(no subject)
Кажется, с русским языком у меня не так хорошо, как я думала :) Но все-таки буду продолжать.
Мемуары Кэтрин О'Ши о себе и Чарльзе Парнелле. Оригинал тут. Начало второй главы, еще несколько картинок из детства.
Глава 2
Семейная жизнь в Ривенхолле.
Из друзей брата самые приятные воспоминания остались у меня о покойном сэре Уильяме Пиле. Помню, как однажды я вошла в большой зал в огромной новой шляпе, которая вызывала преувеличенное восхищение у моей льстивой старой няни. Я собиралась попрощаться с сэром Уильямом, поскольку он уезжал, завершив визит. Сэр Уильям жизнерадостно заявил, что я в точности похожа на гриб, и, чтобы скрыть обиду, я принесла показать ему моего самого большого кота (у меня их было тринадцать!). «О, какой уродец!» - воскликнул сэр Уильям, но увидев на моем лице упрек немедленно продолжил: «Но превосходный кот». Даже в таких мелочах проявлялась его доброта и чуткость. До сих пор, когда члены моей семьи пытаются оправдать некую неловкость, они оптимистично замечают: «Но превосходный кот!»
Мои братья любили дразнить меня, и я, будучи намного младше, не понимала, шутят они или говорят всерьез. Ивлин особенно ловко умел сбить меня с толку, и когда я отказывалась быть у него на побегушках, пресекал восстание, рисуя душераздирающую картину моего раскаяния в случае его гибели «на следующей войне». Ужасаясь этой мысли, я несколько лет была его верной рабыней, пока однажды в порыве гнева не выпалила: «Я вообще не буду жалеть, когда тебя убьют на войне потому что я не нашла твои дурацкие вещи, и хочу, чтобы ты уже убрался отсюда и геройски погиб, вот!» Я помню, как в ужасе замолчали мать и сестра, а Ивлин и Чарли взвыли от смеха и зааплодировали. После этого Ивлин был очень добр со мною и не забывал, что даже у маленьких девочек есть чувства.
В сущности, моя мать настолько была поглощена Ивлином, что я, видимо, ревновала, несмотря на то, что отец так часто был в моем распоряжении. Мать очень любила всех детей, но Ивлин был ее идолом, и с того дня, когда он, еще совсем юный, был ранен в Крымской войне, до конца ее жизни, брат всегда занимал первое место в ее мыслях.
Во время его долгих отлучек - а он записался во флот в четырнадцать лет - она каждый день писала ему до самой своей смерти, и я помню, как часто отец убеждал мать уйти с холодного сырого воздуха, когда она стояла в аллее и прислушивалась, не едет ли Ивлин. Он же отвечал на преданность матери полной взаимностью, и не случалось такого, чтобы он не оправдал ее ожиданий. Трудиться в полную силу было свойственно брату, но даже мысль о поражении становилась невозможной из-за матери, и для ее отважной души огромным счастьем было видеть как ее сын, ее солдат, получает награду за наградой.
В главном зале Ривенхолла в больших открытых каминах горели дрова. Из этого зала открывался еще один, поменьше, а оттуда широкая пологая лестница вела к верхним комнатам. В детстве я пробиралась, затаив дыхание, из длинной столовой через эти залы в мерцающем свете огня, чтобы дойти до отцовского кабинета. Там я бешено колотила в дверь, уверенная, что длинные тени - это «Нечто», которое схватит меня, если я обычным образом поверну дверную ручку. Благополучно добравшись, я довольная садилась на полу и читала книги. Они не подходили мне ни по возрасту, ни по разумению, но отец, деликатно удалив Скотта, как недостаточно нравоучительного писателя, позволял мне читать все, что я хотела.
В гостиной висело множество работ моей матери, и хотя я была слишком мала, чтобы их оценить, мне нравилось бродить по комнате и разглядывать картины, особенно ту, на которой был изображен отец - молодой, в костюме для охоты.
