилась всё чётче. Вся тоска ушла. Теперь Жоане нечего бояться. Теперь ей больше не придётся каждое утро думать, что всё, может быть, будет кончено между ними уже к вечеру. Теперь она, и не видя себя со стороны, ощущала, как спокойствие овладевает её лицом, передаётся рукам, голосу, звучавшему ровно, почти холодно. Вот что он оставил ей в наследство - покой! Ей даже хотелось улыбнуться, хоть и без радости, улыбнуться именно потому, что ей было грустно. Улыбнуться матери, когда та войдёт с этими чёрными тряпками, которые Жоана ни за что теперь не снимет, улыбнуться отцу, брату, только что ушедшим подругам - всем сразу. Теперь она стала совсем другой. Безутешной невестой человека, который умер.