В. И. Дмитревский. "Бей, барабан!" Глава 5
Глава пятая
Мы остаемся одни
Но они пришли.
Еще задолго до трех часов в нашем зале стали появляться первые гости: бородачи в полушубках, армяках и пиджаках на вате, бабы в черных и синих клетчатых паневах, девушки и парни, с безразличными лицами лузгавшие семечки, и несколько воинов племени ирокезов. Люди степенно рассаживались на задних скамейках, дымили крепчайшим самосадом и заплевывали яркий и блестящий , как яичный желток, паркет шелухой.
Зуев в длинном, почти до пят, черном суконном пальто, похожем на поповский подрясник, явился раньше всех и сел на табуретку в первом ряду.
Пришли и наши друзья-батарейцы. Они перекидывались между собой веселыми шутками, громко смеялись и тоже курили. Так что еще задолго до начала митинга под потолком плыли облака плотного синего дыма.
Но вот к столу, покрытому знакомой плюшевой скатертью с бахромой - молодец Андрюша, уговорил все-таки свою маму одолжить эту великолепную вещь! - быстро подходят комиссар Мельников и командир батареи Прошин.
Они приглашают сесть за стол мою маму и председателя федяшовского комбеда Рубцова, у которого немецкий снаряд оторвал руку до самого плеча.
Приносят знамя батареи. Оно не очень большое, и его яркое как кровь полотнище местами поблекло и потемнело.
Наверное, это от порохового дыма, застилающего поле боя.
Я присел на скамейку рядом с Катей Леденевой.
От ее светлых, коротких, как у мальчишки, волос, пахнет то ли мятой, то ли черемухой, и совсем близко, у самого моего глаза трепещет пушистая ресница.
Я хотел было поговорить с Катей о нашей красной разведке.
Но как раз в эту минуту Прошин встает из-за стола и, обдернув ремни, перекрещивающие грудь, звонко, на весь зал говорит:
- Митинг красноармейцев батареи совместно со служащими и воспитанниками детского дома и всем трудящимся крестьянством объявляю открытым.
Прошин садится, а из-за стола выходит товарищ комиссар.
Минуту, а может и больше, он стоит молча и только пристально всматривается во всех сидящих в зале. Затем глуховато и не очень громко начинает:
- Так вот, дорогие товарищи мои... Ничего у генерала Деникина не вышло. Не видать ему теперь красной кузницы - Тулы, как своих ушей!...
Громче, раскатистее, торжественнее:
- Вчера доблестными войсками нашей рабоче-крестьянской армии белые выбиты из Орла и отступают по всему фронту. Орел вновь стал советским, товарищи...
И мы, красные разведчики, первыми закричали «ура». Все, как один. Я слышал звонкий голос Кати Леденевой. И кричал сам, как только мог.
Потом рявкнули, как пушки выстрелили, красноармейцы... Весь зал громыхал и из ряда в ряд перебрасывал разноголосое «ура». Почему-то я посмотрел на Зуева. Он тоже кричал, скривив на сторону маленький, круглый, как бублик, рот.
Но я все же не поверил, что Зуев кричит с удовольствием.
- Посмотри на Зуева, - подтолкнул я Катю. - Наверное он не «ура», а «караул» орет. Кулаки небось очень Деникина ждали.
- Ты придумаешь! - передернула плечами Катя, но все же взглянула на Зуева и засмеялась.
А комиссар, терпеливо переждав шум, поднял руку и продолжал, обращаясь на этот раз к своим батарейцам:
- Товарищи! Командование предложило вывести нашу батарею на отдых. А я спрашиваю, какой может быть отдых, когда в Воронеже еще до сих пор сидят белые и целятся оттуда на Москву? Какой может быть для нас отдых? - переспросил комиссар.
Как один, вскочили со скамеек красноармейцы, и весь зал содрогнулся от громового крика:
- На Воронеж! Добить гадов!
- Вот и ладно, - одобрительно кивнул головой Мельников. - Так и запишем.
И вдруг я услышал голос Коли Давыдова:
- А я?.. И я с вами.. И меня возьмите!
От этого выкрика у меня захолодело сердце, и я схватил Катю за руку. Она, как завороженная, смотрела на Давыдова, стремительно ринувшегося к столу, у которого стоял комиссар.
Мне показалось, что в зале стало тихо и что все головы повернулись в сторону Кольки.
Мельников шагнул навстречу Давыдову, протянул руку и подтащил его к себе.
- Слушай, парень, - сказал он негромко, но с такой силой, что сердце мое приняло каждое слово как приказ. - Еще не пришел твой черед кровь проливать. А за революцию везде можно драться: и под Воронежем, и здесь. Мы вот уедем, а вы - славные красные разведчики - останетесь и будете охранять самое дорогое, что только есть на свете, - Советскую власть. Ясно?!
Чуть оттолкнув от себя Давыдова, он глянул своими синими глазами в синие Колькины глаза и крикнул в зал:
- Да здравствуют красные разведчики революции, федяшовские юные коммунары!
Все в зале опять закричали «ура».
А я, захлебываясь от гордости, рванул Катю Леденеву за плечо.
- Скорее, Катька, песню! Ту самую!
