Воспоминания Гундулы Зауер, эвакуация из Бальги, 1945 год
Воспоминания жительницы Бальги Гундулы Зауер (Мюллер), эвакуация и путь беженцев из Восточной Пруссии. В 1945 году ей было 12 лет, события восстановлены по записям матери. Что интересно, ее брат потом много раз приезжал на Бальгу, искал закопанные перед эвакуацией вещи (их дом был расположен у стадиона).
За перевод огромное спасибо, немецкий оригинал здесь
Flucht aus Balga/Ostpreußen 1945
Die Vertreibung aus dem Paradies
Gundula Sauer, Herrenberg
Эвакуация из Бальги, Восточная Пруссия, 1945 год
Изгнание из рая
Тогда, в середине февраля 1945 года, прощаясь с Бальгой, я, 12-летняя девочка, совершенно не осознавала, что детство, проведённое в этих райских местах, внезапно закончилось.
Когда я слышу слово Бальга, в памяти проплывает сказочное, практически эфемерное время. Вся моя натура находилась во власти безудержных детских фантазий, навеянных чарующим царством тёмных лесов и прозрачных вод залива, белого песка и яркого солнца, остатков древнего рыцарского замка с его мощными стенами, которые мы, дети, лихо и отчаянно пытались «штурмовать», дабы оттуда обозревать сияющую гладь залива и далёкую косу Фрише. С каждым годом воспоминания становятся всё живее, и ныне, более чем когда-либо, Бальга ассоциируется с чем-то куда более дорогим и близким, чем это воспринималось в детстве. Зимой нам тоже не приходилось скучать. Вот ветер, надувая в расстёгнутое пальто, словно в парус, несёт тебя на коньках по зеркальному льду, а вот ты, утопая по грудь в глубоком снегу, строишь снежный домик. С утра до вечера мы пропадали на улице, наслаждаясь природой этих волшебных мест.
Бальга, 1938 год. Художник Курт Мальтц
Весной 1945 года мать описала в небольшой тетради весь наш нелёгкий путь из Бальги, свои впечатления, чувства и мысли. Теперь, по истечении более чем 43 лет, опираясь на её записи и собственные воспоминания, я хочу поведать о тех ошеломляющих событиях начала 1945 года, заставивших покинуть Родину. Я делаю это, прежде всего, ради своих детей и внуков.
В конце Рождественских каникул, 8 января, мы с подругой Инге Тиль вновь отправились в Браунсберг, где обучались в лицее Елизаветы. Однако классная руководительница практически сразу развернула нас обратно, домой, велев ожидать «особых указаний». Как выяснилось позже, мы сели на последний поезд, следовавший из Браунсберга в Кёнигсберг. В поезде мы болтали о нашей несомненной победе в войне. Казалось, дома, да и во всей деревне царили покой и умиротворение. Ведь здесь не могло случиться ничего плохого; русским никогда не добраться до нашего прекрасного «оазиса». На улице было морозно, мы продолжали наслаждаться внезапно «затянувшимися» каникулами, катаясь на коньках и санках. В середине января в воздухе повисло некоторое напряжение. В Бальге появились беженцы из приграничных районов Восточной Пруссии, которые через некоторое время покинули деревню, отправившись дальше. Совершенно не верилось, что и мы можем разделить их судьбу. Нацистской пропаганде действительно удалось убаюкать нас болтовнёй о непобедимости Рейха. Вскоре в Бальгу начали прибывать раненые немецкие солдаты. Мне позволили навещать их в лазарете, расположившемся в здании бывшей молодёжной турбазы, и приносить им варенье и компот из нашего подвала, в котором хранилось великое множество разных вкусностей. Страдания тяжелораненых бойцов вызывали во мне ужасные чувства.
26 января вернулся домой отец, работавший в Пиллау. Он упаковал в большой ящик разное добро и зарыл его в дровяном сарае за домом. Не было никаких сомнений, что вскоре мы вернёмся домой и откопаем ящик, а пока, дабы «клад» не достался врагу, над зарытой ямой появилась «идеальная» маскировка - огромная гора дров. Сегодня я больше всего жалею об утере родословной, составленной моим братом Куртом, погибшем в 1940 году. Она тоже находилась в закопанном ящике. От родителей я знала, что предки по отцу являлись протестантами из Зальцбурга, а среди предков матери были гугеноты, неоднократно изгнанные за религиозные убеждения. Отцу, которому на тот момент было 55 лет, пришлось вернуться в Пиллау. В звании лейтенанта его призвали на службу в организацию Тодта, что позже явилось причиной серьёзных проблем при нахождении в русском плену, включая жестокие допросы. Отец никак не мог доказать, что никогда не был в России. Большую тревогу вызывала судьба старшего брата Фреди, от которого не было вестей с 3 декабря 1944 года. Мы предполагали, что он сражается где-то на Западном фронте. В действительности же Фреди был тяжело ранен 11 декабря 1944 года и подобран американцами. Позже он оказался в госпитале в Бельгии, где перенёс несколько операций, потом перебрался во Францию, затем в Англию, а в начале января на одном из судов попал в Америку.
Наш дом в Бальге был полон людей. Ещё осенью у нас поселились жители Кёнигсберга, потерявшие жильё в результате бомбардировок. В январе подселилась беженка с ребёнком. В Бальгу продолжали прибывать военные. Майор Пфайфер, родом из Хайльбронна, устроил в нашей гостиной комендатуру. В доме также поселились его водитель и денщик. Теснота была ужасная, во «владении» нашего семейства осталась лишь спальня. Кухня стала коммунальной. Несмотря на то, что вдали давно слышалась глухая канонада приближающегося фронта, никто не желал и думать об эвакуации. Люди надеялись на коренной перелом в ходе боевых действий, на некое чудо. Напрасно мы ждали отца: сообщение и связь уже были прерваны, поезда не ходили. В начале февраля жители стали массово покидать деревню. После многочисленных рассказов о плохом отношении русских солдат к гражданскому населению страх перед наступавшим противником возрастал.
Вскоре зашли попрощаться и наши соседи - семейство Браль. За ними последовали госпожа Никутовски и госпожа Хён, затем - незабвенный художник-живописец Курт Мальтц, чьи картины украшали стены нашего дома. Однажды он написал и мой портрет. При этом он рассказывал столь интересные истории, что неподвижное сидение «в образе» прошло для меня совершенно незаметно.
Майор Пфайфер настоятельно рекомендовал матери собирать вещи, ибо фронт стремительно приближался. Мать договорилась со своим братом, Паулем Хамбрухом из Каймкаллена, о том, что мы обе, а также семейство Радке из Кёнигсберга, проживавшее в нашем доме, отправимся с обозом беженцев из Каймкаллена. «Начальником» обоза назначили тётю Ханну. Ночью в окно дома постучал полицейский и сказал, что мы должны срочно уходить - Бальга становилась районом боевых действий. 18 февраля 1945 года мы уехали из деревни.
