Рахиль Баумволь
Originally posted by la_belaga at Стихи РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ
Делюсь с радостью. Прекрасные стихи. Замечательная поэтесcа. Интересный человек.
Оригинал взят у savta в Стихи РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ. (почта пришла)
Друзья, мне сегодня подарили Поэта. Я давно уже не читал столь потрясающе пронзительных, тонких и умных стихов, -- что ни стих, то шедевр.
РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ
ПРЕД ГРОЗНЫМ ЛИКОМ
СТАРОСТИ СВОЕЙ...”
Жизни, которую прожила Рахиль Баумволь, хватило бы на три судьбы.
Она родилась в Одессе во время первой мировой войны. Ее отец Иегуда-Лейба Баумволь был известным еврейским драматургом, режиссером и создателем еврейского профессионального театра. Когда в 1920 году он переезжал со своей труппой из Киева в Одессу, его - на глазах жены и маленькой дочки - расстреляли белополяки. Мать с дочерью перебралась в Москву, но вскоре девочка тяжело заболела, - “от ушиба, который получила, когда белополяки выбросили меня из вагона” (цитирую “Автобиографию”), “и три года пролежала в гипсе”.
“Большевики спасли меня от смерти, - напишет потом Рахиль Баумволь, - и я была ярой большевичкой. Рисовала пятиугольные звезды, а также шестиугольные, еврейские, - потому что большевики любят евреев и дадут нам страну, которая будет называться Идланд. В голове у меня была путаница и продолжалась долгие годы...”
В пять лет Рахиль Баумволь стала сочинять стихи и, болея, диктовала их матери, а мать записывала стихи в школьную тетрадь в клетку. Страницы этой тетради, где рядом со стихами - милые детские рисунки, факсимильно воспроизведены в книге Р.Баумволь, изданной уже в конце 70-х годов в Израиле.
Когда девочке было девять лет, цикл ее стихотворений появился в еврейском журнале в Париже. С тех пор стихи Рахили Баумволь печатались в различных детских и молодежных журналах, а когда ей исполнилось шестнадцать, вышла ее первая книжка.
Училась Рахиль Баумволь во 2-м МГУ на еврейском отделении литературного факультета и оканчивала его вместе с поэтом Зиновием Телесиным, который стал ее мужем.
Вплоть до 1947 года, когда в Москве вышла ее последняя книжка на идиш, она могла ощущать себя еврейским поэтом, который говорит со своим читателем на родном языке без посредников. Но с началом антисемитской кампании, когда в Москве закрылось еврейское издательство “Дер Эмес” (“Правда”), Рахиль Баумволь оказалась на распутье.
“...Литература на идиш перестала выходить, да и по-русски печататься писателям евреям стало почти невозможно. Я стала писать для детей, а также переводить. От литературы мы с мужем не ушли, и, думаю, это нас спасло морально. Мы голодали, но когда писали, обо всем на свете забывали. Нашлись хорошие люди, которые давали „негритянскую” работу... Каждый день кого-то из еврейских писателей, да и не только еврейских, увозил „черный ворон”. Каждый день мы ожидали ареста...”
Однако чаша сия миновала Рахиль Баумволь. И если она не могла публиковать свои стихи на родном языке, то, спустя какое-то время, получила возможность печататься по-русски: и сама писала на русском и ее переводили. Среди тех, кто переводил стихи Рахили Баумволь, - Мария Петровых и Анна Ахматова, Александр Кочетков и Вера Потапова, Рувим Моран и Вера Инбер, Елизавета Тараховская и Татьяна Спендиарова... Так и составлялась книга ее лирики - стихи в переводе и без перевода.
Одна за другой выходили и ее детские книжки. Видимо, детское начало в ее даровании было так же свежо и сильно, как взрослое. Недаром Рахиль Баумволь одинаково свободно сочиняла “Сказки для взрослых” (так называлась ее книга, которую я некогда рецензировал в “Новом мире”) и сказки для детей (“Синяя варежка”, “Под одной крышей” и другие книжки).
Не удержусь от того, чтобы привести две совсем короткие ее сказки - из той и другой ипостасей. Взрослая, “Рецензия на весну”: “Самая первая рецензия на самую первую весну, написанная самым первым критиком, была отрицательная. Мол, сыро, сумбурно и неустойчиво. Однако весна не перестает издаваться и переиздаваться с большим успехом”. И детская, “ Огурец и капуста”: “Однажды кочан капусты и огурец пошли вместе купаться на реку. Огурец сразу бросился в воду. А кочан капусты как стал на берегу раздеваться - раздевался до самого вечера. Огурец дожидался его в воде и от холода весь покрылся пупырышками ”.
Стихотворения, как и сказки Рахили Баумволь, - это чаще всего развернутые метафоры, совершенно незатасканные, оригинальные, найденные впервые. В них сочетается наивность взгляда и удивление, дающие поэтический сплав, в котором замешаны и юмор, и лукавство, и улыбка.
Наверное, еще поэтому Рахиль Баумволь сочиняет афоризмы, в духе Ежи Леца или Эмиля Кроткого, и называет их “маковыми росинками”. Однако эти “росинки” отнюдь не безобидны, и все они вроде таких: “„Обнимать - еще не значит любить”, - сказал кролик, уворачиваясь от объятий удава”. “Мифологическое чудовище: коммунизм с человеческим лицом”...
Преодолев самое страшное время, Рахиль Баумволь существовала бы в советские годы и дальше, выпускала детские и недетские книжки, а на детском радио звучали бы ее новые “Сказки доброй подушки”, но в начале 70-х годов всё оборвалось: она и Зиновий Телесин подали документы на выезд в Израиль. И немедленно были выброшены из Союза писателей, а в секретном приказе начальника Главного управления по охране государственных тайн в печати (цензорского ведомства), выпущенного “Дсп” (то есть “Для служебного пользования”), объявлялось, что отныне все ее книги подлежат изъятию из продажи и изо всех библиотек страны.
Еще раньше, до отца с матерью, в Израиль эмигрировал сын Баумволь и Телесина, математик Юлиус, которого за бурное распространение ходивших по рукам диссидентских писем и заявлений прозвали “королем самиздата”...
Почти тридцать лет Рахиль Баумволь живет в Израиле. Она, как и Зиновий Телесин, получила там заслуженное признание, хотя по-прежнему пишет на идиш, а не на иврите, который считается на обетованной земле языком главным. Но ее книги выходят и на иврите, и на идиш, и даже по-русски. В числе этих изданий есть совсем неожиданное - лингвистическая работа “Идиоматические выражения”.