И Катя - такая упрямая, такая насмешливая девчонка - сразу же послушалась. Встала, посуровела и высоким сильным голосом начала:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног...
И нашу замечательную, беспощадную песню подхватили Коля Давыдов, я, моя мама, товарищ комиссар, красноармейцы, все, кому был совершенно не нужен «златой кумир», которого я отчетливо представлял в виде огромного каменного барана, покрытого блестящей фольгой...
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный...
Лишь только Прошин объявил митинг закрытым и загромыхали отодвигаемые скамейки, со всех концов зала к столу бросились красные разведчики и окружили товарища комиссара.
- Славно это вы с песней придумали. Молодцы! - похвалил нас комиссар.
Заметив меня, он весело подмигнул.
- Теперь ты имеешь представление о митинге, комиссар? Скоро и сам будешь митинговать.
- А почему, товарищ комиссар, вы нам сразу не сказали, что Деникина из Орла вышибли? Мы небось военную тайну хранить умеем, - приставал я.
- В этом не сомневаюсь, - серьезно сказал Мельников. - Только ведь так лучше получилось. Вместе со всем народом узнали.
- Оставь Ивана Даниловича в покое, - решительно вмешалась мама. - Он устал, да и некогда ему. А вы вот займитесь уборкой зала.
Тут-то я и обратил внимание на странное поведение Кольки Давыдова и Кати. Оказывается, они отошли к окну и о чем-то шепчутся. То есть шепчет Колька, а Катя его внимательно слушает, и лицо у нее испуганное и жалостливое. Вот она покачала головой, а Давыдов нахмурился и даже пристукнул кулаком по подоконнику. Ясно, в чем-то ее убеждает. Но в чем? Почему я ничего не знаю?.. Секрет? Тоже - «военная тайна»?
Затаив обиду на них, я пошел к Андрюше, и до самого вечера мы рисовали грандиозную панораму «Разгрома Деникина под Орлом». Мы решили преподнести ее в подарок комиссару Мельникову.
А вечером, когда я проходил через зал, тихий и темный, - только на стене, над креслом дежурной воспитательницы Лидии Алексеевны чадила коптилка и несколько старших девочек, сгрудившись возле нее, заунывно пели про младшую королевскую дочь, которую старшая королевская дочь столкнула в быструю холодную речку - ужасно дурацкая песня! - передо мною неожиданно выросла фигура Давыдова.
- Ты, Митька?
- Ну, я... Что скажешь? - сквозь зубы процедил я.
- Ты это что? - озадаченно спросил Колька.
По моему тону он сразу понял, что дело неладно, и я ждал, что последует объяснение, может быть очень бурное, даже с участием крепких Колькиных кулаков.
- Сам знаешь! - сказал я с вызовом и сунул руки в карманы штанов.
- Брось топорщиться, Митька! Не до того мне сейчас. Дай-ка руку...
Я вытащил руку из кармана и не очень охотно протянул ее Кольке. И тотчас же он вложил в мою ладонь какую-то довольно тяжелую вещь.
- Держи-ка вот...
Я сжал пальцы.
- Твой нож! - воскликнул я изумленно.
Я знал, как гордится Коля своим самодельным ножом из отличнейшей стали, с темным, отполированным временем черенком из дуба с медными гвоздиками. Зачем же он мне дал свой нож?
- Бери, пригодится, - глухо сказал Давыдов и, пробормотав что-то невнятное, нырнул в темноту.
- Колька! Постой, Коля! - завопил я, устремляясь за ним.
Тут я наскочил на Наташку Фуллер, она пискнула, как мышь, а затем обругала:
- Митька - дурак!
Из дальнего освещенного угла зала, оборвав тягучую песню про королевских дочек, прозвучал угрожающий голос:
- Муромцев, что у вас происходит там, в темноте?
- Он толкается, - захныкала Наташка Фуллер.
- Очень ты мне нужна, - возразил я.
- Сейчас же подойдите ко мне оба, - потребовала Лидия Алексеевна.
Я отчетливо слышал, как Наташка хихикнула у меня за спиной. Это была удивительная девчонка, умевшая в любом случае выходить сухой из воды.
- Предположим, Муромцев, что какой-нибудь человек, гораздо сильнее тебя, ни с того ни с сего толкнет тебя в грудь...
- Я ее в грудь не толкал!
- Вот ей-богу, толкнул, Лидия Алексеевна... Все видели, - пропищала Наташка.
Я хотел сказать, что она опять врет, потому что в такой темноте вообще ничего не видно, но Лидия Алексеевна повысила голос:
- Давай условимся, Муромцев, что, когда тебе делают замечание взрослые, ты будешь их выслушивать. Хорошо? Вы играете в какие-то непонятные, совсем не детские игры, и мне даже известно, что ты изображаешь там начальника или вожака. Не так ли?
- Мы не играем, - возразил я. - И вообще, Лидия Алексеевна, вы не можете понять, чем мы занимаемся. А Наташку я толкнул нечаянно, она сама под ноги подвернулась.