Для мамы, на долю которой выпало и без того немало тяжёлых ударов судьбы, настал, пожалуй, самый тяжёлый момент: прощание с родным домом, в котором родители поселились в 1939 году, после многих лет тяжкого труда, жёсткой экономии и серьёзных лишений. В конце 20-х годов у отца обнаружилось заболевание желудка и двенадцатиперстной кишки, после чего он уже не смог ходить в море. Отец болел несколько лет, оставаясь без работы. Чтобы прокормить семью, мама бралась за любой, даже самый тяжёлый труд. В то время мы жили в центре деревни, в одной из половин дома, рассчитанного на двух хозяев, которую в 1918 году мой дед, Герман Хамбрух, приобрёл специально для молодожёнов. В этот дом, летом, мы тоже пускали постояльцев-отдыхающих. Лишь в середине 30-х годов отец вновь устроился на работу, и родители стали подумывать о постройке нового дома. В 1938 году они приобрели у господина фон Глазо, владельца имения Бальга, участок леса. Деловую древесину с участка фон Глазо сохранил за собой.
Пни, сучья и верхушки деревьев мы использовали в качестве дров. Но сначала необходимо было выкорчевать эти самые пни. Работа, большей частью, легла на плечи матери и брата Фреди. Отец смог подключиться лишь в конце недели. Брату, как раз начавшему обучение в Хайлигенбайле, приходилось ежедневно вставать в 4 утра, мать же была на ногах уже с 3 часов. Перед отъездом в Хайлигенбайль брат корчевал пни и переносил на участок кирпичи с дороги, проходившей возле стадиона. К приходу рабочих-каменщиков всё было, что называется, на мази, и мать могла спокойно контролировать процесс. В итоге получился просторный дом с тремя комнатами, высокой крышей и большими красивыми кафельными печами. Мама своими руками навела уют и порядок, украсив комнаты так, что и отдыхающие, и наши друзья чувствовали себя в нём одинаково прекрасно. Особенно часто «на обед к Мюллерам» захаживал небезызвестный художник Мальтц. После «посиделок» он каждый раз с наслаждением говорил: «Госпожа Мюллер, было, как всегда, очень вкусно. Что называется, картина маслом».
Художник Курт Мальтц (Kurt Maltz) Бальга.
Очень тяжело далось расставание с моей любимицей - кошкой Мурлыкой, моим верным другом детства, сопровождавшей меня буквально всюду, включая длительные велопрогулки. Скрепя сердце, я отдала Мурлыку и её кроватку под присмотр денщика майора Пфайфера. Майор помог матери установить за кровать самую большую и красивую картину Курта Мальтца, называвшуюся «Времена года». Выйдя на улицу, мама в последний раз прислонилась к стене дома. Затем мы уселись в машину, любезно предоставленную господином Пфайфером, и поехали в Каймкаллен. Во дворе дома дяди Пауля стояла укрытая брезентом повозка, подготовленная ещё несколько дней назад.
Мой дядя, Пауль Хамбрух, был разносторонне одарённым человеком. В юности, в деревне Гросс Хоппенбрух, отец обучил его ремеслу колёсного мастера, после чего дядя отправился в странствие по Германии. В Саксонии он освоил следующую профессию - сдал экзамен на пекаря. По возращении Пауля, его отец (мой дед) потребовал, чтобы он сдал экзамен и на мастера-колёсника, поскольку собирался передать сыну своё дело. Кроме того, дядя владел профессиями плотника и столяра-краснодеревщика. В нашем доме он сделал окна и лестницу, а для собственного дома в Каймкаллене изготовил и богато украсил тяжёлую дубовую мебель. Когда поместье Риттерталь поделили на небольшие земельные участки и стали распродавать, он приобрёл один из них и вместе с женой, тётей Иоганной, перебрался в Каймкаллен. Здесь они, помимо прочего, занимались своим небольшим крестьянским хозяйством. В хозяйстве были 1-2 лошади, 5-6 коров, несколько свиней и множество домашней птицы. Кроме того, дядя занимал должность санитарно-ветеринарного контролёра и являлся бургомистром Каймкаллена. Я хорошо помню, как шумно и весело отмечались здесь праздники. У некоторых гостей буквально глаза разбегались при виде всевозможных лакомств и деликатесов, находившихся на больших, длинных столах. За выпечку, разумеется, отвечал дядя Пауль, а тётя Ханна, в юности работавшая служанкой в одном из имений, «колдовала» над всевозможными блюдами. Теперь и ей придётся покинуть свой дом, а дядя Пауль, будучи бойцом фольксштурма, останется здесь, встав на защиту родной земли.
В понедельник, 19 февраля 1945 года, в 8 часов утра мы в крытой повозке выехали со двора дяди Пауля. По дороге присоединились повозки и телеги остальных жителей Каймкаллена, в результате сформировался целый обоз. Нашими лошадями правил поляк, который, однако, вскоре покинул нас, и тётя Ханна взяла поводья в свои руки. Наш путь пролегал через Хайлигенбайль в Дойч-Банау, небольшую деревню на берегу залива. Здесь скопилось огромное количество телег и повозок. Казалось, что люди давным-давно разбили тут огромный полевой лагерь, в котором буквально кипела жизнь. Нам тоже пришлось остановиться, поскольку все дороги впереди были забиты транспортом и людьми. Всюду валялись всевозможные домашние вещи, утварь, кровати, бельё, сброшенные с транспортных средств, которые приходилось облегчать, освобождая в то же время места для беженцев, передвигавшихся, что называется, на своих двоих. На весьма хрупком льду залива приходилось постоянно отмечать вешками новые ледовые трассы. Непосредственно перед выездом на лёд контролировалась каждая телега и повозка, с целью выявления лиц, пригодных к воинской службе, а проще говоря - дезертиров. Наконец мы выбрались на лёд. За нами тоже выстраивались повозки и телеги; впереди, в темноте, виднелся нескончаемый обоз: хорошая мишень для русских штурмовиков, появлявшихся в небе с завидной регулярностью. Периодически мы прятались под повозкой, спасаясь от авиапушек. Те, кто оставался снаружи, часто держали над головой цинковые ванны. Постоянно встречались провалившиеся в полыньи и вновь замёрзшие повозки. По обеим сторонам лежали мёртвые лошади. Погибших людей забирали с собой, дабы похоронить на косе. Трудно даже представить, сколько их утонуло вместе с транспортами. Вскоре я увидела раненую в ногу лошадь. Несчастная стояла на льду, ожидая, когда её «милостиво» пристрелят, прекратив мучения.