Уже в преклонном возрасте Рахиль Баумволь продолжает писать лирические стихи, сочинять сказки и афоризмы. Увы, несколько лет назад ее подкосила смерть мужа, с которым она прошла рука об руку всю сознательную жизнь. Ему, Зиновию Телесину, и посвящены самые пронзительные строки ее лирики, и по ним видно, как глубока ее печаль, которая, как всегда у подлинного поэта, перелилась в стихи.
Владимир ГЛОЦЕР.
* *
*
Мы растеряли всех своих друзей.
Нас не зовут и к нам не ходят в гости.
Одни вдали, другие на погосте,
А третьи сделались от жизни злей.
Единственный мой уцелевший друг!
Покуда ты со мной, роптать не смею.
Твой образ день и ночь в душе я грею
И проклинаю тяжкий твой недуг.
Мне для тебя ничто не тяжело.
Ты для меня всегда желан и молод.
Но вот тебя объял болезни холод,
Тебя как будто снегом занесло...
И крик немой нутро мое сверлит:
- Знакомые, прохожие, соседи,
Пусть кто-нибудь зайдет или заедет...
Пускай расскажет, спросит, нашумит...
Судьба вороньи крылья распростерла.
Молчит дверной звонок и телефон.
А если слышен звук, так это стон.
Тупая тишина берет за горло.
Старость
Пред грозным ликом старости своей
Стою беспомощным ребенком.
И голосом, испуганным и тонким,
Молю ее: - Не бей меня, не бей!
Она глядит из зеркала, страшна,
И я руками, словно от удара,
Стараюсь заслонить лицо. Но кара
Ждет неминуемо. А в чем вина?..
* *
*
Свет над родительским столом
С годами ослепительней.
Я залетевшим мотыльком
Кружу вокруг родителей.
Давно их нет, а я кружусь,
Коснусь волос украдкою,
На миг единый задержусь
Над поседевшей прядкою.
Блестят стаканы, крепок чай
И ложечки разложены.
О скатерть шлепнусь невзначай -
Родители встревожены:
“Откуда мотылек зимой,
И чье это дыхание?..
Откуда мы?! Наш век земной -
Одно воспоминание...”
Вдруг исчезают чай и стол,
Кромешной тьмы пронзительность,
Лишь бьется мотылек об пол,
Ожегшись о действительность.
Комод
Нет на комоды больше моды.
Сейчас никто их не поймет.
Но сердцу моему сквозь годы
Так много говорит комод!
На нем подсвечники стояли,
Стоял ларец, семьей храним,
И зеркало в резном овале,
Расческа в щетке перед ним.
Невестки, дочери и внучки
Держали в нем свое шитье.
У ящиков блестели ручки,
Сверкало в ящиках белье, -
И не синтетика чумная,
А чистый лен и полотно.
И, простыни приподнимая,
Там что-то прятали на дно...
Оттуда бабушка, бывало, -
В ее глазах всегда печаль -
С таинственностью вынимала
Свою узорчатую шаль.
Мой зонтик
У друзей я забыла свой зонтик.
И вот
Он опять у меня,
Но какой-то не тот...
Его не было дома
Неделю всего,
Но уже изменились
Повадки его.
Там, где был он,
Всегда молодежи полно,
И весь вечер сияет
Большое окно.
Там, зонта не беря,
Ни минуты не ждя,
Выбегали на дождь,
Приходили с дождя.
За неделю упруже стал
Купол зонта,
Стала ручка
Особенно как-то крута.
Раскрывается
Нетерпеливым рывком
И плывет
Над моим поседевшим виском...
После дождика
Мы с ним вернулись на днях.
Был он грустный такой.
И заплакал в сенях.
Монолог пожилой женщины
Какими долгими бывали дни!
Потом пошли недолгие недели,
Но годы торопиться не хотели,
Полны событий, медлили они.
И отличался друг от друга год,
И врезывался в память месяц каждый.
Ведь ничего не повторялось дважды,
А изменялось, двигаясь вперед.
Так было расчудесно узнавать!
Любая новость для души находка.
И по местам все расставлялось четко
И радовало снова и опять.
Потом пошло все проще и быстрей,
Заскрежетали годы как вагоны.
Но я еще не поняла урона
И не отказывалась от затей.
Я как щенок обнюхивала жизнь,
То льнула к ней, то ей навстречу мчалась,
Не слыша, как она, сердясь, кричала :
- Всё ты выдумываешь, отвяжись! -
И понемногу стало всё не так.
А годы - годы скорость набирали,
Взбесились, закружились, замелькали,
Десятилетьями умчались в мрак.
Вот наступило (как не наступить!)
Последнее, возможно, пятилетье.
Да где ж снотворные таблетки эти!
Нашли? Спасибо! Чем бы их запить?
* *
*
Как дорогую смятую картину,
Я расправляю прошлое в уме.
Сдуваю осторожно паутину,
И что ж, куда я взор ни кину,
Чего-то не хватает мне.
Так ярки и свежи еще местами
Штрихи и краски отошедших дней!
Я с легкостью вплываю в них глазами.
Они бросаются навстречу сами.
Но с ними рядом мрак еще черней.
О, сколько там разбито, позабыто,
Убито! Сколько не могло расцвесть,
Попало под колеса, под копыта,
Густой смолою времени залито
И о себе подать не может весть .
Я выбираю точку наудачу, -
Она жила у памяти в тени, -
Там я и ты, и целый мир впридачу.
Немыслимые прожитые дни!
Я погружаюсь в них. Нет, я не плачу.
* *
*
Мне под утро снилось море -
Только небо и вода,
Бесконечные, как горе,
Что приходит навсегда.
Небо, море цвета стали...
Только вспомнить не могу,
Был ли берег, и едва ли
Я была на берегу.
Февраль 1999.
Иерусалим.
Источники: газета "Форвертс" на рус.яз., №341, 7-13 июня 2002 года; judaica.kiev.ua
Лариса Розина
"ШАГАЛ В ЮБКЕ" (О ПОЭТЕССЕ РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ)
На земле, где всегда война,
Ночи созданы не для сна.
Ночью сердце - кровавый ком -
По дорогам бежит босиком,
По дорогам мчит колесом.
Ни вздремнуть, ни забыться сном.
Автор этих горестных и, увы, сейчас актуальных строк - замечательная поэтесса,
переводица, лингвист Рахиль Баумволь - около тридцати лет, до своей смерти в июне 2000
года, прожила в Иерусалиме. Ее вклад в идишскую, русскую и мировую культуру неоценим.