Конечно, надо было молчать. И как это я не удержался! А теперь Лидия Алексеевна заработала, как мамина швейная машина. Оказывается, и я и Давыдов плохо влияем на детей и подрываем авторитет воспитательского состава... И она решила, на этот раз совершенно бесповоротно, положить этому предел, поставив перед моей мамой какую-то альтернативу...
А ты - стой и слушай! Еще хорошо, что среди насторожившихся девчонок нет Кати Леденевой. Может, она и сейчас шепчется где-нибудь с Колей Давыдовым... Все же почему он отдал мне свой любимый ножик? Очень скверно становится на душе, когда твой лучший друг начинает скрытничать и отмалчиваться. Завтра я все, конечно, узнаю, или мы с ним враги на всю жизнь...
- И сделаешь надлежащие для себя выводы... А теперь, Муромцев, ты можешь отправиться спать. И вы тоже, девочки.
- Спокойной ночи, Лидия Алексеевна.
И я отправился домой с твердым намерением завтра, уже ранним утром, разобраться в тайне Колькиного ножа. Но нагрянули совсем непредвиденные события...
Утром меня разбудила мама.
- Вставай скорее, Митя, и пойди попрощаться с Иваном Даниловичем и товарищем Прошиным. Они уезжают.
Я нашел товарища комиссара возле каретного сарая. Красноармейцы грузили на двухколесную таратайку кипы каких-то бумаг, перехваченных шпагатом, подшивки газет, книги и брошюры.
- Накройте брезентом, а то привезем на станцию бумажный кисель, - говорил комиссар, заботливо укладывая имущество.
Я бросился к нему.
- Вы уезжаете, товарищ комиссар? Почему же так быстро?
- Орел, Муромцев, еще не вся республика. Надо добить Деникина, выбросить белую сволочь из многих городов и сел, которые она захватила. А здесь нам делать нечего - Тула в безопасности.
- Так вы же ничего вчера об этом не говорили, - пробормотал я.
Мельников положил мне на плечо руку и заглянул в глаза.
- А ты не горюй, Митя! Не горюй, дорогой мой комиссар! Много еще будет у тебя в жизни и встреч и расставаний... На-ка, вот тебе... на память...
Он снял свой кожаный картуз и вытащил из него маленькую красную звездочку с серпом и молотом, нагнулся и прикрепил ее к отвороту моего пальто.
- Носи, Митя, носи с гордостью нашу красноармейскую звезду, - сказал он тихо и, выпрямившись, все еще держа картуз под мышкой, приказал:
- Давайте Голубчика.
В другое время звездочка, алеющая на моей груди, доставила бы куда больше радости. А сейчас я почти не обращал на нее внимания. На душе лежал камень.
Подбежал насквозь вымокший Андрюша.
- Я уже давно тут... Как жалко! - сказал он, едва сдерживая слезы.
- А чего тебе жалко? - грубо оборвал я. - Неужто не понимаешь, - они белых добивать уходят.
- А мы так панораму и не дорисовали...Жалко... - всхлипнул Андрюша.
Комиссару подвели стройного вороного коня. Он вставил ногу в стремя и одним махом очутился в седле.
По двору, разбрызгивая грязь, прогромыхали походные кухни.
Из дому неторопливо вышел Прошин и тотчас же красноармеец подвел ему высокую рыжую лошадь с сухой горбоносой мордой.
- Прощайте, молодые коммунары! - громко сказал Мельников и приложил ладонь к козырьку.
- Всего вам доброго, Иван Данилович, и большое за все спасибо! - крикнула мама и замахала рукой.
Мельников тронул поводья. В воротах его Голубчик нагнал рыжую лошадь Прошина.
Я пришел домой мокрым - хоть выжми. Но мама не сердилась.
- Это очень хорошие люди, Митя. И я рада, что ты подружился с Иваном Даниловичем, - сказала она.
- Он подарил мне звездочку. Вот смотри...
Я снял звездочку с мокрого пальто и показал ее маме, потом завернул в тряпочку и спрятал в карман. В кармане лежал ножик Коли Давыдова.
И тут меня словно осенило. Ведь его не было с нами, когда мы прощались с товарищем комиссаром. Подумать только - не было командира красной разведки... С Колькой что-то случилось!
Поспешно переодевшись я побежал к Андрюше.
- Ты не видел Кольку? - спросил я тревожно.
- Не-е-ет, не видел, - протянул Андрюша.
Он все же решил дорисовать панораму и сидел сейчас на полу перед большим листом бумаги, воспроизводя разрыв снаряда, похожий на оранжевый мухомор.
Равнодушие начальника штаба меня страшно возмутило.
- Да ты понимаешь, дурья башка, что он не провожал батарею? Как же такое могло быть?
Наконец до Андрюши дошло. Он недоуменно посмотрел на меня, потрогал кончик своего носа указательным пальцем и растерянно спросил:
- Куда же он тогда делся? Ты что-нибудь знаешь, Митя?
В том-то и дело, что я ничего не знал. Но карман моих штанов оттягивал нож Давыдова, и я все больше убеждался, что Коля отдал мне его неспроста.
Андрюша быстро собрал краски, вымыл кисточки и скатал в трубку нашу панораму.
Мы побежали искать своего командира. Разведчики по очереди сообщали: утром Давыдов встал, надел свои оставшиеся от отца сапоги, умылся, позавтракал.