Внезапно колонна остановилась: начался очередной мощный авианалёт. В нашей повозке воцарилась тишина. Вокруг свистели пули, с воем врезаясь в лёд. Очереди прошили впереди идущие телеги. На льду бились в судорогах умирающие лошади. Внезапно наступила полная тишина, все вздохнули с облегчением: слава Богу, беда прошла мимо. Обоз медленно двинулся дальше. Всю дорогу, до самой косы мать мучилась животом. Начинало смеркаться, а мы всё ещё находились на льду залива. Вдруг впереди раздался крик о помощи: одна из повозок ухнула в полынью. Было слышно, как бились лошади, пытаясь выбраться из воды; люди бросились на помощь. Явно не хватало сильных мужских рук, ведь наши мужчины остались на боевых позициях. Наконец, общими усилиями удалось вытянуть провалившийся транспорт. Вешками обозначили новую ледовую дорогу в обход полыньи, и обоз продолжил свой скорбный путь. Периодически на небе сверкали молнии, и на мгновения становилось совсем светло. Ночь была долгой и холодной, мы постоянно кутались в толстые меховые покрывала. Около часа ночи вдали появилась тёмная полоса косы Фрише, однако продолжить путь по суше не представлялось возможным - дороги были забиты. Пришлось спрыгнуть с повозки и толкать её руками, так как лошади не могли тянуть по глубокому, взрыхлённому песку. Мы намеревались повернуть влево, к Эльбингу, но выяснилось, что этот путь к спасению уже перерезан советскими войсками. Пришлось влиться в общий обоз и направиться к Нойтифу, куда мы и прибыли между тремя и четырьмя часами утра. До наступления рассвета удалось немного поспать в повозке. Утром мы огляделись. Повсюду, в страшном беспорядке, стояли всевозможные транспортные средства, кругом бегали сотни растерянных, обезумевших лошадей. Везде валялись какие-то ящики, мешки, куски окорока, перины, различное бельё, одеяла и покрывала. И среди этого добра - множество людей с испуганными лицами.
Нам тоже пришлось бросить повозку. На прощание тетя Ханна погладила уже распряжённых гнедых. Много часов они везли нас по льду и наверняка смертельно устали, но и здесь авиапушки русских штурмовиков вряд ли дадут им долгожданный отдых.
20 февраля, в 6 часов утра пришло сообщение, что нас на грузовиках повезут к парому. Каждый брал столько багажа, сколько в состоянии был унести. Мать и я взяли в руки по чемодану, на спинах висели до отказа набитые рюкзаки. Солдаты помогли нам забраться в грузовик, который довёз нас до парома на Пиллау. В Пиллау мы проторчали с 9 утра до 2 часов дня, ожидая судно, которое никак не могло причалить из-за постоянных бомбардировок гавани. Бомбы поднимали в небо высокие фонтаны воды, тысячи людей вокруг ожидали возможности хоть на чём-то покинуть этот ад. Но вскоре вернулись грузовики и отвезли нас к каким-то баракам, в которых не было ни одного целого окна. Люди говорили, что где-то рядом русские разбомбили склад боеприпасов. Было очень страшно, мы сидели на чемоданах и размышляли, что будет дальше. Тем временем, куда-то пропала тётя Ханна. Оказалось, она изыскала возможность приготовить свой любимый натуральный кофе и принесла нам целую кастрюлю. Тётя Ханна слышала, что одному из кораблей всё же удалось проскочить в порт целым и невредимым. Нужно спешить туда! Перед бараками уже стояли гужевые повозки, которые снова доставили нас в порт Пиллау. По прибытии выяснилось, что судно перегружено, и мест для нас не осталось …
Пришлось вернуться в бараки. Помимо нас, в комнате разместились ещё 16 собратьев по несчастью. На ночлег все расположились на полу. Несмотря на общую ужасную обстановку, мы были несказанно рады возможности хоть немного отдохнуть. Подумалось, что до сего момента наша эвакуация проходила относительно быстро, без особых затруднений, ибо встречались люди, находившиеся в пути в течение трёх и более недель. Многие грудники и маленькие дети умерли от холода и отсутствия нормального питания, большое число стариков не вынесло перенапряжения. Впервые с момента отъезда из Каймкаллена нам удалось обрести относительный покой и нормально поесть. Мы с удовольствием поделились с соседями каймкалленскими лакомствами. Мама, однако, есть не стала, опасаясь нового расстройства желудка.
Рано утром 21 февраля 1945 года нас снова доставили в порт. Там стоял небольшой пароход, погрузка на который осуществлялась в большой спешке. К счастью, нам, как и всем остальным беженцам из Каймкаллена, повезло попасть на корабль. Капитан, не теряя времени, быстро покинул разбомбленный порт. Отойдя на приличное расстояние от Пиллау, мы бросили якорь и стали ждать ночи. Позже раздали горячий суп. С наступлением темноты корабль снялся с якоря и пошёл дальше. Никто и понятия не имел, куда мы направлялись, да это было и не важно - лишь бы уплыть подальше от всего этого ужаса. В 8 утра прибыли в Готенхафен. Но почему Готенхафен? Ведь и здесь находиться небезопасно, фронт совсем близко. Тысячи беженцев ожидали возможности отправиться дальше, многие находились здесь уже весьма долгое время. Нас разместили в огромных зданиях портовых складов. Около 200 человек расположились на древесной стружке, рассыпанной по холодному цементному полу. Мы тоже нашли себе место для привала. Я сразу прилегла и постаралась уснуть, но вокруг была такая суматоха, что о спокойном сне не стоило и мечтать. Рядом со мной кричали дети, многих из них рвало. Огромное помещение походило на муравейник, повсюду - суета и движение. Мать не ложилась совсем, она всё время бродила туда-сюда, выходила на улицу и возвращалась обратно. От военных она узнала, что рядом идёт погрузка на корабль «Германия». Из барака на корабль доставляют женщин и маленьких детей. Насколько я поняла, о взрослых детях не было и речи. У матери созрело решение: мы любой ценой должны оказаться на судне, здесь оставаться нельзя! Лишь только забрезжил рассвет, она, с больными ногами, бросилась в городскую комендатуру, оттуда - в районную партийную организацию, затем - на сам корабль. И всюду она показывала фотографию отца в морской форме, предъявляла документы, подтверждающие его солидный стаж работы на судах. Мама так долго вымаливала разрешение взять нас на корабль, что, наконец, сам капитан выдал ей посадочный талон. Меня и тётю Ханну брали на борт без билетов. Однако тётя Ханна не пожелала взойти на борт, ей хотелось остаться со своими земляками, поэтому мы с матерью поспешили подняться на судно. Два матроса поднесли наш багаж к крану, отправившему рюкзаки и чемоданы в трюм. Больше мы их никогда не видели. Потом я задавалась вопросом: так же ли сильно матери захотелось попасть на борт «Германии», если бы непосредственно перед этим она узнала о страшной судьбе «Вильгельма Густлоффа»?