В Европе, США, Австралии ее стихи печатают на идише и в переводах. Во Франции ей
посвящена отдельная статья в Литературной энциклопедии. Ее портрет работы Фалька
находится в Третьяковской галерее. С ней дружили Мария Петровых и Самуил Галкин,
Роберт Фальк и Моисей Кульбак, Владимир Глоцер и Владимир Буковский. Ее высоко
ценила Анна Ахматова, которая, по свидетельству Лидии Чуковской, называла
ее "Шагалом в юбке".
Рахиль Баумволь писала на идише и по-русски. Стихи, написанные по-еврейски,
переводили Анна Ахматова и Мария Петровых, Самуил Маршак и Наум Коржавин, Рувим
Моран и Александр Кочетков. Она и сама переводила их: "Мне было очень легко
переводить свои стихи, потому что я могла относиться к автору безжалостно".
У Баумволь своя неповторимая интонация. Каждый поэт обречен на муки неравной борьбы
со своими предшественниками. Вечные избитые темы: жизнь, смерть, любовь, природа -
возможно ли сказать о них по-новому? При чтении стихов Баумволь кажется, что эта
коллизия ей неведома. Понимаешь (как же иначе?), что и у нее были груды черновиков и
десятки зачеркнутых слов, но поверить в это невозможно. Ее стихи органичны и
оригинальны, они как будто сами рождаются в ее душе, как печаль или радость.
Стихотворение "Осенний день", простое и совершенно понятное на первый взгляд,
поражает богатством внутреннего мира:
Лесок и поле - словно на ладони.
Все, все дорожки до конца ясны.
И есть полоска там, на небосклоне,
Прибереженная еще с весны.
На простеньком листе, сама простая,
Повисла капля, душу бередя.
Готовая замерзнуть и растаять,
Пригодная для снега и дождя.
О чем это стихотворение, являющее собой чудесный сплав метафоричности с
конкретностью? Только ли об осеннем пейзаже? Или еще о душе поэта, о глубокой
сопричастности природе, отзывчивости на впечатления бытия и способности
преобразовать все многообразие этих впечатлений в свой внутренний мир?
Таким же обманчиво простым оказывается стихотворение "Морозное утро". Нас вновь
поражает синтез метафоричности и реальности, постоянная готовность брать уроки у
окружающего мира:
Глядя на этот замерзший дымок,
Я набредаю на несколько строк.
В стихах Рахили Баумволь нет ни одного затертого, затасканного слова.
От тоски по тебе
Оголилась, как провод, душа.
От тоски по тебе
Запеклась, почернела любовь.
И от этой тоски
Я еще никуда не ушла,
Что ни мысль о тебе -
То к виску устремленная кровь.
Здесь чувство не обозначено, а дано. Слышишь биение живого сердца и поэтому веришь
каждому слову.
Стихи Рахили Баумволь поражают своим мастерством. Стилистика, лексика, синтаксис,
звукопись - все свежо, неизбито и незабываемо.
Эти хлесткие мосты тире // Через реки русского глагола ("Марине Цветаевой")
Затопив пороги всех бессонниц,
Разлилась могуче Сон-река,
В лодочке твоей большой ладони
В путь отправилась моя щека...
Стихи Баумволь лишены сомнительного подтекста, зауми и невнятицы, они - "словно на
ладони". Но ясность не означает упрощенность или прямолинейность. Поэт пишет так,
чтобы читатель "всё понял и сердца не напряг", в то же время оставляя ему простор для
сотворчества. Умение быть понятным и одновременно глубоким, делать читателя своим
соавтором - дар нечастый.
Родилась Рахиль Баумволь в Одессе 4 марта 1914 года и была ровесницей века - не
календарного, а "настоящего", как сказано у Ахматовой. Ее жизнь пришлась
на "ассирийское столетие", и судьба ее сложилась соответственно. Она всегда шла
нелегким путем, который в те страшные выморочные годы мог запросто привести "в никуда
и никогда". Ей приходилось плыть против течения: в условиях, когда многие писатели-
евреи искренне считали, что единственный выход для евреев в диаспоре - полная
ассимиляция, когда еврейство воспринималось как клеймо, а еврейские имена и фамилии
казались неблагозвучными и неэстетичными, Рахиль Баумволь самоопределилась как
еврейский поэт, кровно связанный со своим народом и своим языком.
Как говорят, я родилась в сорочке,
И та сорочка - мой родной язык.
Не принимая правил навязываемой ей сомнительной игры ("Сулили злато, а не только
снедь, // Чтоб шубу согласилась я надеть, // Чтобы отдать сорочку согласилась"), она
неизменно отстаивала свою национальную идентичность, свои древние корни, свое
прекрасное библейское имя:
Но на книгах - моих творениях,
Нарушая обложек стиль,
Появлялось оно тем не менее,
Мое полное имя Рахиль.
Она выстрадала горькое право сказать: "Я плоть и кровь // Народа моего // Хулимого,
гонимого, // Хлебнувшего всего".
В СССР ее последние стихи на идише вышли в 1947 году. С тех пор ее, как и других
еврейских авторов, перестали печатать. "Мой народ, для кого я пою, // Разве знает он
песню мою?" - говорит она в посвященном Анне Ахматовой стихотворении "Прогулка".
В конце 40-х годов Баумволь стала писать и по-русски. К счастью, музам неведом
антисемитизм, и муза русской поэзии диктовала ей не менее завораживающие стихи, чем
идишская муза. Нет, она не стала culture schizophrenic, как называют англичане человека,
оказавшегося жертвой двухкультурья, она естественно и свободно существовала в обеих
культурах, в двух языковых стихиях, как и ее старший и младший современники -
Владимир Набоков и Иосиф Бродский.
Теперь она могла бы говорить со своим читателем без посредников, ведь настоящая
поэзия непереводима, и даже самый лучший перевод - всего лишь намек на чудо
оригинала. Но и на русском языке ее стихи стали выходить только в конце 50-х годов. Об
этом - стихотворение "К моему читателю":
Не слышал меня ты не дни,
А годы. Но был терпеливым.
В разрыве меня не вини,
И не было это разрывом.
.............................................
Напев нестихающий мой
Ключом пробивался сквозь скалы.
В 60-е годы это стихотворение в переводе Р.Морана читалось на литературном вечере в
Москве. Когда были произнесены строки "Кто нас разлучил, чтобы ты // Забыл мое слово
и имя? // Кто нашей хотел немоты // И сделал обоих седыми?" - весь зал встал.
Забрезжившая было в хрущевскую оттепель надежда на ослабление идеологического
пресса, на возможную встречу с идишским читателем не осуществилась. Тогда и
появилось горестное "Подмосковье".
Знаю я, как вымерзают почки,
Как морозом обжигает строчки,
Как сшибает зимний ветер с ног
В оттепель поверивший цветок.