- Он тебе что-нибудь говорил? - допрашивал я Кругликова - соседа Коли по спальне.
- Веревочку спрашивал, чтобы сапог перевязать. У него подошва отстала. Я дал ему самую что ни на есть крепкую - вощеную...
- Ну, а потом?
Кругликов сердито шмыгнул носом.
- Да чего вы ко мне пристаете? Ну, взял веревочку, сказал «ладно» - и все.
И когда выяснилось, что после завтрака никто из ребят Давыдова не видел, я приказал собрать всех начальников патрулей.
- Куда-то пропал наш командир, то есть Колька Давыдов. Может, с ним что неладное случилось... Так вот - боевой приказ, ребята: обыщите дом, чердак, сараи - все на свете и найдите командира.
- Я-то его найду сразу, - заверил Валька. - Небось не насекомое какое-нибудь, а все же человек. Куда ему деться?
Катя Леденева как-то странно на меня посмотрела и, видно, хотела что-то сказать, но раздумала и только передернула плечиками.
- Может, ты, Катя, знаешь, куда Колька пропал? Вы же с ним после митинга целый час шептались, - спросил я не без злорадства.
Лоб, щеки, даже шею Леденевой залило розовой волной.
- А тебе не стыдно подглядывать? Еще в дружки напрашиваешься?! - воскликнула она негодующе, дрожащим от слез голосом.
Мне стало стыдно. Да, конечно, так не следовало говорить, да еще при всех мальчишках. Но сказанного не воротишь, и я постарался показать, что не считаю себя виноватым.
- Никто в дружки к тебе не напрашивался... Зазнаешься что-то ты Катька, последнее время!
- Захотела и зазналась. А тебе что?
- Опять вы чего-то не поделили, - вмешался Андрюша. - Прямо смешно! Тут Колю надо найти, а они заспорили...
- Вот и ищите, - насмешливо сказала Катя и отошла в сторону.
Мы начали поиски.
В каретном сарае Давыдов не был обнаружен. В «людской», где жили красноармейцы, обе двери на замке. Под навесом, где дрова, его тоже нет.
Башню и чердак тщательно обследовал я с Андрюшей. Никаких следов Кольки.
Несмотря на сильный дождь, Кругликов бегал в Федяшово и встречался с Федькой Быковым. Тот поклялся, что о Давыдове не знает.
После обеда об исчезновении Давыдова знал уже весь детский дом.
Теперь его принялись искать взрослые.
Я давно не видел маму такой растерянной. Она выглядела так, как будто я опять заболел дефтеритом.
- Если ты что-нибудь знаешь, Митя, прошу - помоги мне.
- Мамочка! Я ничего, совершенно ничего не знаю. Мы с Андрюшей просто не находили себе места. Все валилось из рук.
Катя - бледная и задумчивая - отворачивалась всякий раз, когда я на нее глядел. И я все более убеждался, что она что-то знает.
Мама попросила завхоза Ивана Сергеевича завтра же выехать в Тулу и заявить о пропаже Давыдова.
В зале играла только мелюзга. Нам - разведчикам - было не до забав. Мы ведь потеряли своего командира.
Поздно вечером, когда почти уже все разошлись по спальням, на площадке темной лестницы, которая вела в нашу комнату и на чердак, меня подкараулила Катя Леденева.
- Я тебе хочу сказать одну вещь... Только побожись, что никому не расскажешь.
- Во-первых, коммунары никогда не божаться, и тебе пора это знать... И потом, наверное, какая-нибудь ерунда...
- Совсем не ерунда... Это про Колю.
- Где он? - заорал я и обеими руками схватил Катю за плечи.
- Ты не кричи, не кричи! - испуганно зашептала Катя. - Я тебе все расскажу, хотя он взял с меня честное слово... Но теперь все испугались, думают, что он, может, утопился, и я больше не могу... Не могу...
- Не реви! - сказал я, крепко сжимая Катино плечо. - Где Колька?
- Он уехал вместе с красноармейцами, чтобы сражаться против белых, - горестно, но вместе с тем горделиво сообщила Катя.
- На фронт?! Что ж ты целый день молчала? Теперь вот властям о его пропаже сообщат.
Катя едва слышно всхлипывала.
А я, переполненный гордостью за своего отважного друга, оставил Леденеву на темной площадке и, прыгая через две ступени, вихрем ворвался в свою комнату.
- Мама, мама! - кричал я. - Уже не надо ничего никому заявлять. Колька и не думал пропадать. Он просто уехал на фронт, чтобы биться за Советскую власть.
Лицо мамы на мгновение просветлело.
- Значит, он жив! Ты это наверное знаешь? ..- воскликнула она, стремительно поднявшись с кресла и идя мне навстречу.
- Конечно, жив! Разве Колька когда-нибудь утопится? Как же, держи карман! Теперь он вместе с товарищем комиссаром и вообще...
И тут мама гневно меня перебила:
- Не болтай глупости. Твой Давыдов поступил очень скверно. И... и дай мне слово, Митя, что ты никогда не совершишь такого безрассудства.
Мама крепко прижимает меня к груди, словно не Коля Давыдов, а я сам пропадал и теперь нашелся.
