Сердце нигде (Псалом 73) - XX
(27) Ибо вот...
пропадают далёкие от тебя,
Губишь всех кто тебе изменяет.
(28) А мне...
близость Бога - добро мне,
Укрылся в Господине, YHWH.
Поведать о всех твоих деяниях.
◊
Ибо вот...
Так показывают пальцем, можно сказать по-детски. Нечто должно находиться совсем рядом, удивляя, заново заставляя разгадывать давнюю загадку отношений между "здесь" и "там". Что, в конце концов, это может значить: оттуда - пришло - сюда? Да будет стыдно тому, кто назовёт мой вопрос идиотским. Перестав удивляться самым простым вещам, мы рискуем очень серьёзно осложнить себе жизнь.
Ибо вот (hine)...
Дети тут пришлись не только к слову. Для того чтобы впервые пережить вещь как лежащую рядом - мало того чтобы она лежала рядом. К ней нужно тянуться, и не доставать, ещё не умея ползать, и плакать, как можно громче. Опыт того что не здесь, перечёркивая однородный мир границей недосягаемости, нас запускает в живое пространство. Оттолкнувшись от приводящего в отчаяние "там", - места моего бессилия, моей неуместности, - вещь (с чьей помощью?) перелетает через всю комнату и оказывается "здесь", рождая невиданную доселе близлежащесть. Я не пересекаю границу, она всегда - сама меня пересекает. [1]
До какой степени? То есть в какой момент вещь становится вполне "здесь", позволяя в неё упереться? Не смейтесь. Я никогда не уверен в том, что действительно дотронулся до чего-то, устранив все преграды. Если мне скажут, что "прикоснуться" - привилегия божества, - охотно приму, не требуя доказательств.
◊
Ибо вот...
Существует непреодолимая диссимметрия, между тем что может меня затронуть, и - тем, что затрагиваю я. Первое, приходя издалека, говорит "ты здесь", одновременно одаривая домом и подвергая домашнему аресту. Но как только я протягиваю руку в ответ - ей приходится шарить вокруг да около, по логике сна, с бесконечностью замедления зенонова Ахилла.
Ибо вот...
- продолжается "вещий" сон, исполняющий обязанности пророчества. Вернее, пророчество оказывается единственным - и нескончаемо обходным - путём возникновения (скажем, наконец, это слово) близости. Пророк наводит палец (тот самый, длинный и корявый, грюневальдовский) на подступившее видение. В данном случае - на пролегшую тень верной гибели. О ней уже говорилось, но теперь настала пора её воспринять как удалённость, - "там, где-то", возникшую на краю сна: пропадают далёкие от тебя.
Это имя такое, далёкие-от-тебя (rkhekeikha). Больше не поминаются ни "они", ни тем более "злодеи", а только даётся отступающая черта, за которой уже ничего не видно, за которой - возникает догадка - и смотреть-то не на что: "безвидное и пустое". Твои-дальние, похоже, уже никому не снятся.
◊
Как же так получается? Я думал, что именно твоё прикосновение подрывает моё здоровье, но приходится признать что эта болезнь (да, болезнь, настаиваю и не собираюсь отрекаться) смертельна исключительно для тех кто ею не заражён. Странность положения заключается в том, что они умирают - буквально - от того чем я страдаю. И даже (не ради красного словца, а из соображений честности) будет вернее перевернуть: я лечусь неизлечимостью, во всё увеличивающихся дозах.
◊
Тем временем новое имя выпадает в тот же осадок, подступаясь с другого конца к теме удалённости: губишь всех кто-тебе-изменяет (zone mimekha). Zone - тот, кто нарушает брачный завет. Слово, кстати, довольно грубое, и по-русски могло бы быть передано похлеще [2]. Выясняется, что некий брак имел место, и гибель грозит за нарушение условий союза. Тут тоже не обходится без логики дурного сна, тавтологической mise en abîme: ведь я, помнится, не должен был говорить как "они" - для того чтобы "им" не изменять (ст15: твоих сыновей поколение б предал). Как можно изменить тому, кто изменяет? С тем осложнением (в медицинском смысле), что приходится не говорить, то есть молчать, ради обратного миметизма по отношению к немолчащим, неумолкающим, чья измена прокладывает себе путь именно при помощи слова... Так во сне любой жест, умножаясь с точностью противоположности в каждом из своих отражений, достигает безошибочно нежелаемого результата. Проваливаясь, наконец, за пределы самого сна, когда тебе снится пробуждение - а ты не просыпаешься.