Эта картина волновала меня, потому что к тому времени отец забросил охоту, утверждая, что слишком стар. Его друзья с удовольствием рассказывали мне, как лихо он ездил верхом, и как его бывший помощник, вынужден был охотиться со своим викарием (and who was no sooner on a horse than he was off again - не знаю, как перевести). «Отважный человечек, мой Пиппин, но не спортсмен», - говорил отец, и я поняла уже позже, что с девятью детьми, которым надо было дать образование и вывести в жизнь, моему «спортивному пастору» пришлось слишком рано «постареть».
Из моих братьев и сестер я действительно хорошо знала только четверых. Кларисса умерла в семнадцать лет, Фред - когда я была совсем маленькой. Фрэнк был где-то со своим полком, сестра Полли вышла замуж и уехала в Индию еще до моего рождения, а сестра Эмма стала женой сэра Томаса Баррет-Леннарда, когда я была еще ребенком. Эмма всегда была добра ко мне, и я любила посещать ее дом в Брайтоне. Гостить же в Белхасе, поместье сэра Томаса Баррет-Леннарда, мне нравилось меньше, поскольку, хотя Белхас был очень красив, Ривенхолл я любила больше.
Там на лужайке у окна нашей гостиной был большой и очень старый кедр, и на нем - низкие качели, на которых, слегка раскачиваясь, я читала рукописи матери и сестры Анны. Мне позволяли их читать и критиковать, и я гордилась оказанной мне честью.
Одинокий павлин по прозвищу «Джек-Ястреб» обыкновенно охотился в этом месте и имел ужасную привычку взвиваться в воздух с диким криком и свирепо клевать сидящих на качелях. Моя мать просто обожала этого павлина и однажды, обнаружив его со сломанной ногой, послала местному доктору отчаянное письмо с просьбой прийти и вылечить беднягу. Доктор прибыл, думая, что пострадал один из членов семьи, с которым он был не в лучших отношениях, но когда мать властно привела его к пациенту, негодование превратилось в смех.
Мемуары Кэтрин О'Ши о себе и Чарльзе Парнелле. Оригинал тут. Начало второй главы, еще несколько картинок из детства.
Глава 2
Семейная жизнь в Ривенхолле.
Из друзей брата самые приятные воспоминания остались у меня о покойном сэре Уильяме Пиле. Помню, как однажды я вошла в большой зал в огромной новой шляпе, которая вызывала преувеличенное восхищение у моей льстивой старой няни. Я собиралась попрощаться с сэром Уильямом, поскольку он уезжал, завершив визит. Сэр Уильям жизнерадостно заявил, что я в точности похожа на гриб, и, чтобы скрыть обиду, я принесла показать ему моего самого большого кота (у меня их было тринадцать!). «О, какой уродец!» - воскликнул сэр Уильям, но увидев на моем лице упрек немедленно продолжил: «Но превосходный кот». Даже в таких мелочах проявлялась его доброта и чуткость. До сих пор, когда члены моей семьи пытаются оправдать некую неловкость, они оптимистично замечают: «Но превосходный кот!»
Мои братья любили дразнить меня, и я, будучи намного младше, не понимала, шутят они или говорят всерьез. Ивлин особенно ловко умел сбить меня с толку, и когда я отказывалась быть у него на побегушках, пресекал восстание, рисуя душераздирающую картину моего раскаяния в случае его гибели «на следующей войне». Ужасаясь этой мысли, я несколько лет была его верной рабыней, пока однажды в порыве гнева не выпалила: «Я вообще не буду жалеть, когда тебя убьют на войне потому что я не нашла твои дурацкие вещи, и хочу, чтобы ты уже убрался отсюда и геройски погиб, вот!» Я помню, как в ужасе замолчали мать и сестра, а Ивлин и Чарли взвыли от смеха и зааплодировали. После этого Ивлин был очень добр со мною и не забывал, что даже у маленьких девочек есть чувства.