Мы остаемся одни
Но они пришли.
Еще задолго до трех часов в нашем зале стали появляться первые гости: бородачи в полушубках, армяках и пиджаках на вате, бабы в черных и синих клетчатых паневах, девушки и парни, с безразличными лицами лузгавшие семечки, и несколько воинов племени ирокезов. Люди степенно рассаживались на задних скамейках, дымили крепчайшим самосадом и заплевывали яркий и блестящий , как яичный желток, паркет шелухой.
Зуев в длинном, почти до пят, черном суконном пальто, похожем на поповский подрясник, явился раньше всех и сел на табуретку в первом ряду.
Пришли и наши друзья-батарейцы. Они перекидывались между собой веселыми шутками, громко смеялись и тоже курили. Так что еще задолго до начала митинга под потолком плыли облака плотного синего дыма.
Но вот к столу, покрытому знакомой плюшевой скатертью с бахромой - молодец Андрюша, уговорил все-таки свою маму одолжить эту великолепную вещь! - быстро подходят комиссар Мельников и командир батареи Прошин.
Они приглашают сесть за стол мою маму и председателя федяшовского комбеда Рубцова, у которого немецкий снаряд оторвал руку до самого плеча.
Приносят знамя батареи. Оно не очень большое, и его яркое как кровь полотнище местами поблекло и потемнело.
Наверное, это от порохового дыма, застилающего поле боя.
Я присел на скамейку рядом с Катей Леденевой.
От ее светлых, коротких, как у мальчишки, волос, пахнет то ли мятой, то ли черемухой, и совсем близко, у самого моего глаза трепещет пушистая ресница.
Я хотел было поговорить с Катей о нашей красной разведке.
Но как раз в эту минуту Прошин встает из-за стола и, обдернув ремни, перекрещивающие грудь, звонко, на весь зал говорит:
- Митинг красноармейцев батареи совместно со служащими и воспитанниками детского дома и всем трудящимся крестьянством объявляю открытым.
Прошин садится, а из-за стола выходит товарищ комиссар.
Минуту, а может и больше, он стоит молча и только пристально всматривается во всех сидящих в зале. Затем глуховато и не очень громко начинает:
- Так вот, дорогие товарищи мои... Ничего у генерала Деникина не вышло. Не видать ему теперь красной кузницы - Тулы, как своих ушей!...
Громче, раскатистее, торжественнее:
- Вчера доблестными войсками нашей рабоче-крестьянской армии белые выбиты из Орла и отступают по всему фронту. Орел вновь стал советским, товарищи...
И мы, красные разведчики, первыми закричали «ура». Все, как один. Я слышал звонкий голос Кати Леденевой. И кричал сам, как только мог.
Потом рявкнули, как пушки выстрелили, красноармейцы... Весь зал громыхал и из ряда в ряд перебрасывал разноголосое «ура». Почему-то я посмотрел на Зуева. Он тоже кричал, скривив на сторону маленький, круглый, как бублик, рот.
Но я все же не поверил, что Зуев кричит с удовольствием.
- Посмотри на Зуева, - подтолкнул я Катю. - Наверное он не «ура», а «караул» орет. Кулаки небось очень Деникина ждали.
- Ты придумаешь! - передернула плечами Катя, но все же взглянула на Зуева и засмеялась.
А комиссар, терпеливо переждав шум, поднял руку и продолжал, обращаясь на этот раз к своим батарейцам:
- Товарищи! Командование предложило вывести нашу батарею на отдых. А я спрашиваю, какой может быть отдых, когда в Воронеже еще до сих пор сидят белые и целятся оттуда на Москву? Какой может быть для нас отдых? - переспросил комиссар.
Как один, вскочили со скамеек красноармейцы, и весь зал содрогнулся от громового крика:
- На Воронеж! Добить гадов!
- Вот и ладно, - одобрительно кивнул головой Мельников. - Так и запишем.
И вдруг я услышал голос Коли Давыдова:
- А я?.. И я с вами.. И меня возьмите!
От этого выкрика у меня захолодело сердце, и я схватил Катю за руку. Она, как завороженная, смотрела на Давыдова, стремительно ринувшегося к столу, у которого стоял комиссар.
Мне показалось, что в зале стало тихо и что все головы повернулись в сторону Кольки.
Мельников шагнул навстречу Давыдову, протянул руку и подтащил его к себе.
- Слушай, парень, - сказал он негромко, но с такой силой, что сердце мое приняло каждое слово как приказ. - Еще не пришел твой черед кровь проливать. А за революцию везде можно драться: и под Воронежем, и здесь. Мы вот уедем, а вы - славные красные разведчики - останетесь и будете охранять самое дорогое, что только есть на свете, - Советскую власть. Ясно?!
Чуть оттолкнув от себя Давыдова, он глянул своими синими глазами в синие Колькины глаза и крикнул в зал:
- Да здравствуют красные разведчики революции, федяшовские юные коммунары!
Все в зале опять закричали «ура».
А я, захлебываясь от гордости, рванул Катю Леденеву за плечо.
- Скорее, Катька, песню! Ту самую!