◊
Вот этот предел видимости, край сна, повторно напрашивающийся в качестве определения положения твоего-дальнего, и совпадает с тем, что - на одном из поворотов моей речи - подразумевалось под "образом": Как воспрянув от сна, Господин / наяву, отмахнёшься от их образа. Разрушение и гибель - как рассеянный образ, развеянный дым, решение проветрить. И если именно так отдаляется отдалённость, то и близость, разумеется, близится путём проявления образа, уточнения его черт. Отчалив от невозможного "там", я тем ощутимее сам вдруг оказался рядом с собой, под рукой, в открытом доступе, обрастая скороспелой плотью вокруг чистого "здесь", - предоставленного, ещё никем не занимаемого места: утёса моего сердца (то, в чём я неистребим, упорно остающееся после распада всех прочих составляющих).
Иначе говоря - мой образ в Боге. Смерть не приходит если не зовут. А я ведь её, кажется, не звал, даже разойдясь на части. Исчезнувший образ томился в архивах сновидений, привидений, на правах невольного, неотвязного мотива, отказывающегося быть вытесненным дневным сознанием. Как тристанов аккорд, музыкальное наваждение, - возвращаются черты лица. Или даже - заново начертанные буквы, моего имени, произнесённого Богом. Никто его не заставляет - произнести; просыпаясь - не "отмахнуться". Но промолчать было бы выше его сил, и он не может удержаться. По доброте, как водится: Близость Бога - добро мне. За очевидностью этого заявления скрывается нечто куда более головокружительное чем успокаивающее "жили долго и имели много детей". Тут - своего рода непринудительное условие богоосуществления: если он не добр, и не близок, то он и не Бог, и говорить больше не о чем.
(Окончание следует)
[1] На правах "возмещения собственности", должен признаться, что попал под обаяние взглядов Яна Паточки в том что касается первичной пространственности (ну а от него, конечно, никогда не далеко до Хайдеггера).
[2] Я бы предложил: "Все кто блядуют с тобой". А. Шураки так правдиво и переводит: "tous ceux qui loin de toi putassent"! То же Ценгер: to whore away.
пропадают далёкие от тебя,
Губишь всех кто тебе изменяет.
(28) А мне...
близость Бога - добро мне,
Укрылся в Господине, YHWH.
Поведать о всех твоих деяниях.
◊
Ибо вот...
Так показывают пальцем, можно сказать по-детски. Нечто должно находиться совсем рядом, удивляя, заново заставляя разгадывать давнюю загадку отношений между "здесь" и "там". Что, в конце концов, это может значить: оттуда - пришло - сюда? Да будет стыдно тому, кто назовёт мой вопрос идиотским. Перестав удивляться самым простым вещам, мы рискуем очень серьёзно осложнить себе жизнь.
Ибо вот (hine)...
Дети тут пришлись не только к слову. Для того чтобы впервые пережить вещь как лежащую рядом - мало того чтобы она лежала рядом. К ней нужно тянуться, и не доставать, ещё не умея ползать, и плакать, как можно громче. Опыт того что не здесь, перечёркивая однородный мир границей недосягаемости, нас запускает в живое пространство. Оттолкнувшись от приводящего в отчаяние "там", - места моего бессилия, моей неуместности, - вещь (с чьей помощью?) перелетает через всю комнату и оказывается "здесь", рождая невиданную доселе близлежащесть. Я не пересекаю границу, она всегда - сама меня пересекает. [1]
До какой степени? То есть в какой момент вещь становится вполне "здесь", позволяя в неё упереться? Не смейтесь. Я никогда не уверен в том, что действительно дотронулся до чего-то, устранив все преграды. Если мне скажут, что "прикоснуться" - привилегия божества, - охотно приму, не требуя доказательств.
◊
Ибо вот...
Существует непреодолимая диссимметрия, между тем что может меня затронуть, и - тем, что затрагиваю я. Первое, приходя издалека, говорит "ты здесь", одновременно одаривая домом и подвергая домашнему аресту. Но как только я протягиваю руку в ответ - ей приходится шарить вокруг да около, по логике сна, с бесконечностью замедления зенонова Ахилла.
Ибо вот...
