(no subject)
Мемуары Кэтрин О'Ши о себе и Чарльзе Парнелле - продолжение. Оригинал тут. Рассказ о родителях, продолжение детских воспоминаний.
Возник вопрос: как же выглядела "трудная жизнь на скромное содержание" молодой пары аристократов?
Мой отец сэр Джон Пейдж Вуд, родом из Тивертонских Вудов, был старшим из трех сыновей сэра Мэтью Вуда, баронета из Хэзерли-Хаус, Глочестершир. Он получил образование в Уинчестере и Кембридже и после посвящения в сан, прежде чем ему исполнилось двадцать четыре года, был назначен личным капелланом и секретарем королевы Каролины. Последнюю службу он сослужил ей в 1820 году (так в книге, на самом деле Каролина умерла в 1821 г.), проводив ее тело в Брауншвейг к месту последнего упокоения. После этого он был капелланом герцога Сассекского, и в 1824 году получил назначение от муниципалитета Лондона на должность ректора собора св. Петра.
В 1820 году мой отец женился на Эмме Каролине, младшей из трех дочерей адмирала Мичелла, а дядя моего отца Бенджамин Вуд, член парламента (далее упоминается как дядя Бен), взял в жены вторую дочь Марию. Моя мать родилась в Лиссабоне, отец ее был адмиралом Португальского флота. Из двух ее братьев один стал адмиралом Британского флота (сэр Фредерик Мичелл, рыцарь-командор ордена Бани), второй, Чарльз Мичелл - полковником Королевского Инженерного корпуса.
Мать вышла замуж за отца, когда ей было восемнадцать лет, а он еще учился в Кембридже. Недальновидная молодая чета обнаружила, что очень трудно прожить на скромное содержание, которое считалось достаточным для студента на время учебы. Кажется, они были счастливы, несмотря на трудности, к которым через год добавилось рождение сына. И в то время как отец взялся «наставлять» менее сообразительных молодых людей, мать, обладавшая исключительных талантом к живописи, с готовностью продавала свои прекрасные миниатюры ради молодого мужа и сына. Вскоре она стала выставлять в Лондоне более крупные работы, и братья Финден сделали несколько гравюр по ее рисункам.
Родители, по-видимому, боготворили своего первенца, «маленького Джона», и его смерть в возрасте четырех лет стала для них первым настоящим горем. Мальчик был развит не по годам, и когда ему было три, гордые молодые родители писали: «Сейчас он уже хорошо читает и великолепно продвигается в латыни!».
Художник Констебль дружил с моей матерью, был высокого мнения о ее работах и очень поддерживал. Судя по всему, у молодой пары не было недостатка в друзьях в мире искусства и литературы. Чарльз Шеридан говорил, что «наслаждался блестящими эпиграммами» моей матери, а молодой Эдвин Ландсир был «усыновлен» ею к его «безмерной радости»
Моя мать стала фрейлиной королевы Каролины, которую просто обожала. Супруга Георга IV , кажется, проявляла большой интерес к «маленькому Джону». Еще недавно у меня хранилась ныне, к сожалению, украденная корзинка для рукоделия, в которой лежал недовязанный носок. Его вязала для малыша королева, когда началась ее роковая болезнь.
Затем родители несколько лет жили в Лондоне, пока отец исполнял свои обязанности в соборе св. Петра. В 1832 году отец стал викарием в Крессинге, в Эссексе, и увез туда мать и детей (по-моему, троих), оставив в Лондоне вместо себя помощника. Всего у моих родителей было тринадцать детей (из которых я последняя), и к моему рождению живы были семеро из моих братьев и сестер.
Для всей этой молодежи было мало места в доме викария в Крессинге, к тому же там было очень сыро и нездорово, так что мои родители перебрались в Глазенвуд, очаровательный дом с самыми прекрасными садами, какие я когда-либо видела в усадьбе скромных размеров. Кажется, там умер мой брат Фред, но мои собственные воспоминания начинаются в Ривенхолле, куда родители переехали вскоре после моего рождения. Владельцем Ривенхолл-Плейс был друг моего отца сэр Томас Саттон-Уэстон из Феликс Холла. Это красивое старое поместье было раем для взрослеющих детей, и после столь просторного и прекрасного дома моей юности я испытывала грусть и отвращение к тем жилищам, в которых мне приходилось обитать большую часть жизни.
