(no subject)
Мемуары Кэтрин О'Ши о себе и Чарльзе Парнелле. Оригинал тут. Такое впечатление, что о детстве она пишет довольно беспорядочно, не считаясь с последовательностью событий. Видится то ребенок, то подросток, то опять маленькая девочка.
Моя мать была превосходной музыкантшей, и когда я подросла, мне захотелось играть так же, как она. В гостиной стоял красивый рояль, и я пыталась подбирать на нем мелодии. Мать вложила большие деньги в музыкальное образование старшей дочери Марии (Полли). В итоге Полли заявила, что ненавидит музыку и больше не сыграет ни одной ноты, насколько это зависит от нее. Когда я спросила, нельзя ли мне брать уроки музыки, мать ответила: «Нет. Вот рояль, иди и играй, если действительно хочешь научиться». Через некоторое время я очень хорошо играла на слух, начала понемногу сочинять и искала возможность расширить свои познания. В Уитаме, в нескольких милях от нас, я нашла учителя в лице церковного органиста. Он был почти слеп, но играл чудесно. Он многое рассказал мне о музыке и научил играть на органе.
Когда я стала старше, оказалось, что у меня хороший голос, и я стала брать уроки у мадам Лемменс-Шеррингтон. Но отец и слышать не хотел те песенки и французские оперные арии, которые доставляли удовольствие матери. Ничего кроме Генделя не должна была я петь для отца и, понятия не имея о сложности произведений, я вполне достойно исполняла «Если Бог за нас», «Утешайте народ мой» и «Как прекрасны ноги».
Отец любил эту музыку, и она лучше подходила моему голосу, чем легкие оперные арии.
Моя любовь к музыке привела к попыткам сочинять, и я часто подбирала мелодии к привлекшим мое внимание стихам. Мне очень понравилось, как получилась “Weariness” Лонгфелло и, поощренная высокой оценкой матери, я послала поэту ноты. Для меня было огромным счастьем, когда он написал в ответ, что это была лучшая музыка на его стихи, какую он слышал.
Вооруженная нотной записью этой мелодии и некоторых других, во время следующей поездки с отцом в Лондон я явилась к Бузи, музыкальным издателям, и попросила их представителя опубликовать мои творения.
«Совершенно невозможно, дорогая юная леди» - немедленно ответил он. - «Мы никогда не принимаем работы начинающих». Я печально заметила, что и Моцарт был когда-то «начинающим» и не могла понять, почему издатель расхохотался. Улыбаясь, он все же согласился взглянуть на рукопись и к моей большой радости перестал смеяться и попробовал кое-что сыграть. Наконец он, к еще большей моей радости, принял к публикации “Weariness” и еще пару песен.
Я помню, как доволен был отец, и как плясали веселые искорки в его глазах, когда он серьезно согласился с моим предположением, что мы очень одаренная семья.
Когда мой брат Фред (который служил в 17-м пехотном) квартировал в Олдершоте, он пригласил меня и сестру Анну посмотреть парад. Фред был женат, и мы жили с ним, его женой и детьми в казармах для семейных офицеров. Это место казалось нам очень веселым и забавным.
Я с огромным удовольствием любовалась кавалерией, офицерами и солдатами в полном обмундировании.
Многие офицеры нанесли нам визит после парада, и среди них был Вилли О’Ши, в то время корнет 18-го гусарского полка. Вечером офицеры поставили небольшой спектакль, на который нас проводила жена брата. Там было много молодых людей из 18-го гусарского, и они были к нам очень внимательны, хотя лично мне гораздо интереснее показался немолодой уже командир полка с ястребиными глазами.
Мне очень не хватало сверстников, чтобы играть вместе, и я выбрала компаньоном для игры в крикет мальчика, которого держали в Ривенделле для чистки обуви. Он казался мне замечательным игроком, и когда однажды я у него выиграла, то на радостях подбросила в воздух столбик крикетной калитки. Мой триумф был коротким, так как столбик свалился мне на голову и сильно ранил.
Мой заикающийся от страха товарищ дотащил меня до дома после безумных попыток остановить сильное кровотечение моим передником. После заверений мальчика что я «насмерть кровью исхожу» и вопля няни, увидевшей окровавленный передник, я основательно испугалась и ускользнула от суматохи и тяжелых объяснений, потеряв сознание. Этот маленький эпизод привел к изгнанию моего избранного союзника, и я оказалась более одинокой, чем когда-либо.