Даже на русском языке ее стихи почти не печатались. В них не было ни сервилизма, ни ура-
патриотизма. Они никогда не писались на тему. В годы всеобщего ора, когда поэзией
называли нечто грохочущее на стадионах и площадях, ворожба ее лирики и жесткая
правда сатиры были не ко двору. Кому нужны были стихи о повисшей на листе дождевой
капле? О казенных похоронах Фриды Вигдоровой с пустыми речами тупых чиновников? Но
в "Детгизе", где неусыпный идеологический контроль был не столь силен, начали выходить
ее сказки. Мудрые и наивные, лукавые и смешные, эти дивные миниатюры и взрослыми
читателями воспринимались в то затхлое время, как глоток кислорода:
Заяц прибежал к старому зубру.
- Спасите, я пропал! Лиса пронюхала, где моя нора. Вернусь домой - она меня сцапает.
Останусь на ночь в лесу - загрызут волки. Что делать?! Уже темнеет, а мне
переночевать негде...
- Приходи завтра, - ответил старый зубр, - и мы обязательно что-нибудь придумаем
. В начале 70-х Рахили Баумволь вместе с группой еврейских писателей, в которую входил
и ее муж, известный идишский поэт Зиновий Телесин, удалось добиться разрешения на
выезд в Израиль. Там она получила заслуженное признание. Была награждена
несколькими литературными премиями. Опубликовала 15 книг. Блестяще перевела на
русский язык роман Башевиса-Зингера "Раб". Среди ее книг - серьезная лингвистическая
работа: лексикологическое исследование идишских идиом. Над этой книгой Рахиль
работала около 4 лет, анализируя, сопоставляя, придумывая смешные сценки и
остроумные диалоги для объяснения той или иной идиомы, ее изюминки. Труд этот стал
настольной книгой идишских литераторов и любителей идиша во многих странах. Эта
работа Рахили Баумволь - ее признание в любви к мамэ-лошн, ее ответ тем, кто относится
к нему, как к одряхлевшему прадедушке, на которого безжалостные правнуки взирают,
мягко говоря, с равнодушным недоумением, не желая признавать с ним родства и полагая,
что чем раньше он отправится на тот свет и будет позабыт, тем лучше. Не с этим ли всю
жизнь боролась Рахиль Баумволь? Ведь иметь идиш родным языком для нее
означало "родиться в рубашке". Ведь она завещала:
Я одного хочу: в мой смертный час,
Когда запнусь я на последней строчке,
Меня вы схороните в той сорочке,
В которой я когда-то родилась.
Стихи Рахили Баумволь читаются со светлым чувством, даже печальные, даже горькие.
Они рождены любовью к жизни "Со всей ее радостью, горем, тревогой // С ее
бездорожьем, распутьем, объездами, // С крутыми витками, с мостками над безднами, //
С ее тупиками, с ее перекрестками, // С пареньями взлетов, с паденьями жесткими..."
Еще в детстве ощутив ужас бытия (у нее на глазах убили отца, а ее, шестилетнюю,
сбросили с поезда), она тем не менее знала: и в трагическом мире есть красота, есть
счастье. Счастье писать стихи, смотреть в глаза любимому, ходить по траве, видеть
звезды, "вбирать в себя воздух и свет". "Мне повезло! Как только я проснулась, // Я утро
увидала..." - 1962 год. "Я как щенок обнюхивала жизнь, // То льнула к ней, то ей навстречу
мчалась..." - конец 80-х. "Подумать только! Я на свет // В конце концов явилась! //
Впервые за мильярды лет // Оказана мне милость. // И вот впервые мну траву, // И
воздух пью впервые..." - 1999 год (!).
Но в последних стихах преобладают трагические ноты. "Утешение и печаль" названа книга
на идише, вышедшая в Иерусалиме в 1998 г. "Пред грозным ликом старости своей"
озаглавлен цикл стихов, опубликованных в апрельском номере московского "Нового мира"
за 2000 год.
Конец ее жизненного пути был тяжек. Немощная, беспомощная, полуглухая, мучимая
одышкой и постоянными болями, она с трудом передвигалась по квартире, говорила еле
слышно и не всегда внятно, но оставалась при этом сильной духом, талантом и разумом.
Дарование ее не оскудевало до последних дней.
80 лет длился творческий путь Рахили Баумволь: с шестилетнего возраста и до гробовой
доски. Сколько громких поэтических имен кануло за эти годы в Лету! А к поэзии Рахили
Баумволь мы вновь и вновь будем возвращаться в часы раздумий о сущности жизни. Она
не наставляла, не проповедовала, не призывала, но когда пытаешься понять, зачем
человек появляется на свет и почему он умирает, хочется раскрыть книгу ее стихов. Они
дают надежду.
ИЗ НЕНАПЕЧАТАННОГО
***
Подумать только! Я на свет
В конце концов явилась!
Впервые за мильярды лет
Оказана мне милость.
И вот впервые мну траву,
И воздух пью впервые,
И вас в свидетели зову -
Вы тоже ведь - живые!
УМЕРШИЕ ДРУЗЬЯ
Нет их больше! В могилу сошли...
Я стараюсь не ныть, быть мужчиною.
Годовщинами их, как щетиною,
Дни мои до бровей обросли.
Их отсутствия злой пустотой
Мои ночи насквозь изрешечены.
В мою память они все вколочены,
И в крови у меня - их настой.
ВЕЧЕРНИЙ ИЕРУСАЛИМ
Посмотрите глазами олим
На вечерний Иерусалим...
Он лежит на холмах и долинах,
Как на темных верблюжьих спинах,
Ковром огней золотистых,
Изумрудных и аметистовых.
Где камней нависают груды,
Там стоят во весь рост верблюды.
Где простерлись в низинах тени,
Там верблюды легли на колени.
Чуть качают горбами верблюды,
Чуть дрожат жемчуга, изумруды...
ХОЛМЫ ИЗРАИЛЯ
Усечения, усечения,
Словно строки, бегут по холмам.
Это книга раскрыта для чтения,
Лишь местами доступная нам.
Не дошел еще смысл великий,
Что упрятан столетьями в ней.
Мы еще недостаточно вникли
В сложный синтаксис этих камней.
ИЕРУСАЛИМ ПОСЛЕ БУРИ
Иерусалим посолен снегом.
Был град. И тем не менее
По склонам золотисто-пегим
Бегут ручьи весенние.
И каждая стена, обтаяв,
Стеною плача сделалась,
И каждая скамья простая -
Скульптура черно-белая.
Вчера еще метель кружила,
Земля была что месиво.
Сегодня солнце засветило,
И птицам снова весело.