И Катя - такая упрямая, такая насмешливая девчонка - сразу же послушалась. Встала, посуровела и высоким сильным голосом начала:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног...
И нашу замечательную, беспощадную песню подхватили Коля Давыдов, я, моя мама, товарищ комиссар, красноармейцы, все, кому был совершенно не нужен «златой кумир», которого я отчетливо представлял в виде огромного каменного барана, покрытого блестящей фольгой...
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный...
Лишь только Прошин объявил митинг закрытым и загромыхали отодвигаемые скамейки, со всех концов зала к столу бросились красные разведчики и окружили товарища комиссара.
- Славно это вы с песней придумали. Молодцы! - похвалил нас комиссар.
Заметив меня, он весело подмигнул.
- Теперь ты имеешь представление о митинге, комиссар? Скоро и сам будешь митинговать.
- А почему, товарищ комиссар, вы нам сразу не сказали, что Деникина из Орла вышибли? Мы небось военную тайну хранить умеем, - приставал я.
- В этом не сомневаюсь, - серьезно сказал Мельников. - Только ведь так лучше получилось. Вместе со всем народом узнали.
- Оставь Ивана Даниловича в покое, - решительно вмешалась мама. - Он устал, да и некогда ему. А вы вот займитесь уборкой зала.
Тут-то я и обратил внимание на странное поведение Кольки Давыдова и Кати. Оказывается, они отошли к окну и о чем-то шепчутся. То есть шепчет Колька, а Катя его внимательно слушает, и лицо у нее испуганное и жалостливое. Вот она покачала головой, а Давыдов нахмурился и даже пристукнул кулаком по подоконнику. Ясно, в чем-то ее убеждает. Но в чем? Почему я ничего не знаю?.. Секрет? Тоже - «военная тайна»?
Затаив обиду на них, я пошел к Андрюше, и до самого вечера мы рисовали грандиозную панораму «Разгрома Деникина под Орлом». Мы решили преподнести ее в подарок комиссару Мельникову.
А вечером, когда я проходил через зал, тихий и темный, - только на стене, над креслом дежурной воспитательницы Лидии Алексеевны чадила коптилка и несколько старших девочек, сгрудившись возле нее, заунывно пели про младшую королевскую дочь, которую старшая королевская дочь столкнула в быструю холодную речку - ужасно дурацкая песня! - передо мною неожиданно выросла фигура Давыдова.
- Ты, Митька?
- Ну, я... Что скажешь? - сквозь зубы процедил я.
- Ты это что? - озадаченно спросил Колька.
По моему тону он сразу понял, что дело неладно, и я ждал, что последует объяснение, может быть очень бурное, даже с участием крепких Колькиных кулаков.
- Сам знаешь! - сказал я с вызовом и сунул руки в карманы штанов.
- Брось топорщиться, Митька! Не до того мне сейчас. Дай-ка руку...
Я вытащил руку из кармана и не очень охотно протянул ее Кольке. И тотчас же он вложил в мою ладонь какую-то довольно тяжелую вещь.
- Держи-ка вот...
Я сжал пальцы.
- Твой нож! - воскликнул я изумленно.
Я знал, как гордится Коля своим самодельным ножом из отличнейшей стали, с темным, отполированным временем черенком из дуба с медными гвоздиками. Зачем же он мне дал свой нож?
- Бери, пригодится, - глухо сказал Давыдов и, пробормотав что-то невнятное, нырнул в темноту.
- Колька! Постой, Коля! - завопил я, устремляясь за ним.
Тут я наскочил на Наташку Фуллер, она пискнула, как мышь, а затем обругала:
- Митька - дурак!
Из дальнего освещенного угла зала, оборвав тягучую песню про королевских дочек, прозвучал угрожающий голос:
- Муромцев, что у вас происходит там, в темноте?
- Он толкается, - захныкала Наташка Фуллер.
- Очень ты мне нужна, - возразил я.
- Сейчас же подойдите ко мне оба, - потребовала Лидия Алексеевна.
Я отчетливо слышал, как Наташка хихикнула у меня за спиной. Это была удивительная девчонка, умевшая в любом случае выходить сухой из воды.
- Предположим, Муромцев, что какой-нибудь человек, гораздо сильнее тебя, ни с того ни с сего толкнет тебя в грудь...
- Я ее в грудь не толкал!
- Вот ей-богу, толкнул, Лидия Алексеевна... Все видели, - пропищала Наташка.
Я хотел сказать, что она опять врет, потому что в такой темноте вообще ничего не видно, но Лидия Алексеевна повысила голос:
- Давай условимся, Муромцев, что, когда тебе делают замечание взрослые, ты будешь их выслушивать. Хорошо? Вы играете в какие-то непонятные, совсем не детские игры, и мне даже известно, что ты изображаешь там начальника или вожака. Не так ли?
- Мы не играем, - возразил я. - И вообще, Лидия Алексеевна, вы не можете понять, чем мы занимаемся. А Наташку я толкнул нечаянно, она сама под ноги подвернулась.
Конечно, надо было молчать. И как это я не удержался! А теперь Лидия Алексеевна заработала, как мамина швейная машина. Оказывается, и я и Давыдов плохо влияем на детей и подрываем авторитет воспитательского состава... И она решила, на этот раз совершенно бесповоротно, положить этому предел, поставив перед моей мамой какую-то альтернативу...