Отец мой был высоким, представительным пожилым человеком, улыбчивым, с веселыми голубыми глазами. Для каждого у него находилось слово поддержки и одобрения, по доброте своей он никогда не радовался чужим промахам, а присущее ему благородство помогало сохранять отношения с друзьями и не наживать врагов. Его совершенно не волновали различия между религиозными партиями. Ему, человеку утонченной культуры, присуще было безусловное благочестие ребенка и та простота веры, которая «не мыслит зла» и любит все доброе.
В политике отец был радикальным вигом. Как способный и красноречивый оратор, абсолютно бесстрашный в своих утверждениях, он был влиятельной фигурой в графстве во время выборов. Я помню, как он должен был выступать на политическом митинге и со смехом повязывал мне огромные оранжевые ленты, а я должна была его отвезти. Помню, как сильно я гордилась отцом (не понимая, конечно, ни слова из его речей), потому что он говорил очень убедительно, и вопли и непристойные крики толпы превращались в приветствия «парню сэра Джона».
Когда отец ездил в Лондон, чтобы «исполнить обязанности» в соборе св. Петра, мы с ним останавливались в «Зеленом Драконе» на Бишопсгейт-стрит. В этом отеле был красивый внутренний дворик с заросшей вьюнком галереей вокруг верхних комнат. Я любила это место и когда была еще слишком мала, чтобы интересоваться длинными церковными службами и проповедями, радовалась тому, что отец заботливо укрывал меня одеялом, прежде чем отправиться в собор к вечерне.
Иногда я недостаточно хорошо себя чувствовала, чтобы ехать в Лондон и взамен утешалась, насколько это было возможно, интересом к делам преподобного Томаса Гросса, который занимал место моего отца в Крессинге.
Преподобный Томас Гросс был высокого роста и выглядел очень необычно с вьющимися черными волосами и маленькими черными бусинками-глазами. Он был большим интеллектуалом, но не умел обращаться с деревенской паствой, и многие жаловались мне: «Мисс Кэти, когда наш сэр Джон домой-то вернется? Мы ни словечка не понимаем, что пастор говорит». Я обычно указывала им, что преподобный Томас очень красиво поворачивается. Несмотря на огромный вес, он кружился на одной ноге легко, как девочка. Но, похоже, крестьян это не привлекало, в отличие от меня. Впрочем, он был очень добр ко мне и летними вечерами, понимая, что мне не хватает отца, водил меня посмотреть светлячков, показывал звезды и называл имена планет. Спустя много лет обретенные тогда знания стали для меня большим счастьем, поскольку я рассказала мистеру Парнеллу все, что знала об астрономии, открыв ему новый, захватывающе интересный мир.
В то время у меня находили слабость сердца и легких и, к моей большой радости, предписали «упражняться в верховой езде». Мне купили пони, и я целые дни проводила в седле, сидя то с правой, то с левой стороны для предупреждения возможных дефектов позвоночника. Я была чрезвычайно счастлива во время моих долгих одиноких прогулок верхом на Юджине. До Юджина у меня был пони по имени Том Тит, но он считался слишком большим, чтобы я могла ездить на нем без сопровождения.
Ривенхолл часто посещали друзья моего брата Ивлина, и один из них, полковник легких драгун, был увлечен моей старшей сестрой. В моем детском воображении этот джентльмен представлялся совершенным героем, и я водружала красную феску на свои золотые кудряшки и пускала пони в галоп перед окнами столовой, чтобы сей герой любовался и восхищался отважной девой, как сказочный принц из книжки.
Этот джентльмен подарил мне мою первую «взрослую» книгу - «Ярмарка тщеславия». Это было первое ее издание, иллюстрированное, я очень им дорожила и до сих пор храню у себя.
Я любила зимние вечера в Ривенхолле, когда братьев не было дома. Отец обычно сидел у огня с большим белым котом на коленях и читал свой «Таймс», я готовила ему чай и горячие гренки в масле, а мать с сестрой Анной читали или рисовали эскизы. Я писала сюжеты для маленьких трагических рассказов, которые мой «Пип» (отец) обычно называл историями о «кровавых бандитах». Бандиты обязаны были творить жестокие дела, и все персонажи историй демонстрировали презрение к традициям.