К вечеру 23 февраля сильно перегруженный корабль, имевший на борту 14000 беженцев и раненых, вышел из порта Готенхафена. Мать расположилась в углу коридора, я, смертельно уставшая, уснула возле коридорной переборки. Ближе к утру мама поднялась на палубу и увидела гордо сопровождавший нас конвой. Она сразу ощутила себя в безопасности. Лишь позже выяснилось, что всю дорогу за ними следили русские подводные лодки. Судно бросило якорь перед островом Рюген, началась выгрузка, занявшая много времени. 25 февраля мы покинули корабль. Небольшой катер доставил нас в Засниц, где уже ждали поезда для дальнейшей отправки. Перед посадкой мать пыталась выяснить судьбу багажа. Ей сказали, что нужно скорее садиться в поезд и ехать, а багаж, мол, прибудет следом. Мы уселись в купе 2-го класса, в котором, однако, не было оконных стёкол. По счастью, на нас было много всякой одежды, поэтому было не очень холодно. Поезд, тем временем, бежал дальше. Раздавали какую-то еду, которая оказалась совсем не вкусной. Практически всю дорогу мы дремали, просыпаясь лишь от звука сирен при проследовании станций. В полусонном состоянии мы читали их названия: Росток, Любек, Рендсбург, далее в Шлезвиг, где наш вагон отцепили. Поезд же отправился во Фленсбург и далее, через границу, в Данию. Нас перевезли в Нибюль, где, как казалось, и находился конечный пункт долгого путешествия. Нас разместили в одном из классов школы, накормили горячим гороховым супом. Здесь же стояли настоящие кровати, на которых можно было нормально выспаться. Мама испытывала большое чувство благодарности за такую трогательную заботу. Утром выяснилось, что приключения не закончились. Сначала нас повезли к морю, в Дагебюль, а оттуда, кораблём, на остров Амрум.
Здесь, в Витдюне, нам выделили комнату в пекарне госпожи Реепс. Здесь же, в пекарне, работали солдаты местного гарнизона. Вежливо, но весьма холодно, госпожа Реепс показала наше пристанище. Это была комната, предназначенная для постояльцев-курортников, чистая и уютная, но без отопления. Всё же мы благодарили судьбу, пощадившую нас в период тяжких испытаний, а под конец давшую крышу над головой.
Но сможем ли мы привыкнуть к скудному дюнному ландшафту и сильным весенним штормам? Нам помогали солдаты Амрумского гарнизона. Периодически они что-то пекли, приносили только что сшитые бескозырки, митенки машинной вязки из пошивочной мастерской вермахта. За это мы часто приглашали их на кофе. Из различных лоскутов и тряпок маме удалось сшить кое-что полезное для нас. В конце года нам выделили большое помещение в пустовавшем детском доме, находившемся прямо возле моря.
У нас было мало дров, мы мёрзли в весьма просторных помещениях детдома. Плоховато было и с продуктами. Лишь два раза в неделю приходил паром, привозя обезжиренное молоко и немного другой еды. До сих пор мы не получали никакой почты. Мама сильно тосковала по отцу и брату Фреди. В течение нескольких недель мать пыталась разыскать наш пропавший багаж. Скорее всего, он уехал в Данию, где и был роздан таким же беженцам. В прямом смысле, мы потеряли всё, кроме нескольких фотографий и украшений, которые мама хранила в дамской сумочке. Всё лето я бегала в зимних сапогах или босиком. Зато у меня появилось платье, пошитое выворотным способом из рабочего халата госпожи Реепс. Мать шила для жителей острова, а те, в качестве благодарности, приглашали нас на обед или ужин. И всё же, я постоянно испытывала чувство голода и похудела на 6 кг. Однажды, стоя в очереди, я потеряла сознание. Я опять ходила в школу и брала частные уроки английского языка. Постепенно мы стали получать сведения о земляках с Бальги, о родне, выяснились даже их адреса. Тётя Ханна неплохо устроилась у наших родственников Вакке в Санкт-Ганглофе, в Тюрингии, куда изначально планировали эвакуироваться и мы. Вскоре туда же прибыл и дядя Пауль. Однако все они недолго оставались в русской зоне оккупации и перебрались в Гёттинген. Мама очень сильно тосковала и всё ждала хоть какой-то весточки от самых близких людей. Когда она заговаривала на тему потерянной родины, об ужасах, которые нам довелось пережить, я довольно жёстко обрывала её. Мне совершенно не хотелось вспоминать всё это снова и снова.
5 марта 1946 года, от бывших жителей Бальги, оказавшихся в Гамбурге, мы узнали, что мой брат Фреди жив. В тяжёлом состоянии он был выпущен из французского плена и находился Оберйезингене, крайс Бёблинген. Вне себя от счастья, мать написала ему длинное письмо, сообщив, что ожидает скорого ответа. Фреди очень хотел, чтобы мы приехали в Южную Германию, поскольку там он уже нашёл жильё и работу. Мы и сами были совсем не против того, чтобы отправиться к брату, ибо так и не прижились на холодном, омываемом штормами острове. Матери нужно было дошить все заказы, больше нас здесь ничего не держало. На военном складе Амрума удалось раздобыть кое-какую мебель, которую мы отправили по железной дороге в Херренберг. Вскоре после этого мы и сами поехали туда. В Мюндене мы вышли из поезда и пешком, нелегально, перешли границу англо-американской зоны оккупации. В Херренберге Фреди встретил нас на машине. Я буквально сходила с ума от встречи со своим старшим братом. В Оберйезингене мы поселились в крошечной комнатушке. Мать по-прежнему зарабатывала шитьём - заказов хватало. Ежедневно я ходила пешком в херренбергскую среднюю школу для мальчиков: 5 км туда и столько же обратно. На полях мы собирали колосья, в лесу - буковые орехи.
Хотя нам, поначалу, с большим трудом давалось понимание оберйезингского диалекта, люди здесь были приятнее в общении, нежели островитяне с Амрума. Местные жители куда теплее и отзывчивее фризов.
После долгого периода молчания и неизвестности, пришла, наконец, весточка от отца. Это была открытка из России, адресованная дяде Герману Вакке, проживавшему в Санкт-Ганглоффе, в Тюрингии. Отправителем была организация Красного Креста в Москве. Лишь в декабре 1949 года мы смогли обнять отца на вокзале Херренберга. Почти пять лет он провёл в плену. День встречи с отцом был, несомненно, одним из самых радостных дней в моей жизни.
Уже 42 года я живу в Херренбергe, ставшем второй Родиной. Здесь я нашла и свою вторую половинку - любимого супруга, который, между прочим, проявляет неподдельный интерес к моей первой Родине, и я очень благодарна ему за это. Нет-нет, но иной раз нахлынет сильная тоска по заливу и Бальге!
4 года назад мы добрались из Данцига до Толькемита, а затем, вместе с братом, прошли на яхте от Кальберга до Фрауэнбурга и обратно. По косе мы дошли до самой российской границы, а будучи в Альт-Пассарге, проглядели все глаза, стараясь рассмотреть Бальгу. И было горько оттого, что не представлялось возможным попасть туда, хотя всё находилось, казалось бы, на расстоянии вытянутой руки.