Делюсь с радостью. Прекрасные стихи. Замечательная поэтесcа. Интересный человек.
Оригинал взят у savta в Стихи РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ. (почта пришла)
Друзья, мне сегодня подарили Поэта. Я давно уже не читал столь потрясающе пронзительных, тонких и умных стихов, -- что ни стих, то шедевр.
РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ
ПРЕД ГРОЗНЫМ ЛИКОМ
СТАРОСТИ СВОЕЙ...”
Жизни, которую прожила Рахиль Баумволь, хватило бы на три судьбы.
Она родилась в Одессе во время первой мировой войны. Ее отец Иегуда-Лейба Баумволь был известным еврейским драматургом, режиссером и создателем еврейского профессионального театра. Когда в 1920 году он переезжал со своей труппой из Киева в Одессу, его - на глазах жены и маленькой дочки - расстреляли белополяки. Мать с дочерью перебралась в Москву, но вскоре девочка тяжело заболела, - “от ушиба, который получила, когда белополяки выбросили меня из вагона” (цитирую “Автобиографию”), “и три года пролежала в гипсе”.
“Большевики спасли меня от смерти, - напишет потом Рахиль Баумволь, - и я была ярой большевичкой. Рисовала пятиугольные звезды, а также шестиугольные, еврейские, - потому что большевики любят евреев и дадут нам страну, которая будет называться Идланд. В голове у меня была путаница и продолжалась долгие годы...”
В пять лет Рахиль Баумволь стала сочинять стихи и, болея, диктовала их матери, а мать записывала стихи в школьную тетрадь в клетку. Страницы этой тетради, где рядом со стихами - милые детские рисунки, факсимильно воспроизведены в книге Р.Баумволь, изданной уже в конце 70-х годов в Израиле.
Когда девочке было девять лет, цикл ее стихотворений появился в еврейском журнале в Париже. С тех пор стихи Рахили Баумволь печатались в различных детских и молодежных журналах, а когда ей исполнилось шестнадцать, вышла ее первая книжка.
Училась Рахиль Баумволь во 2-м МГУ на еврейском отделении литературного факультета и оканчивала его вместе с поэтом Зиновием Телесиным, который стал ее мужем.
Вплоть до 1947 года, когда в Москве вышла ее последняя книжка на идиш, она могла ощущать себя еврейским поэтом, который говорит со своим читателем на родном языке без посредников. Но с началом антисемитской кампании, когда в Москве закрылось еврейское издательство “Дер Эмес” (“Правда”), Рахиль Баумволь оказалась на распутье.
“...Литература на идиш перестала выходить, да и по-русски печататься писателям евреям стало почти невозможно. Я стала писать для детей, а также переводить. От литературы мы с мужем не ушли, и, думаю, это нас спасло морально. Мы голодали, но когда писали, обо всем на свете забывали. Нашлись хорошие люди, которые давали „негритянскую” работу... Каждый день кого-то из еврейских писателей, да и не только еврейских, увозил „черный ворон”. Каждый день мы ожидали ареста...”
Однако чаша сия миновала Рахиль Баумволь. И если она не могла публиковать свои стихи на родном языке, то, спустя какое-то время, получила возможность печататься по-русски: и сама писала на русском и ее переводили. Среди тех, кто переводил стихи Рахили Баумволь, - Мария Петровых и Анна Ахматова, Александр Кочетков и Вера Потапова, Рувим Моран и Вера Инбер, Елизавета Тараховская и Татьяна Спендиарова... Так и составлялась книга ее лирики - стихи в переводе и без перевода.
Одна за другой выходили и ее детские книжки. Видимо, детское начало в ее даровании было так же свежо и сильно, как взрослое. Недаром Рахиль Баумволь одинаково свободно сочиняла “Сказки для взрослых” (так называлась ее книга, которую я некогда рецензировал в “Новом мире”) и сказки для детей (“Синяя варежка”, “Под одной крышей” и другие книжки).
Не удержусь от того, чтобы привести две совсем короткие ее сказки - из той и другой ипостасей. Взрослая, “Рецензия на весну”: “Самая первая рецензия на самую первую весну, написанная самым первым критиком, была отрицательная. Мол, сыро, сумбурно и неустойчиво. Однако весна не перестает издаваться и переиздаваться с большим успехом”. И детская, “ Огурец и капуста”: “Однажды кочан капусты и огурец пошли вместе купаться на реку. Огурец сразу бросился в воду. А кочан капусты как стал на берегу раздеваться - раздевался до самого вечера. Огурец дожидался его в воде и от холода весь покрылся пупырышками ”.
Стихотворения, как и сказки Рахили Баумволь, - это чаще всего развернутые метафоры, совершенно незатасканные, оригинальные, найденные впервые. В них сочетается наивность взгляда и удивление, дающие поэтический сплав, в котором замешаны и юмор, и лукавство, и улыбка.
Наверное, еще поэтому Рахиль Баумволь сочиняет афоризмы, в духе Ежи Леца или Эмиля Кроткого, и называет их “маковыми росинками”. Однако эти “росинки” отнюдь не безобидны, и все они вроде таких: “„Обнимать - еще не значит любить”, - сказал кролик, уворачиваясь от объятий удава”. “Мифологическое чудовище: коммунизм с человеческим лицом”...
Преодолев самое страшное время, Рахиль Баумволь существовала бы в советские годы и дальше, выпускала детские и недетские книжки, а на детском радио звучали бы ее новые “Сказки доброй подушки”, но в начале 70-х годов всё оборвалось: она и Зиновий Телесин подали документы на выезд в Израиль. И немедленно были выброшены из Союза писателей, а в секретном приказе начальника Главного управления по охране государственных тайн в печати (цензорского ведомства), выпущенного “Дсп” (то есть “Для служебного пользования”), объявлялось, что отныне все ее книги подлежат изъятию из продажи и изо всех библиотек страны.
Еще раньше, до отца с матерью, в Израиль эмигрировал сын Баумволь и Телесина, математик Юлиус, которого за бурное распространение ходивших по рукам диссидентских писем и заявлений прозвали “королем самиздата”...
Почти тридцать лет Рахиль Баумволь живет в Израиле. Она, как и Зиновий Телесин, получила там заслуженное признание, хотя по-прежнему пишет на идиш, а не на иврите, который считается на обетованной земле языком главным. Но ее книги выходят и на иврите, и на идиш, и даже по-русски. В числе этих изданий есть совсем неожиданное - лингвистическая работа “Идиоматические выражения”.