- продолжается "вещий" сон, исполняющий обязанности пророчества. Вернее, пророчество оказывается единственным - и нескончаемо обходным - путём возникновения (скажем, наконец, это слово) близости. Пророк наводит палец (тот самый, длинный и корявый, грюневальдовский) на подступившее видение. В данном случае - на пролегшую тень верной гибели. О ней уже говорилось, но теперь настала пора её воспринять как удалённость, - "там, где-то", возникшую на краю сна: пропадают далёкие от тебя.
Это имя такое, далёкие-от-тебя (rkhekeikha). Больше не поминаются ни "они", ни тем более "злодеи", а только даётся отступающая черта, за которой уже ничего не видно, за которой - возникает догадка - и смотреть-то не на что: "безвидное и пустое". Твои-дальние, похоже, уже никому не снятся.
◊
Как же так получается? Я думал, что именно твоё прикосновение подрывает моё здоровье, но приходится признать что эта болезнь (да, болезнь, настаиваю и не собираюсь отрекаться) смертельна исключительно для тех кто ею не заражён. Странность положения заключается в том, что они умирают - буквально - от того чем я страдаю. И даже (не ради красного словца, а из соображений честности) будет вернее перевернуть: я лечусь неизлечимостью, во всё увеличивающихся дозах.
◊
Тем временем новое имя выпадает в тот же осадок, подступаясь с другого конца к теме удалённости: губишь всех кто-тебе-изменяет (zone mimekha). Zone - тот, кто нарушает брачный завет. Слово, кстати, довольно грубое, и по-русски могло бы быть передано похлеще [2]. Выясняется, что некий брак имел место, и гибель грозит за нарушение условий союза. Тут тоже не обходится без логики дурного сна, тавтологической mise en abîme: ведь я, помнится, не должен был говорить как "они" - для того чтобы "им" не изменять (ст15: твоих сыновей поколение б предал). Как можно изменить тому, кто изменяет? С тем осложнением (в медицинском смысле), что приходится не говорить, то есть молчать, ради обратного миметизма по отношению к немолчащим, неумолкающим, чья измена прокладывает себе путь именно при помощи слова... Так во сне любой жест, умножаясь с точностью противоположности в каждом из своих отражений, достигает безошибочно нежелаемого результата. Проваливаясь, наконец, за пределы самого сна, когда тебе снится пробуждение - а ты не просыпаешься.
◊
Вот этот предел видимости, край сна, повторно напрашивающийся в качестве определения положения твоего-дальнего, и совпадает с тем, что - на одном из поворотов моей речи - подразумевалось под "образом": Как воспрянув от сна, Господин / наяву, отмахнёшься от их образа. Разрушение и гибель - как рассеянный образ, развеянный дым, решение проветрить. И если именно так отдаляется отдалённость, то и близость, разумеется, близится путём проявления образа, уточнения его черт. Отчалив от невозможного "там", я тем ощутимее сам вдруг оказался рядом с собой, под рукой, в открытом доступе, обрастая скороспелой плотью вокруг чистого "здесь", - предоставленного, ещё никем не занимаемого места: утёса моего сердца (то, в чём я неистребим, упорно остающееся после распада всех прочих составляющих).
Иначе говоря - мой образ в Боге. Смерть не приходит если не зовут. А я ведь её, кажется, не звал, даже разойдясь на части. Исчезнувший образ томился в архивах сновидений, привидений, на правах невольного, неотвязного мотива, отказывающегося быть вытесненным дневным сознанием. Как тристанов аккорд, музыкальное наваждение, - возвращаются черты лица. Или даже - заново начертанные буквы, моего имени, произнесённого Богом. Никто его не заставляет - произнести; просыпаясь - не "отмахнуться". Но промолчать было бы выше его сил, и он не может удержаться. По доброте, как водится: Близость Бога - добро мне. За очевидностью этого заявления скрывается нечто куда более головокружительное чем успокаивающее "жили долго и имели много детей". Тут - своего рода непринудительное условие богоосуществления: если он не добр, и не близок, то он и не Бог, и говорить больше не о чем.
(Окончание следует)
[1] На правах "возмещения собственности", должен признаться, что попал под обаяние взглядов Яна Паточки в том что касается первичной пространственности (ну а от него, конечно, никогда не далеко до Хайдеггера).
[2] Я бы предложил: "Все кто блядуют с тобой". А. Шураки так правдиво и переводит: "tous ceux qui loin de toi putassent"! То же Ценгер: to whore away.