Регулярные уроки были мне запрещены, но отец продолжал заниматься со мной бессистемно и с бесконечным терпением отвечал на мои вопросы. Оглядываясь на свое детство, я теперь понимаю, как он незаметно для меня руководил моим чтением. Кроме того он ставил передо мной увлекательные вопросы о странах и людях, пробуждавшие дальнейший интерес и стремление к знаниям, которыми отец никогда не отказывался поделиться.
Он, сэр Джон, был председателем совета попечителей бедняков в течение двадцати пяти лет, судебным председателем в Уитаме двадцать два года, а также магистратом-инспектором Челмсфордской тюрьмы. Он был чрезвычайно популярен, и я гордилась, что всегда могу сопровождать его в суд и на разнообразные встречи. Я помню свой страх и трепет в дни, когда отец посещал тюрьму. После таких посещений, когда мы ехали домой, я замечала, что он молчалив и немного печален.
Его часто приглашали на обеды, каковые в то время были основной формой общественных отношений в Эссексе. Отец не мог приводить меня туда, но я обычно лежала без сна, пока он не заходил укрыть меня и нежно прошептать «Благослови тебя Господь, счастье мое», на что я отвечала «Благослови тебя Господь, Пип».
Самыми счастливыми были дни, когда мы ходили вместе на долгие прогулки, разыскивая полевые цветы. Отец хорошо знал ботанику и говорил со мной о названиях собранных мною цветов, их староанглийских именах и происхождении. У меня все еще остались подаренные им книги, из которых можно многое узнать о цветах, растущих без помощи людей. Наблюдательность, которую он пробудил во мне, позже стала для меня большим подспорьем в жизни.
Сестра моего отца миссис Мэдди жила в Хилл Хаус в Мессинге, и у нее была, мне кажется, очень хорошая коллекция картин, и в том числе оригинал «Девушки в кувшином» Греза («Разбитый кувшин»?), с которого моя мать искусно сделала копию. Я была слишком мала, чтобы оценить эти прекрасные картины, и единственное, что я помню о моих визитах туда, это мучительные страдания из-за необходимости есть рубленую баранину!
Моя мать была превосходной музыкантшей, и когда я подросла, мне захотелось играть так же, как она. В гостиной стоял красивый рояль, и я пыталась подбирать на нем мелодии. Мать вложила большие деньги в музыкальное образование старшей дочери Марии (Полли). В итоге Полли заявила, что ненавидит музыку и больше не сыграет ни одной ноты, насколько это зависит от нее. Когда я спросила, нельзя ли мне брать уроки музыки, мать ответила: «Нет. Вот рояль, иди и играй, если действительно хочешь научиться». Через некоторое время я очень хорошо играла на слух, начала понемногу сочинять и искала возможность расширить свои познания. В Уитаме, в нескольких милях от нас, я нашла учителя в лице церковного органиста. Он был почти слеп, но играл чудесно. Он многое рассказал мне о музыке и научил играть на органе.
Когда я стала старше, оказалось, что у меня хороший голос, и я стала брать уроки у мадам Лемменс-Шеррингтон. Но отец и слышать не хотел те песенки и французские оперные арии, которые доставляли удовольствие матери. Ничего кроме Генделя не должна была я петь для отца и, понятия не имея о сложности произведений, я вполне достойно исполняла «Если Бог за нас», «Утешайте народ мой» и «Как прекрасны ноги».
Отец любил эту музыку, и она лучше подходила моему голосу, чем легкие оперные арии.
Моя любовь к музыке привела к попыткам сочинять, и я часто подбирала мелодии к привлекшим мое внимание стихам. Мне очень понравилось, как получилась “Weariness” Лонгфелло и, поощренная высокой оценкой матери, я послала поэту ноты. Для меня было огромным счастьем, когда он написал в ответ, что это была лучшая музыка на его стихи, какую он слышал.
Вооруженная нотной записью этой мелодии и некоторых других, во время следующей поездки с отцом в Лондон я явилась к Бузи, музыкальным издателям, и попросила их представителя опубликовать мои творения.