Уже в преклонном возрасте Рахиль Баумволь продолжает писать лирические стихи, сочинять сказки и афоризмы. Увы, несколько лет назад ее подкосила смерть мужа, с которым она прошла рука об руку всю сознательную жизнь. Ему, Зиновию Телесину, и посвящены самые пронзительные строки ее лирики, и по ним видно, как глубока ее печаль, которая, как всегда у подлинного поэта, перелилась в стихи.
Владимир ГЛОЦЕР.
* *
*
Мы растеряли всех своих друзей.
Нас не зовут и к нам не ходят в гости.
Одни вдали, другие на погосте,
А третьи сделались от жизни злей.
Единственный мой уцелевший друг!
Покуда ты со мной, роптать не смею.
Твой образ день и ночь в душе я грею
И проклинаю тяжкий твой недуг.
Мне для тебя ничто не тяжело.
Ты для меня всегда желан и молод.
Но вот тебя объял болезни холод,
Тебя как будто снегом занесло...
И крик немой нутро мое сверлит:
- Знакомые, прохожие, соседи,
Пусть кто-нибудь зайдет или заедет...
Пускай расскажет, спросит, нашумит...
Судьба вороньи крылья распростерла.
Молчит дверной звонок и телефон.
А если слышен звук, так это стон.
Тупая тишина берет за горло.
Старость
Пред грозным ликом старости своей
Стою беспомощным ребенком.
И голосом, испуганным и тонким,
Молю ее: - Не бей меня, не бей!
Она глядит из зеркала, страшна,
И я руками, словно от удара,
Стараюсь заслонить лицо. Но кара
Ждет неминуемо. А в чем вина?..
* *
*
Свет над родительским столом
С годами ослепительней.
Я залетевшим мотыльком
Кружу вокруг родителей.
Давно их нет, а я кружусь,
Коснусь волос украдкою,
На миг единый задержусь
Над поседевшей прядкою.
Блестят стаканы, крепок чай
И ложечки разложены.
О скатерть шлепнусь невзначай -
Родители встревожены:
“Откуда мотылек зимой,
И чье это дыхание?..
Откуда мы?! Наш век земной -
Одно воспоминание...”
Вдруг исчезают чай и стол,
Кромешной тьмы пронзительность,
Лишь бьется мотылек об пол,
Ожегшись о действительность.
Комод
Нет на комоды больше моды.
Сейчас никто их не поймет.
Но сердцу моему сквозь годы
Так много говорит комод!
На нем подсвечники стояли,
Стоял ларец, семьей храним,
И зеркало в резном овале,
Расческа в щетке перед ним.
Невестки, дочери и внучки
Держали в нем свое шитье.
У ящиков блестели ручки,
Сверкало в ящиках белье, -
И не синтетика чумная,
А чистый лен и полотно.
И, простыни приподнимая,
Там что-то прятали на дно...
Оттуда бабушка, бывало, -
В ее глазах всегда печаль -
С таинственностью вынимала
Свою узорчатую шаль.
Мой зонтик
У друзей я забыла свой зонтик.
И вот
Он опять у меня,
Но какой-то не тот...
Его не было дома
Неделю всего,
Но уже изменились
Повадки его.
Там, где был он,
Всегда молодежи полно,
И весь вечер сияет
Большое окно.
Там, зонта не беря,
Ни минуты не ждя,
Выбегали на дождь,
Приходили с дождя.
За неделю упруже стал
Купол зонта,
Стала ручка
Особенно как-то крута.
Раскрывается
Нетерпеливым рывком
И плывет
Над моим поседевшим виском...
После дождика
Мы с ним вернулись на днях.
Был он грустный такой.
И заплакал в сенях.
Монолог пожилой женщины
Какими долгими бывали дни!
Потом пошли недолгие недели,
Но годы торопиться не хотели,
Полны событий, медлили они.
И отличался друг от друга год,
И врезывался в память месяц каждый.
Ведь ничего не повторялось дважды,
А изменялось, двигаясь вперед.
Так было расчудесно узнавать!
Любая новость для души находка.
И по местам все расставлялось четко
И радовало снова и опять.
Потом пошло все проще и быстрей,
Заскрежетали годы как вагоны.
Но я еще не поняла урона
И не отказывалась от затей.
Я как щенок обнюхивала жизнь,
То льнула к ней, то ей навстречу мчалась,
Не слыша, как она, сердясь, кричала :
- Всё ты выдумываешь, отвяжись! -
И понемногу стало всё не так.
А годы - годы скорость набирали,
Взбесились, закружились, замелькали,
Десятилетьями умчались в мрак.
Вот наступило (как не наступить!)
Последнее, возможно, пятилетье.
Да где ж снотворные таблетки эти!
Нашли? Спасибо! Чем бы их запить?
* *
*
Как дорогую смятую картину,
Я расправляю прошлое в уме.
Сдуваю осторожно паутину,
И что ж, куда я взор ни кину,
Чего-то не хватает мне.
Так ярки и свежи еще местами
Штрихи и краски отошедших дней!
Я с легкостью вплываю в них глазами.
Они бросаются навстречу сами.
Но с ними рядом мрак еще черней.
О, сколько там разбито, позабыто,
Убито! Сколько не могло расцвесть,
Попало под колеса, под копыта,
Густой смолою времени залито
И о себе подать не может весть .
Я выбираю точку наудачу, -
Она жила у памяти в тени, -
Там я и ты, и целый мир впридачу.
Немыслимые прожитые дни!
Я погружаюсь в них. Нет, я не плачу.
* *
*
Мне под утро снилось море -
Только небо и вода,
Бесконечные, как горе,
Что приходит навсегда.
Небо, море цвета стали...
Только вспомнить не могу,
Был ли берег, и едва ли
Я была на берегу.
Февраль 1999.
Иерусалим.
Источники: газета "Форвертс" на рус.яз., №341, 7-13 июня 2002 года; judaica.kiev.ua
Лариса Розина
"ШАГАЛ В ЮБКЕ" (О ПОЭТЕССЕ РАХИЛЬ БАУМВОЛЬ)
На земле, где всегда война,
Ночи созданы не для сна.
Ночью сердце - кровавый ком -
По дорогам бежит босиком,
По дорогам мчит колесом.
Ни вздремнуть, ни забыться сном.
Автор этих горестных и, увы, сейчас актуальных строк - замечательная поэтесса,
переводица, лингвист Рахиль Баумволь - около тридцати лет, до своей смерти в июне 2000
года, прожила в Иерусалиме. Ее вклад в идишскую, русскую и мировую культуру неоценим.