Записано Гундулой Зауэр, урождённой Мюллер
За перевод огромное спасибо, немецкий оригинал здесь
Flucht aus Balga/Ostpreußen 1945
Die Vertreibung aus dem Paradies
Gundula Sauer, Herrenberg
Эвакуация из Бальги, Восточная Пруссия, 1945 год
Изгнание из рая
Тогда, в середине февраля 1945 года, прощаясь с Бальгой, я, 12-летняя девочка, совершенно не осознавала, что детство, проведённое в этих райских местах, внезапно закончилось.
Когда я слышу слово Бальга, в памяти проплывает сказочное, практически эфемерное время. Вся моя натура находилась во власти безудержных детских фантазий, навеянных чарующим царством тёмных лесов и прозрачных вод залива, белого песка и яркого солнца, остатков древнего рыцарского замка с его мощными стенами, которые мы, дети, лихо и отчаянно пытались «штурмовать», дабы оттуда обозревать сияющую гладь залива и далёкую косу Фрише. С каждым годом воспоминания становятся всё живее, и ныне, более чем когда-либо, Бальга ассоциируется с чем-то куда более дорогим и близким, чем это воспринималось в детстве. Зимой нам тоже не приходилось скучать. Вот ветер, надувая в расстёгнутое пальто, словно в парус, несёт тебя на коньках по зеркальному льду, а вот ты, утопая по грудь в глубоком снегу, строишь снежный домик. С утра до вечера мы пропадали на улице, наслаждаясь природой этих волшебных мест.
Бальга, 1938 год. Художник Курт Мальтц
Весной 1945 года мать описала в небольшой тетради весь наш нелёгкий путь из Бальги, свои впечатления, чувства и мысли. Теперь, по истечении более чем 43 лет, опираясь на её записи и собственные воспоминания, я хочу поведать о тех ошеломляющих событиях начала 1945 года, заставивших покинуть Родину. Я делаю это, прежде всего, ради своих детей и внуков.
В конце Рождественских каникул, 8 января, мы с подругой Инге Тиль вновь отправились в Браунсберг, где обучались в лицее Елизаветы. Однако классная руководительница практически сразу развернула нас обратно, домой, велев ожидать «особых указаний». Как выяснилось позже, мы сели на последний поезд, следовавший из Браунсберга в Кёнигсберг. В поезде мы болтали о нашей несомненной победе в войне. Казалось, дома, да и во всей деревне царили покой и умиротворение. Ведь здесь не могло случиться ничего плохого; русским никогда не добраться до нашего прекрасного «оазиса». На улице было морозно, мы продолжали наслаждаться внезапно «затянувшимися» каникулами, катаясь на коньках и санках. В середине января в воздухе повисло некоторое напряжение. В Бальге появились беженцы из приграничных районов Восточной Пруссии, которые через некоторое время покинули деревню, отправившись дальше. Совершенно не верилось, что и мы можем разделить их судьбу. Нацистской пропаганде действительно удалось убаюкать нас болтовнёй о непобедимости Рейха. Вскоре в Бальгу начали прибывать раненые немецкие солдаты. Мне позволили навещать их в лазарете, расположившемся в здании бывшей молодёжной турбазы, и приносить им варенье и компот из нашего подвала, в котором хранилось великое множество разных вкусностей. Страдания тяжелораненых бойцов вызывали во мне ужасные чувства.
26 января вернулся домой отец, работавший в Пиллау. Он упаковал в большой ящик разное добро и зарыл его в дровяном сарае за домом. Не было никаких сомнений, что вскоре мы вернёмся домой и откопаем ящик, а пока, дабы «клад» не достался врагу, над зарытой ямой появилась «идеальная» маскировка - огромная гора дров. Сегодня я больше всего жалею об утере родословной, составленной моим братом Куртом, погибшем в 1940 году. Она тоже находилась в закопанном ящике. От родителей я знала, что предки по отцу являлись протестантами из Зальцбурга, а среди предков матери были гугеноты, неоднократно изгнанные за религиозные убеждения. Отцу, которому на тот момент было 55 лет, пришлось вернуться в Пиллау. В звании лейтенанта его призвали на службу в организацию Тодта, что позже явилось причиной серьёзных проблем при нахождении в русском плену, включая жестокие допросы. Отец никак не мог доказать, что никогда не был в России. Большую тревогу вызывала судьба старшего брата Фреди, от которого не было вестей с 3 декабря 1944 года. Мы предполагали, что он сражается где-то на Западном фронте. В действительности же Фреди был тяжело ранен 11 декабря 1944 года и подобран американцами. Позже он оказался в госпитале в Бельгии, где перенёс несколько операций, потом перебрался во Францию, затем в Англию, а в начале января на одном из судов попал в Америку.
Наш дом в Бальге был полон людей. Ещё осенью у нас поселились жители Кёнигсберга, потерявшие жильё в результате бомбардировок. В январе подселилась беженка с ребёнком. В Бальгу продолжали прибывать военные. Майор Пфайфер, родом из Хайльбронна, устроил в нашей гостиной комендатуру. В доме также поселились его водитель и денщик. Теснота была ужасная, во «владении» нашего семейства осталась лишь спальня. Кухня стала коммунальной. Несмотря на то, что вдали давно слышалась глухая канонада приближающегося фронта, никто не желал и думать об эвакуации. Люди надеялись на коренной перелом в ходе боевых действий, на некое чудо. Напрасно мы ждали отца: сообщение и связь уже были прерваны, поезда не ходили. В начале февраля жители стали массово покидать деревню. После многочисленных рассказов о плохом отношении русских солдат к гражданскому населению страх перед наступавшим противником возрастал.
Вскоре зашли попрощаться и наши соседи - семейство Браль. За ними последовали госпожа Никутовски и госпожа Хён, затем - незабвенный художник-живописец Курт Мальтц, чьи картины украшали стены нашего дома. Однажды он написал и мой портрет. При этом он рассказывал столь интересные истории, что неподвижное сидение «в образе» прошло для меня совершенно незаметно.
Майор Пфайфер настоятельно рекомендовал матери собирать вещи, ибо фронт стремительно приближался. Мать договорилась со своим братом, Паулем Хамбрухом из Каймкаллена, о том, что мы обе, а также семейство Радке из Кёнигсберга, проживавшее в нашем доме, отправимся с обозом беженцев из Каймкаллена. «Начальником» обоза назначили тётю Ханну. Ночью в окно дома постучал полицейский и сказал, что мы должны срочно уходить - Бальга становилась районом боевых действий. 18 февраля 1945 года мы уехали из деревни.