«Совершенно невозможно, дорогая юная леди» - немедленно ответил он. - «Мы никогда не принимаем работы начинающих». Я печально заметила, что и Моцарт был когда-то «начинающим» и не могла понять, почему издатель расхохотался. Улыбаясь, он все же согласился взглянуть на рукопись и к моей большой радости перестал смеяться и попробовал кое-что сыграть. Наконец он, к еще большей моей радости, принял к публикации “Weariness” и еще пару песен.
Я помню, как доволен был отец, и как плясали веселые искорки в его глазах, когда он серьезно согласился с моим предположением, что мы очень одаренная семья.
Когда мой брат Фред (который служил в 17-м пехотном) квартировал в Олдершоте, он пригласил меня и сестру Анну посмотреть парад. Фред был женат, и мы жили с ним, его женой и детьми в казармах для семейных офицеров. Это место казалось нам очень веселым и забавным.
Я с огромным удовольствием любовалась кавалерией, офицерами и солдатами в полном обмундировании.
Многие офицеры нанесли нам визит после парада, и среди них был Вилли О’Ши, в то время корнет 18-го гусарского полка. Вечером офицеры поставили небольшой спектакль, на который нас проводила жена брата. Там было много молодых людей из 18-го гусарского, и они были к нам очень внимательны, хотя лично мне гораздо интереснее показался немолодой уже командир полка с ястребиными глазами.
Мне очень не хватало сверстников, чтобы играть вместе, и я выбрала компаньоном для игры в крикет мальчика, которого держали в Ривенделле для чистки обуви. Он казался мне замечательным игроком, и когда однажды я у него выиграла, то на радостях подбросила в воздух столбик крикетной калитки. Мой триумф был коротким, так как столбик свалился мне на голову и сильно ранил.
Мой заикающийся от страха товарищ дотащил меня до дома после безумных попыток остановить сильное кровотечение моим передником. После заверений мальчика что я «насмерть кровью исхожу» и вопля няни, увидевшей окровавленный передник, я основательно испугалась и ускользнула от суматохи и тяжелых объяснений, потеряв сознание. Этот маленький эпизод привел к изгнанию моего избранного союзника, и я оказалась более одинокой, чем когда-либо.
Регулярные уроки были мне запрещены, но отец продолжал заниматься со мной бессистемно и с бесконечным терпением отвечал на мои вопросы. Оглядываясь на свое детство, я теперь понимаю, как он незаметно для меня руководил моим чтением. Кроме того он ставил передо мной увлекательные вопросы о странах и людях, пробуждавшие дальнейший интерес и стремление к знаниям, которыми отец никогда не отказывался поделиться.
Он, сэр Джон, был председателем совета попечителей бедняков в течение двадцати пяти лет, судебным председателем в Уитаме двадцать два года, а также магистратом-инспектором Челмсфордской тюрьмы. Он был чрезвычайно популярен, и я гордилась, что всегда могу сопровождать его в суд и на разнообразные встречи. Я помню свой страх и трепет в дни, когда отец посещал тюрьму. После таких посещений, когда мы ехали домой, я замечала, что он молчалив и немного печален.
Его часто приглашали на обеды, каковые в то время были основной формой общественных отношений в Эссексе. Отец не мог приводить меня туда, но я обычно лежала без сна, пока он не заходил укрыть меня и нежно прошептать «Благослови тебя Господь, счастье мое», на что я отвечала «Благослови тебя Господь, Пип».
Самыми счастливыми были дни, когда мы ходили вместе на долгие прогулки, разыскивая полевые цветы. Отец хорошо знал ботанику и говорил со мной о названиях собранных мною цветов, их староанглийских именах и происхождении. У меня все еще остались подаренные им книги, из которых можно многое узнать о цветах, растущих без помощи людей. Наблюдательность, которую он пробудил во мне, позже стала для меня большим подспорьем в жизни.
Сестра моего отца миссис Мэдди жила в Хилл Хаус в Мессинге, и у нее была, мне кажется, очень хорошая коллекция картин, и в том числе оригинал «Девушки в кувшином» Греза («Разбитый кувшин»?), с которого моя мать искусно сделала копию. Я была слишком мала, чтобы оценить эти прекрасные картины, и единственное, что я помню о моих визитах туда, это мучительные страдания из-за необходимости есть рубленую баранину!