В Европе, США, Австралии ее стихи печатают на идише и в переводах. Во Франции ей
посвящена отдельная статья в Литературной энциклопедии. Ее портрет работы Фалька
находится в Третьяковской галерее. С ней дружили Мария Петровых и Самуил Галкин,
Роберт Фальк и Моисей Кульбак, Владимир Глоцер и Владимир Буковский. Ее высоко
ценила Анна Ахматова, которая, по свидетельству Лидии Чуковской, называла
ее "Шагалом в юбке".
Рахиль Баумволь писала на идише и по-русски. Стихи, написанные по-еврейски,
переводили Анна Ахматова и Мария Петровых, Самуил Маршак и Наум Коржавин, Рувим
Моран и Александр Кочетков. Она и сама переводила их: "Мне было очень легко
переводить свои стихи, потому что я могла относиться к автору безжалостно".
У Баумволь своя неповторимая интонация. Каждый поэт обречен на муки неравной борьбы
со своими предшественниками. Вечные избитые темы: жизнь, смерть, любовь, природа -
возможно ли сказать о них по-новому? При чтении стихов Баумволь кажется, что эта
коллизия ей неведома. Понимаешь (как же иначе?), что и у нее были груды черновиков и
десятки зачеркнутых слов, но поверить в это невозможно. Ее стихи органичны и
оригинальны, они как будто сами рождаются в ее душе, как печаль или радость.
Стихотворение "Осенний день", простое и совершенно понятное на первый взгляд,
поражает богатством внутреннего мира:
Лесок и поле - словно на ладони.
Все, все дорожки до конца ясны.
И есть полоска там, на небосклоне,
Прибереженная еще с весны.
На простеньком листе, сама простая,
Повисла капля, душу бередя.
Готовая замерзнуть и растаять,
Пригодная для снега и дождя.
О чем это стихотворение, являющее собой чудесный сплав метафоричности с
конкретностью? Только ли об осеннем пейзаже? Или еще о душе поэта, о глубокой
сопричастности природе, отзывчивости на впечатления бытия и способности
преобразовать все многообразие этих впечатлений в свой внутренний мир?
Таким же обманчиво простым оказывается стихотворение "Морозное утро". Нас вновь
поражает синтез метафоричности и реальности, постоянная готовность брать уроки у
окружающего мира:
Глядя на этот замерзший дымок,
Я набредаю на несколько строк.
В стихах Рахили Баумволь нет ни одного затертого, затасканного слова.
От тоски по тебе
Оголилась, как провод, душа.
От тоски по тебе
Запеклась, почернела любовь.
И от этой тоски
Я еще никуда не ушла,
Что ни мысль о тебе -
То к виску устремленная кровь.
Здесь чувство не обозначено, а дано. Слышишь биение живого сердца и поэтому веришь
каждому слову.
Стихи Рахили Баумволь поражают своим мастерством. Стилистика, лексика, синтаксис,
звукопись - все свежо, неизбито и незабываемо.
Эти хлесткие мосты тире // Через реки русского глагола ("Марине Цветаевой")
Затопив пороги всех бессонниц,
Разлилась могуче Сон-река,
В лодочке твоей большой ладони
В путь отправилась моя щека...
Стихи Баумволь лишены сомнительного подтекста, зауми и невнятицы, они - "словно на
ладони". Но ясность не означает упрощенность или прямолинейность. Поэт пишет так,
чтобы читатель "всё понял и сердца не напряг", в то же время оставляя ему простор для
сотворчества. Умение быть понятным и одновременно глубоким, делать читателя своим
соавтором - дар нечастый.
Родилась Рахиль Баумволь в Одессе 4 марта 1914 года и была ровесницей века - не
календарного, а "настоящего", как сказано у Ахматовой. Ее жизнь пришлась
на "ассирийское столетие", и судьба ее сложилась соответственно. Она всегда шла
нелегким путем, который в те страшные выморочные годы мог запросто привести "в никуда
и никогда". Ей приходилось плыть против течения: в условиях, когда многие писатели-
евреи искренне считали, что единственный выход для евреев в диаспоре - полная
ассимиляция, когда еврейство воспринималось как клеймо, а еврейские имена и фамилии
казались неблагозвучными и неэстетичными, Рахиль Баумволь самоопределилась как
еврейский поэт, кровно связанный со своим народом и своим языком.
Как говорят, я родилась в сорочке,
И та сорочка - мой родной язык.
Не принимая правил навязываемой ей сомнительной игры ("Сулили злато, а не только
снедь, // Чтоб шубу согласилась я надеть, // Чтобы отдать сорочку согласилась"), она
неизменно отстаивала свою национальную идентичность, свои древние корни, свое
прекрасное библейское имя:
Но на книгах - моих творениях,
Нарушая обложек стиль,
Появлялось оно тем не менее,
Мое полное имя Рахиль.
Она выстрадала горькое право сказать: "Я плоть и кровь // Народа моего // Хулимого,
гонимого, // Хлебнувшего всего".
В СССР ее последние стихи на идише вышли в 1947 году. С тех пор ее, как и других
еврейских авторов, перестали печатать. "Мой народ, для кого я пою, // Разве знает он
песню мою?" - говорит она в посвященном Анне Ахматовой стихотворении "Прогулка".
В конце 40-х годов Баумволь стала писать и по-русски. К счастью, музам неведом
антисемитизм, и муза русской поэзии диктовала ей не менее завораживающие стихи, чем
идишская муза. Нет, она не стала culture schizophrenic, как называют англичане человека,
оказавшегося жертвой двухкультурья, она естественно и свободно существовала в обеих
культурах, в двух языковых стихиях, как и ее старший и младший современники -
Владимир Набоков и Иосиф Бродский.
Теперь она могла бы говорить со своим читателем без посредников, ведь настоящая
поэзия непереводима, и даже самый лучший перевод - всего лишь намек на чудо
оригинала. Но и на русском языке ее стихи стали выходить только в конце 50-х годов. Об
этом - стихотворение "К моему читателю":
Не слышал меня ты не дни,
А годы. Но был терпеливым.
В разрыве меня не вини,
И не было это разрывом.
.............................................
Напев нестихающий мой
Ключом пробивался сквозь скалы.
В 60-е годы это стихотворение в переводе Р.Морана читалось на литературном вечере в
Москве. Когда были произнесены строки "Кто нас разлучил, чтобы ты // Забыл мое слово
и имя? // Кто нашей хотел немоты // И сделал обоих седыми?" - весь зал встал.
Забрезжившая было в хрущевскую оттепель надежда на ослабление идеологического
пресса, на возможную встречу с идишским читателем не осуществилась. Тогда и
появилось горестное "Подмосковье".
Знаю я, как вымерзают почки,
Как морозом обжигает строчки,
Как сшибает зимний ветер с ног
В оттепель поверивший цветок.