А ты - стой и слушай! Еще хорошо, что среди насторожившихся девчонок нет Кати Леденевой. Может, она и сейчас шепчется где-нибудь с Колей Давыдовым... Все же почему он отдал мне свой любимый ножик? Очень скверно становится на душе, когда твой лучший друг начинает скрытничать и отмалчиваться. Завтра я все, конечно, узнаю, или мы с ним враги на всю жизнь...
- И сделаешь надлежащие для себя выводы... А теперь, Муромцев, ты можешь отправиться спать. И вы тоже, девочки.
- Спокойной ночи, Лидия Алексеевна.
И я отправился домой с твердым намерением завтра, уже ранним утром, разобраться в тайне Колькиного ножа. Но нагрянули совсем непредвиденные события...
Утром меня разбудила мама.
- Вставай скорее, Митя, и пойди попрощаться с Иваном Даниловичем и товарищем Прошиным. Они уезжают.
Я нашел товарища комиссара возле каретного сарая. Красноармейцы грузили на двухколесную таратайку кипы каких-то бумаг, перехваченных шпагатом, подшивки газет, книги и брошюры.
- Накройте брезентом, а то привезем на станцию бумажный кисель, - говорил комиссар, заботливо укладывая имущество.
Я бросился к нему.
- Вы уезжаете, товарищ комиссар? Почему же так быстро?
- Орел, Муромцев, еще не вся республика. Надо добить Деникина, выбросить белую сволочь из многих городов и сел, которые она захватила. А здесь нам делать нечего - Тула в безопасности.
- Так вы же ничего вчера об этом не говорили, - пробормотал я.
Мельников положил мне на плечо руку и заглянул в глаза.
- А ты не горюй, Митя! Не горюй, дорогой мой комиссар! Много еще будет у тебя в жизни и встреч и расставаний... На-ка, вот тебе... на память...
Он снял свой кожаный картуз и вытащил из него маленькую красную звездочку с серпом и молотом, нагнулся и прикрепил ее к отвороту моего пальто.
- Носи, Митя, носи с гордостью нашу красноармейскую звезду, - сказал он тихо и, выпрямившись, все еще держа картуз под мышкой, приказал:
- Давайте Голубчика.
В другое время звездочка, алеющая на моей груди, доставила бы куда больше радости. А сейчас я почти не обращал на нее внимания. На душе лежал камень.
Подбежал насквозь вымокший Андрюша.
- Я уже давно тут... Как жалко! - сказал он, едва сдерживая слезы.
- А чего тебе жалко? - грубо оборвал я. - Неужто не понимаешь, - они белых добивать уходят.
- А мы так панораму и не дорисовали...Жалко... - всхлипнул Андрюша.
Комиссару подвели стройного вороного коня. Он вставил ногу в стремя и одним махом очутился в седле.
По двору, разбрызгивая грязь, прогромыхали походные кухни.
Из дому неторопливо вышел Прошин и тотчас же красноармеец подвел ему высокую рыжую лошадь с сухой горбоносой мордой.
- Прощайте, молодые коммунары! - громко сказал Мельников и приложил ладонь к козырьку.
- Всего вам доброго, Иван Данилович, и большое за все спасибо! - крикнула мама и замахала рукой.
Мельников тронул поводья. В воротах его Голубчик нагнал рыжую лошадь Прошина.
Я пришел домой мокрым - хоть выжми. Но мама не сердилась.
- Это очень хорошие люди, Митя. И я рада, что ты подружился с Иваном Даниловичем, - сказала она.
- Он подарил мне звездочку. Вот смотри...
Я снял звездочку с мокрого пальто и показал ее маме, потом завернул в тряпочку и спрятал в карман. В кармане лежал ножик Коли Давыдова.
И тут меня словно осенило. Ведь его не было с нами, когда мы прощались с товарищем комиссаром. Подумать только - не было командира красной разведки... С Колькой что-то случилось!
Поспешно переодевшись я побежал к Андрюше.
- Ты не видел Кольку? - спросил я тревожно.
- Не-е-ет, не видел, - протянул Андрюша.
Он все же решил дорисовать панораму и сидел сейчас на полу перед большим листом бумаги, воспроизводя разрыв снаряда, похожий на оранжевый мухомор.
Равнодушие начальника штаба меня страшно возмутило.
- Да ты понимаешь, дурья башка, что он не провожал батарею? Как же такое могло быть?
Наконец до Андрюши дошло. Он недоуменно посмотрел на меня, потрогал кончик своего носа указательным пальцем и растерянно спросил:
- Куда же он тогда делся? Ты что-нибудь знаешь, Митя?
В том-то и дело, что я ничего не знал. Но карман моих штанов оттягивал нож Давыдова, и я все больше убеждался, что Коля отдал мне его неспроста.
Андрюша быстро собрал краски, вымыл кисточки и скатал в трубку нашу панораму.
Мы побежали искать своего командира. Разведчики по очереди сообщали: утром Давыдов встал, надел свои оставшиеся от отца сапоги, умылся, позавтракал.