В сущности, моя мать настолько была поглощена Ивлином, что я, видимо, ревновала, несмотря на то, что отец так часто был в моем распоряжении. Мать очень любила всех детей, но Ивлин был ее идолом, и с того дня, когда он, еще совсем юный, был ранен в Крымской войне, до конца ее жизни, брат всегда занимал первое место в ее мыслях.
Во время его долгих отлучек - а он записался во флот в четырнадцать лет - она каждый день писала ему до самой своей смерти, и я помню, как часто отец убеждал мать уйти с холодного сырого воздуха, когда она стояла в аллее и прислушивалась, не едет ли Ивлин. Он же отвечал на преданность матери полной взаимностью, и не случалось такого, чтобы он не оправдал ее ожиданий. Трудиться в полную силу было свойственно брату, но даже мысль о поражении становилась невозможной из-за матери, и для ее отважной души огромным счастьем было видеть как ее сын, ее солдат, получает награду за наградой.
В главном зале Ривенхолла в больших открытых каминах горели дрова. Из этого зала открывался еще один, поменьше, а оттуда широкая пологая лестница вела к верхним комнатам. В детстве я пробиралась, затаив дыхание, из длинной столовой через эти залы в мерцающем свете огня, чтобы дойти до отцовского кабинета. Там я бешено колотила в дверь, уверенная, что длинные тени - это «Нечто», которое схватит меня, если я обычным образом поверну дверную ручку. Благополучно добравшись, я довольная садилась на полу и читала книги. Они не подходили мне ни по возрасту, ни по разумению, но отец, деликатно удалив Скотта, как недостаточно нравоучительного писателя, позволял мне читать все, что я хотела.
В гостиной висело множество работ моей матери, и хотя я была слишком мала, чтобы их оценить, мне нравилось бродить по комнате и разглядывать картины, особенно ту, на которой был изображен отец - молодой, в костюме для охоты.
Эта картина волновала меня, потому что к тому времени отец забросил охоту, утверждая, что слишком стар. Его друзья с удовольствием рассказывали мне, как лихо он ездил верхом, и как его бывший помощник, вынужден был охотиться со своим викарием (and who was no sooner on a horse than he was off again - не знаю, как перевести). «Отважный человечек, мой Пиппин, но не спортсмен», - говорил отец, и я поняла уже позже, что с девятью детьми, которым надо было дать образование и вывести в жизнь, моему «спортивному пастору» пришлось слишком рано «постареть».
Из моих братьев и сестер я действительно хорошо знала только четверых. Кларисса умерла в семнадцать лет, Фред - когда я была совсем маленькой. Фрэнк был где-то со своим полком, сестра Полли вышла замуж и уехала в Индию еще до моего рождения, а сестра Эмма стала женой сэра Томаса Баррет-Леннарда, когда я была еще ребенком. Эмма всегда была добра ко мне, и я любила посещать ее дом в Брайтоне. Гостить же в Белхасе, поместье сэра Томаса Баррет-Леннарда, мне нравилось меньше, поскольку, хотя Белхас был очень красив, Ривенхолл я любила больше.
Там на лужайке у окна нашей гостиной был большой и очень старый кедр, и на нем - низкие качели, на которых, слегка раскачиваясь, я читала рукописи матери и сестры Анны. Мне позволяли их читать и критиковать, и я гордилась оказанной мне честью.
Одинокий павлин по прозвищу «Джек-Ястреб» обыкновенно охотился в этом месте и имел ужасную привычку взвиваться в воздух с диким криком и свирепо клевать сидящих на качелях. Моя мать просто обожала этого павлина и однажды, обнаружив его со сломанной ногой, послала местному доктору отчаянное письмо с просьбой прийти и вылечить беднягу. Доктор прибыл, думая, что пострадал один из членов семьи, с которым он был не в лучших отношениях, но когда мать властно привела его к пациенту, негодование превратилось в смех.