Даже на русском языке ее стихи почти не печатались. В них не было ни сервилизма, ни ура-
патриотизма. Они никогда не писались на тему. В годы всеобщего ора, когда поэзией
называли нечто грохочущее на стадионах и площадях, ворожба ее лирики и жесткая
правда сатиры были не ко двору. Кому нужны были стихи о повисшей на листе дождевой
капле? О казенных похоронах Фриды Вигдоровой с пустыми речами тупых чиновников? Но
в "Детгизе", где неусыпный идеологический контроль был не столь силен, начали выходить
ее сказки. Мудрые и наивные, лукавые и смешные, эти дивные миниатюры и взрослыми
читателями воспринимались в то затхлое время, как глоток кислорода:
Заяц прибежал к старому зубру.
- Спасите, я пропал! Лиса пронюхала, где моя нора. Вернусь домой - она меня сцапает.
Останусь на ночь в лесу - загрызут волки. Что делать?! Уже темнеет, а мне
переночевать негде...
- Приходи завтра, - ответил старый зубр, - и мы обязательно что-нибудь придумаем
. В начале 70-х Рахили Баумволь вместе с группой еврейских писателей, в которую входил
и ее муж, известный идишский поэт Зиновий Телесин, удалось добиться разрешения на
выезд в Израиль. Там она получила заслуженное признание. Была награждена
несколькими литературными премиями. Опубликовала 15 книг. Блестяще перевела на
русский язык роман Башевиса-Зингера "Раб". Среди ее книг - серьезная лингвистическая
работа: лексикологическое исследование идишских идиом. Над этой книгой Рахиль
работала около 4 лет, анализируя, сопоставляя, придумывая смешные сценки и
остроумные диалоги для объяснения той или иной идиомы, ее изюминки. Труд этот стал
настольной книгой идишских литераторов и любителей идиша во многих странах. Эта
работа Рахили Баумволь - ее признание в любви к мамэ-лошн, ее ответ тем, кто относится
к нему, как к одряхлевшему прадедушке, на которого безжалостные правнуки взирают,
мягко говоря, с равнодушным недоумением, не желая признавать с ним родства и полагая,
что чем раньше он отправится на тот свет и будет позабыт, тем лучше. Не с этим ли всю
жизнь боролась Рахиль Баумволь? Ведь иметь идиш родным языком для нее
означало "родиться в рубашке". Ведь она завещала:
Я одного хочу: в мой смертный час,
Когда запнусь я на последней строчке,
Меня вы схороните в той сорочке,
В которой я когда-то родилась.
Стихи Рахили Баумволь читаются со светлым чувством, даже печальные, даже горькие.
Они рождены любовью к жизни "Со всей ее радостью, горем, тревогой // С ее
бездорожьем, распутьем, объездами, // С крутыми витками, с мостками над безднами, //
С ее тупиками, с ее перекрестками, // С пареньями взлетов, с паденьями жесткими..."
Еще в детстве ощутив ужас бытия (у нее на глазах убили отца, а ее, шестилетнюю,
сбросили с поезда), она тем не менее знала: и в трагическом мире есть красота, есть
счастье. Счастье писать стихи, смотреть в глаза любимому, ходить по траве, видеть
звезды, "вбирать в себя воздух и свет". "Мне повезло! Как только я проснулась, // Я утро
увидала..." - 1962 год. "Я как щенок обнюхивала жизнь, // То льнула к ней, то ей навстречу
мчалась..." - конец 80-х. "Подумать только! Я на свет // В конце концов явилась! //
Впервые за мильярды лет // Оказана мне милость. // И вот впервые мну траву, // И
воздух пью впервые..." - 1999 год (!).
Но в последних стихах преобладают трагические ноты. "Утешение и печаль" названа книга
на идише, вышедшая в Иерусалиме в 1998 г. "Пред грозным ликом старости своей"
озаглавлен цикл стихов, опубликованных в апрельском номере московского "Нового мира"
за 2000 год.
Конец ее жизненного пути был тяжек. Немощная, беспомощная, полуглухая, мучимая
одышкой и постоянными болями, она с трудом передвигалась по квартире, говорила еле
слышно и не всегда внятно, но оставалась при этом сильной духом, талантом и разумом.
Дарование ее не оскудевало до последних дней.
80 лет длился творческий путь Рахили Баумволь: с шестилетнего возраста и до гробовой
доски. Сколько громких поэтических имен кануло за эти годы в Лету! А к поэзии Рахили
Баумволь мы вновь и вновь будем возвращаться в часы раздумий о сущности жизни. Она
не наставляла, не проповедовала, не призывала, но когда пытаешься понять, зачем
человек появляется на свет и почему он умирает, хочется раскрыть книгу ее стихов. Они
дают надежду.
ИЗ НЕНАПЕЧАТАННОГО
***
Подумать только! Я на свет
В конце концов явилась!
Впервые за мильярды лет
Оказана мне милость.
И вот впервые мну траву,
И воздух пью впервые,
И вас в свидетели зову -
Вы тоже ведь - живые!
УМЕРШИЕ ДРУЗЬЯ
Нет их больше! В могилу сошли...
Я стараюсь не ныть, быть мужчиною.
Годовщинами их, как щетиною,
Дни мои до бровей обросли.
Их отсутствия злой пустотой
Мои ночи насквозь изрешечены.
В мою память они все вколочены,
И в крови у меня - их настой.
ВЕЧЕРНИЙ ИЕРУСАЛИМ
Посмотрите глазами олим
На вечерний Иерусалим...
Он лежит на холмах и долинах,
Как на темных верблюжьих спинах,
Ковром огней золотистых,
Изумрудных и аметистовых.
Где камней нависают груды,
Там стоят во весь рост верблюды.
Где простерлись в низинах тени,
Там верблюды легли на колени.
Чуть качают горбами верблюды,
Чуть дрожат жемчуга, изумруды...
ХОЛМЫ ИЗРАИЛЯ
Усечения, усечения,
Словно строки, бегут по холмам.
Это книга раскрыта для чтения,
Лишь местами доступная нам.
Не дошел еще смысл великий,
Что упрятан столетьями в ней.
Мы еще недостаточно вникли
В сложный синтаксис этих камней.
ИЕРУСАЛИМ ПОСЛЕ БУРИ
Иерусалим посолен снегом.
Был град. И тем не менее
По склонам золотисто-пегим
Бегут ручьи весенние.
И каждая стена, обтаяв,
Стеною плача сделалась,
И каждая скамья простая -
Скульптура черно-белая.
Вчера еще метель кружила,
Земля была что месиво.
Сегодня солнце засветило,
И птицам снова весело.