- Он тебе что-нибудь говорил? - допрашивал я Кругликова - соседа Коли по спальне.
- Веревочку спрашивал, чтобы сапог перевязать. У него подошва отстала. Я дал ему самую что ни на есть крепкую - вощеную...
- Ну, а потом?
Кругликов сердито шмыгнул носом.
- Да чего вы ко мне пристаете? Ну, взял веревочку, сказал «ладно» - и все.
И когда выяснилось, что после завтрака никто из ребят Давыдова не видел, я приказал собрать всех начальников патрулей.
- Куда-то пропал наш командир, то есть Колька Давыдов. Может, с ним что неладное случилось... Так вот - боевой приказ, ребята: обыщите дом, чердак, сараи - все на свете и найдите командира.
- Я-то его найду сразу, - заверил Валька. - Небось не насекомое какое-нибудь, а все же человек. Куда ему деться?
Катя Леденева как-то странно на меня посмотрела и, видно, хотела что-то сказать, но раздумала и только передернула плечиками.
- Может, ты, Катя, знаешь, куда Колька пропал? Вы же с ним после митинга целый час шептались, - спросил я не без злорадства.
Лоб, щеки, даже шею Леденевой залило розовой волной.
- А тебе не стыдно подглядывать? Еще в дружки напрашиваешься?! - воскликнула она негодующе, дрожащим от слез голосом.
Мне стало стыдно. Да, конечно, так не следовало говорить, да еще при всех мальчишках. Но сказанного не воротишь, и я постарался показать, что не считаю себя виноватым.
- Никто в дружки к тебе не напрашивался... Зазнаешься что-то ты Катька, последнее время!
- Захотела и зазналась. А тебе что?
- Опять вы чего-то не поделили, - вмешался Андрюша. - Прямо смешно! Тут Колю надо найти, а они заспорили...
- Вот и ищите, - насмешливо сказала Катя и отошла в сторону.
Мы начали поиски.
В каретном сарае Давыдов не был обнаружен. В «людской», где жили красноармейцы, обе двери на замке. Под навесом, где дрова, его тоже нет.
Башню и чердак тщательно обследовал я с Андрюшей. Никаких следов Кольки.
Несмотря на сильный дождь, Кругликов бегал в Федяшово и встречался с Федькой Быковым. Тот поклялся, что о Давыдове не знает.
После обеда об исчезновении Давыдова знал уже весь детский дом.
Теперь его принялись искать взрослые.
Я давно не видел маму такой растерянной. Она выглядела так, как будто я опять заболел дефтеритом.
- Если ты что-нибудь знаешь, Митя, прошу - помоги мне.
- Мамочка! Я ничего, совершенно ничего не знаю. Мы с Андрюшей просто не находили себе места. Все валилось из рук.
Катя - бледная и задумчивая - отворачивалась всякий раз, когда я на нее глядел. И я все более убеждался, что она что-то знает.
Мама попросила завхоза Ивана Сергеевича завтра же выехать в Тулу и заявить о пропаже Давыдова.
В зале играла только мелюзга. Нам - разведчикам - было не до забав. Мы ведь потеряли своего командира.
Поздно вечером, когда почти уже все разошлись по спальням, на площадке темной лестницы, которая вела в нашу комнату и на чердак, меня подкараулила Катя Леденева.
- Я тебе хочу сказать одну вещь... Только побожись, что никому не расскажешь.
- Во-первых, коммунары никогда не божаться, и тебе пора это знать... И потом, наверное, какая-нибудь ерунда...
- Совсем не ерунда... Это про Колю.
- Где он? - заорал я и обеими руками схватил Катю за плечи.
- Ты не кричи, не кричи! - испуганно зашептала Катя. - Я тебе все расскажу, хотя он взял с меня честное слово... Но теперь все испугались, думают, что он, может, утопился, и я больше не могу... Не могу...
- Не реви! - сказал я, крепко сжимая Катино плечо. - Где Колька?
- Он уехал вместе с красноармейцами, чтобы сражаться против белых, - горестно, но вместе с тем горделиво сообщила Катя.
- На фронт?! Что ж ты целый день молчала? Теперь вот властям о его пропаже сообщат.
Катя едва слышно всхлипывала.
А я, переполненный гордостью за своего отважного друга, оставил Леденеву на темной площадке и, прыгая через две ступени, вихрем ворвался в свою комнату.
- Мама, мама! - кричал я. - Уже не надо ничего никому заявлять. Колька и не думал пропадать. Он просто уехал на фронт, чтобы биться за Советскую власть.
Лицо мамы на мгновение просветлело.
- Значит, он жив! Ты это наверное знаешь? ..- воскликнула она, стремительно поднявшись с кресла и идя мне навстречу.
- Конечно, жив! Разве Колька когда-нибудь утопится? Как же, держи карман! Теперь он вместе с товарищем комиссаром и вообще...
И тут мама гневно меня перебила:
- Не болтай глупости. Твой Давыдов поступил очень скверно. И... и дай мне слово, Митя, что ты никогда не совершишь такого безрассудства.
Мама крепко прижимает меня к груди, словно не Коля Давыдов, а я сам пропадал и теперь нашелся.