Для мамы, на долю которой выпало и без того немало тяжёлых ударов судьбы, настал, пожалуй, самый тяжёлый момент: прощание с родным домом, в котором родители поселились в 1939 году, после многих лет тяжкого труда, жёсткой экономии и серьёзных лишений. В конце 20-х годов у отца обнаружилось заболевание желудка и двенадцатиперстной кишки, после чего он уже не смог ходить в море. Отец болел несколько лет, оставаясь без работы. Чтобы прокормить семью, мама бралась за любой, даже самый тяжёлый труд. В то время мы жили в центре деревни, в одной из половин дома, рассчитанного на двух хозяев, которую в 1918 году мой дед, Герман Хамбрух, приобрёл специально для молодожёнов. В этот дом, летом, мы тоже пускали постояльцев-отдыхающих. Лишь в середине 30-х годов отец вновь устроился на работу, и родители стали подумывать о постройке нового дома. В 1938 году они приобрели у господина фон Глазо, владельца имения Бальга, участок леса. Деловую древесину с участка фон Глазо сохранил за собой.
Пни, сучья и верхушки деревьев мы использовали в качестве дров. Но сначала необходимо было выкорчевать эти самые пни. Работа, большей частью, легла на плечи матери и брата Фреди. Отец смог подключиться лишь в конце недели. Брату, как раз начавшему обучение в Хайлигенбайле, приходилось ежедневно вставать в 4 утра, мать же была на ногах уже с 3 часов. Перед отъездом в Хайлигенбайль брат корчевал пни и переносил на участок кирпичи с дороги, проходившей возле стадиона. К приходу рабочих-каменщиков всё было, что называется, на мази, и мать могла спокойно контролировать процесс. В итоге получился просторный дом с тремя комнатами, высокой крышей и большими красивыми кафельными печами. Мама своими руками навела уют и порядок, украсив комнаты так, что и отдыхающие, и наши друзья чувствовали себя в нём одинаково прекрасно. Особенно часто «на обед к Мюллерам» захаживал небезызвестный художник Мальтц. После «посиделок» он каждый раз с наслаждением говорил: «Госпожа Мюллер, было, как всегда, очень вкусно. Что называется, картина маслом».
Художник Курт Мальтц (Kurt Maltz) Бальга.
Очень тяжело далось расставание с моей любимицей - кошкой Мурлыкой, моим верным другом детства, сопровождавшей меня буквально всюду, включая длительные велопрогулки. Скрепя сердце, я отдала Мурлыку и её кроватку под присмотр денщика майора Пфайфера. Майор помог матери установить за кровать самую большую и красивую картину Курта Мальтца, называвшуюся «Времена года». Выйдя на улицу, мама в последний раз прислонилась к стене дома. Затем мы уселись в машину, любезно предоставленную господином Пфайфером, и поехали в Каймкаллен. Во дворе дома дяди Пауля стояла укрытая брезентом повозка, подготовленная ещё несколько дней назад.
Мой дядя, Пауль Хамбрух, был разносторонне одарённым человеком. В юности, в деревне Гросс Хоппенбрух, отец обучил его ремеслу колёсного мастера, после чего дядя отправился в странствие по Германии. В Саксонии он освоил следующую профессию - сдал экзамен на пекаря. По возращении Пауля, его отец (мой дед) потребовал, чтобы он сдал экзамен и на мастера-колёсника, поскольку собирался передать сыну своё дело. Кроме того, дядя владел профессиями плотника и столяра-краснодеревщика. В нашем доме он сделал окна и лестницу, а для собственного дома в Каймкаллене изготовил и богато украсил тяжёлую дубовую мебель. Когда поместье Риттерталь поделили на небольшие земельные участки и стали распродавать, он приобрёл один из них и вместе с женой, тётей Иоганной, перебрался в Каймкаллен. Здесь они, помимо прочего, занимались своим небольшим крестьянским хозяйством. В хозяйстве были 1-2 лошади, 5-6 коров, несколько свиней и множество домашней птицы. Кроме того, дядя занимал должность санитарно-ветеринарного контролёра и являлся бургомистром Каймкаллена. Я хорошо помню, как шумно и весело отмечались здесь праздники. У некоторых гостей буквально глаза разбегались при виде всевозможных лакомств и деликатесов, находившихся на больших, длинных столах. За выпечку, разумеется, отвечал дядя Пауль, а тётя Ханна, в юности работавшая служанкой в одном из имений, «колдовала» над всевозможными блюдами. Теперь и ей придётся покинуть свой дом, а дядя Пауль, будучи бойцом фольксштурма, останется здесь, встав на защиту родной земли.
В понедельник, 19 февраля 1945 года, в 8 часов утра мы в крытой повозке выехали со двора дяди Пауля. По дороге присоединились повозки и телеги остальных жителей Каймкаллена, в результате сформировался целый обоз. Нашими лошадями правил поляк, который, однако, вскоре покинул нас, и тётя Ханна взяла поводья в свои руки. Наш путь пролегал через Хайлигенбайль в Дойч-Банау, небольшую деревню на берегу залива. Здесь скопилось огромное количество телег и повозок. Казалось, что люди давным-давно разбили тут огромный полевой лагерь, в котором буквально кипела жизнь. Нам тоже пришлось остановиться, поскольку все дороги впереди были забиты транспортом и людьми. Всюду валялись всевозможные домашние вещи, утварь, кровати, бельё, сброшенные с транспортных средств, которые приходилось облегчать, освобождая в то же время места для беженцев, передвигавшихся, что называется, на своих двоих. На весьма хрупком льду залива приходилось постоянно отмечать вешками новые ледовые трассы. Непосредственно перед выездом на лёд контролировалась каждая телега и повозка, с целью выявления лиц, пригодных к воинской службе, а проще говоря - дезертиров. Наконец мы выбрались на лёд. За нами тоже выстраивались повозки и телеги; впереди, в темноте, виднелся нескончаемый обоз: хорошая мишень для русских штурмовиков, появлявшихся в небе с завидной регулярностью. Периодически мы прятались под повозкой, спасаясь от авиапушек. Те, кто оставался снаружи, часто держали над головой цинковые ванны. Постоянно встречались провалившиеся в полыньи и вновь замёрзшие повозки. По обеим сторонам лежали мёртвые лошади. Погибших людей забирали с собой, дабы похоронить на косе. Трудно даже представить, сколько их утонуло вместе с транспортами. Вскоре я увидела раненую в ногу лошадь. Несчастная стояла на льду, ожидая, когда её «милостиво» пристрелят, прекратив мучения.
Внезапно колонна остановилась: начался очередной мощный авианалёт. В нашей повозке воцарилась тишина. Вокруг свистели пули, с воем врезаясь в лёд. Очереди прошили впереди идущие телеги. На льду бились в судорогах умирающие лошади. Внезапно наступила полная тишина, все вздохнули с облегчением: слава Богу, беда прошла мимо. Обоз медленно двинулся дальше. Всю дорогу, до самой косы мать мучилась животом. Начинало смеркаться, а мы всё ещё находились на льду залива. Вдруг впереди раздался крик о помощи: одна из повозок ухнула в полынью. Было слышно, как бились лошади, пытаясь выбраться из воды; люди бросились на помощь. Явно не хватало сильных мужских рук, ведь наши мужчины остались на боевых позициях. Наконец, общими усилиями удалось вытянуть провалившийся транспорт. Вешками обозначили новую ледовую дорогу в обход полыньи, и обоз продолжил свой скорбный путь. Периодически на небе сверкали молнии, и на мгновения становилось совсем светло. Ночь была долгой и холодной, мы постоянно кутались в толстые меховые покрывала. Около часа ночи вдали появилась тёмная полоса косы Фрише, однако продолжить путь по суше не представлялось возможным - дороги были забиты. Пришлось спрыгнуть с повозки и толкать её руками, так как лошади не могли тянуть по глубокому, взрыхлённому песку. Мы намеревались повернуть влево, к Эльбингу, но выяснилось, что этот путь к спасению уже перерезан советскими войсками. Пришлось влиться в общий обоз и направиться к Нойтифу, куда мы и прибыли между тремя и четырьмя часами утра. До наступления рассвета удалось немного поспать в повозке. Утром мы огляделись. Повсюду, в страшном беспорядке, стояли всевозможные транспортные средства, кругом бегали сотни растерянных, обезумевших лошадей. Везде валялись какие-то ящики, мешки, куски окорока, перины, различное бельё, одеяла и покрывала. И среди этого добра - множество людей с испуганными лицами.
Нам тоже пришлось бросить повозку. На прощание тетя Ханна погладила уже распряжённых гнедых. Много часов они везли нас по льду и наверняка смертельно устали, но и здесь авиапушки русских штурмовиков вряд ли дадут им долгожданный отдых.
20 февраля, в 6 часов утра пришло сообщение, что нас на грузовиках повезут к парому. Каждый брал столько багажа, сколько в состоянии был унести. Мать и я взяли в руки по чемодану, на спинах висели до отказа набитые рюкзаки. Солдаты помогли нам забраться в грузовик, который довёз нас до парома на Пиллау. В Пиллау мы проторчали с 9 утра до 2 часов дня, ожидая судно, которое никак не могло причалить из-за постоянных бомбардировок гавани. Бомбы поднимали в небо высокие фонтаны воды, тысячи людей вокруг ожидали возможности хоть на чём-то покинуть этот ад. Но вскоре вернулись грузовики и отвезли нас к каким-то баракам, в которых не было ни одного целого окна. Люди говорили, что где-то рядом русские разбомбили склад боеприпасов. Было очень страшно, мы сидели на чемоданах и размышляли, что будет дальше. Тем временем, куда-то пропала тётя Ханна. Оказалось, она изыскала возможность приготовить свой любимый натуральный кофе и принесла нам целую кастрюлю. Тётя Ханна слышала, что одному из кораблей всё же удалось проскочить в порт целым и невредимым. Нужно спешить туда! Перед бараками уже стояли гужевые повозки, которые снова доставили нас в порт Пиллау. По прибытии выяснилось, что судно перегружено, и мест для нас не осталось …
Пришлось вернуться в бараки. Помимо нас, в комнате разместились ещё 16 собратьев по несчастью. На ночлег все расположились на полу. Несмотря на общую ужасную обстановку, мы были несказанно рады возможности хоть немного отдохнуть. Подумалось, что до сего момента наша эвакуация проходила относительно быстро, без особых затруднений, ибо встречались люди, находившиеся в пути в течение трёх и более недель. Многие грудники и маленькие дети умерли от холода и отсутствия нормального питания, большое число стариков не вынесло перенапряжения. Впервые с момента отъезда из Каймкаллена нам удалось обрести относительный покой и нормально поесть. Мы с удовольствием поделились с соседями каймкалленскими лакомствами. Мама, однако, есть не стала, опасаясь нового расстройства желудка.
Рано утром 21 февраля 1945 года нас снова доставили в порт. Там стоял небольшой пароход, погрузка на который осуществлялась в большой спешке. К счастью, нам, как и всем остальным беженцам из Каймкаллена, повезло попасть на корабль. Капитан, не теряя времени, быстро покинул разбомбленный порт. Отойдя на приличное расстояние от Пиллау, мы бросили якорь и стали ждать ночи. Позже раздали горячий суп. С наступлением темноты корабль снялся с якоря и пошёл дальше. Никто и понятия не имел, куда мы направлялись, да это было и не важно - лишь бы уплыть подальше от всего этого ужаса. В 8 утра прибыли в Готенхафен. Но почему Готенхафен? Ведь и здесь находиться небезопасно, фронт совсем близко. Тысячи беженцев ожидали возможности отправиться дальше, многие находились здесь уже весьма долгое время. Нас разместили в огромных зданиях портовых складов. Около 200 человек расположились на древесной стружке, рассыпанной по холодному цементному полу. Мы тоже нашли себе место для привала. Я сразу прилегла и постаралась уснуть, но вокруг была такая суматоха, что о спокойном сне не стоило и мечтать. Рядом со мной кричали дети, многих из них рвало. Огромное помещение походило на муравейник, повсюду - суета и движение. Мать не ложилась совсем, она всё время бродила туда-сюда, выходила на улицу и возвращалась обратно. От военных она узнала, что рядом идёт погрузка на корабль «Германия». Из барака на корабль доставляют женщин и маленьких детей. Насколько я поняла, о взрослых детях не было и речи. У матери созрело решение: мы любой ценой должны оказаться на судне, здесь оставаться нельзя! Лишь только забрезжил рассвет, она, с больными ногами, бросилась в городскую комендатуру, оттуда - в районную партийную организацию, затем - на сам корабль. И всюду она показывала фотографию отца в морской форме, предъявляла документы, подтверждающие его солидный стаж работы на судах. Мама так долго вымаливала разрешение взять нас на корабль, что, наконец, сам капитан выдал ей посадочный талон. Меня и тётю Ханну брали на борт без билетов. Однако тётя Ханна не пожелала взойти на борт, ей хотелось остаться со своими земляками, поэтому мы с матерью поспешили подняться на судно. Два матроса поднесли наш багаж к крану, отправившему рюкзаки и чемоданы в трюм. Больше мы их никогда не видели. Потом я задавалась вопросом: так же ли сильно матери захотелось попасть на борт «Германии», если бы непосредственно перед этим она узнала о страшной судьбе «Вильгельма Густлоффа»?
К вечеру 23 февраля сильно перегруженный корабль, имевший на борту 14000 беженцев и раненых, вышел из порта Готенхафена. Мать расположилась в углу коридора, я, смертельно уставшая, уснула возле коридорной переборки. Ближе к утру мама поднялась на палубу и увидела гордо сопровождавший нас конвой. Она сразу ощутила себя в безопасности. Лишь позже выяснилось, что всю дорогу за ними следили русские подводные лодки. Судно бросило якорь перед островом Рюген, началась выгрузка, занявшая много времени. 25 февраля мы покинули корабль. Небольшой катер доставил нас в Засниц, где уже ждали поезда для дальнейшей отправки. Перед посадкой мать пыталась выяснить судьбу багажа. Ей сказали, что нужно скорее садиться в поезд и ехать, а багаж, мол, прибудет следом. Мы уселись в купе 2-го класса, в котором, однако, не было оконных стёкол. По счастью, на нас было много всякой одежды, поэтому было не очень холодно. Поезд, тем временем, бежал дальше. Раздавали какую-то еду, которая оказалась совсем не вкусной. Практически всю дорогу мы дремали, просыпаясь лишь от звука сирен при проследовании станций. В полусонном состоянии мы читали их названия: Росток, Любек, Рендсбург, далее в Шлезвиг, где наш вагон отцепили. Поезд же отправился во Фленсбург и далее, через границу, в Данию. Нас перевезли в Нибюль, где, как казалось, и находился конечный пункт долгого путешествия. Нас разместили в одном из классов школы, накормили горячим гороховым супом. Здесь же стояли настоящие кровати, на которых можно было нормально выспаться. Мама испытывала большое чувство благодарности за такую трогательную заботу. Утром выяснилось, что приключения не закончились. Сначала нас повезли к морю, в Дагебюль, а оттуда, кораблём, на остров Амрум.
Здесь, в Витдюне, нам выделили комнату в пекарне госпожи Реепс. Здесь же, в пекарне, работали солдаты местного гарнизона. Вежливо, но весьма холодно, госпожа Реепс показала наше пристанище. Это была комната, предназначенная для постояльцев-курортников, чистая и уютная, но без отопления. Всё же мы благодарили судьбу, пощадившую нас в период тяжких испытаний, а под конец давшую крышу над головой.
Но сможем ли мы привыкнуть к скудному дюнному ландшафту и сильным весенним штормам? Нам помогали солдаты Амрумского гарнизона. Периодически они что-то пекли, приносили только что сшитые бескозырки, митенки машинной вязки из пошивочной мастерской вермахта. За это мы часто приглашали их на кофе. Из различных лоскутов и тряпок маме удалось сшить кое-что полезное для нас. В конце года нам выделили большое помещение в пустовавшем детском доме, находившемся прямо возле моря.
У нас было мало дров, мы мёрзли в весьма просторных помещениях детдома. Плоховато было и с продуктами. Лишь два раза в неделю приходил паром, привозя обезжиренное молоко и немного другой еды. До сих пор мы не получали никакой почты. Мама сильно тосковала по отцу и брату Фреди. В течение нескольких недель мать пыталась разыскать наш пропавший багаж. Скорее всего, он уехал в Данию, где и был роздан таким же беженцам. В прямом смысле, мы потеряли всё, кроме нескольких фотографий и украшений, которые мама хранила в дамской сумочке. Всё лето я бегала в зимних сапогах или босиком. Зато у меня появилось платье, пошитое выворотным способом из рабочего халата госпожи Реепс. Мать шила для жителей острова, а те, в качестве благодарности, приглашали нас на обед или ужин. И всё же, я постоянно испытывала чувство голода и похудела на 6 кг. Однажды, стоя в очереди, я потеряла сознание. Я опять ходила в школу и брала частные уроки английского языка. Постепенно мы стали получать сведения о земляках с Бальги, о родне, выяснились даже их адреса. Тётя Ханна неплохо устроилась у наших родственников Вакке в Санкт-Ганглофе, в Тюрингии, куда изначально планировали эвакуироваться и мы. Вскоре туда же прибыл и дядя Пауль. Однако все они недолго оставались в русской зоне оккупации и перебрались в Гёттинген. Мама очень сильно тосковала и всё ждала хоть какой-то весточки от самых близких людей. Когда она заговаривала на тему потерянной родины, об ужасах, которые нам довелось пережить, я довольно жёстко обрывала её. Мне совершенно не хотелось вспоминать всё это снова и снова.
5 марта 1946 года, от бывших жителей Бальги, оказавшихся в Гамбурге, мы узнали, что мой брат Фреди жив. В тяжёлом состоянии он был выпущен из французского плена и находился Оберйезингене, крайс Бёблинген. Вне себя от счастья, мать написала ему длинное письмо, сообщив, что ожидает скорого ответа. Фреди очень хотел, чтобы мы приехали в Южную Германию, поскольку там он уже нашёл жильё и работу. Мы и сами были совсем не против того, чтобы отправиться к брату, ибо так и не прижились на холодном, омываемом штормами острове. Матери нужно было дошить все заказы, больше нас здесь ничего не держало. На военном складе Амрума удалось раздобыть кое-какую мебель, которую мы отправили по железной дороге в Херренберг. Вскоре после этого мы и сами поехали туда. В Мюндене мы вышли из поезда и пешком, нелегально, перешли границу англо-американской зоны оккупации. В Херренберге Фреди встретил нас на машине. Я буквально сходила с ума от встречи со своим старшим братом. В Оберйезингене мы поселились в крошечной комнатушке. Мать по-прежнему зарабатывала шитьём - заказов хватало. Ежедневно я ходила пешком в херренбергскую среднюю школу для мальчиков: 5 км туда и столько же обратно. На полях мы собирали колосья, в лесу - буковые орехи.
Хотя нам, поначалу, с большим трудом давалось понимание оберйезингского диалекта, люди здесь были приятнее в общении, нежели островитяне с Амрума. Местные жители куда теплее и отзывчивее фризов.
После долгого периода молчания и неизвестности, пришла, наконец, весточка от отца. Это была открытка из России, адресованная дяде Герману Вакке, проживавшему в Санкт-Ганглоффе, в Тюрингии. Отправителем была организация Красного Креста в Москве. Лишь в декабре 1949 года мы смогли обнять отца на вокзале Херренберга. Почти пять лет он провёл в плену. День встречи с отцом был, несомненно, одним из самых радостных дней в моей жизни.
Уже 42 года я живу в Херренбергe, ставшем второй Родиной. Здесь я нашла и свою вторую половинку - любимого супруга, который, между прочим, проявляет неподдельный интерес к моей первой Родине, и я очень благодарна ему за это. Нет-нет, но иной раз нахлынет сильная тоска по заливу и Бальге!
4 года назад мы добрались из Данцига до Толькемита, а затем, вместе с братом, прошли на яхте от Кальберга до Фрауэнбурга и обратно. По косе мы дошли до самой российской границы, а будучи в Альт-Пассарге, проглядели все глаза, стараясь рассмотреть Бальгу. И было горько оттого, что не представлялось возможным попасть туда, хотя всё находилось, казалось бы, на расстоянии вытянутой руки.
Записано Гундулой Зауэр, урождённой Мюллер