И все же эти детские труды привели к значительным последствиям. Однажды вечером мать и сестра со смехом предложили купить мой «сюжет», чтобы сделать из него роман. Я, конечно, гордилась, продав им мою идею, и с тех пор мать и сестра написали много успешных романов, опубликованных издательством Чэпмен&Холл, и получали такие гонорары о которых, как мне кажется, современные писатели представления не имеют.
Так я, сама того не ведая, облегчила заботы моих родителей о том, как при небольших доходах обеспечить дорогое образование и приличное содержание братьям и исполнять обязанности, соответствующие их положению.
Возник вопрос: как же выглядела "трудная жизнь на скромное содержание" молодой пары аристократов?
Мой отец сэр Джон Пейдж Вуд, родом из Тивертонских Вудов, был старшим из трех сыновей сэра Мэтью Вуда, баронета из Хэзерли-Хаус, Глочестершир. Он получил образование в Уинчестере и Кембридже и после посвящения в сан, прежде чем ему исполнилось двадцать четыре года, был назначен личным капелланом и секретарем королевы Каролины. Последнюю службу он сослужил ей в 1820 году (так в книге, на самом деле Каролина умерла в 1821 г.), проводив ее тело в Брауншвейг к месту последнего упокоения. После этого он был капелланом герцога Сассекского, и в 1824 году получил назначение от муниципалитета Лондона на должность ректора собора св. Петра.
В 1820 году мой отец женился на Эмме Каролине, младшей из трех дочерей адмирала Мичелла, а дядя моего отца Бенджамин Вуд, член парламента (далее упоминается как дядя Бен), взял в жены вторую дочь Марию. Моя мать родилась в Лиссабоне, отец ее был адмиралом Португальского флота. Из двух ее братьев один стал адмиралом Британского флота (сэр Фредерик Мичелл, рыцарь-командор ордена Бани), второй, Чарльз Мичелл - полковником Королевского Инженерного корпуса.
Мать вышла замуж за отца, когда ей было восемнадцать лет, а он еще учился в Кембридже. Недальновидная молодая чета обнаружила, что очень трудно прожить на скромное содержание, которое считалось достаточным для студента на время учебы. Кажется, они были счастливы, несмотря на трудности, к которым через год добавилось рождение сына. И в то время как отец взялся «наставлять» менее сообразительных молодых людей, мать, обладавшая исключительных талантом к живописи, с готовностью продавала свои прекрасные миниатюры ради молодого мужа и сына. Вскоре она стала выставлять в Лондоне более крупные работы, и братья Финден сделали несколько гравюр по ее рисункам.
Родители, по-видимому, боготворили своего первенца, «маленького Джона», и его смерть в возрасте четырех лет стала для них первым настоящим горем. Мальчик был развит не по годам, и когда ему было три, гордые молодые родители писали: «Сейчас он уже хорошо читает и великолепно продвигается в латыни!».
Художник Констебль дружил с моей матерью, был высокого мнения о ее работах и очень поддерживал. Судя по всему, у молодой пары не было недостатка в друзьях в мире искусства и литературы. Чарльз Шеридан говорил, что «наслаждался блестящими эпиграммами» моей матери, а молодой Эдвин Ландсир был «усыновлен» ею к его «безмерной радости»
Моя мать стала фрейлиной королевы Каролины, которую просто обожала. Супруга Георга IV , кажется, проявляла большой интерес к «маленькому Джону». Еще недавно у меня хранилась ныне, к сожалению, украденная корзинка для рукоделия, в которой лежал недовязанный носок. Его вязала для малыша королева, когда началась ее роковая болезнь.
Затем родители несколько лет жили в Лондоне, пока отец исполнял свои обязанности в соборе св. Петра. В 1832 году отец стал викарием в Крессинге, в Эссексе, и увез туда мать и детей (по-моему, троих), оставив в Лондоне вместо себя помощника. Всего у моих родителей было тринадцать детей (из которых я последняя), и к моему рождению живы были семеро из моих братьев и сестер.
Для всей этой молодежи было мало места в доме викария в Крессинге, к тому же там было очень сыро и нездорово, так что мои родители перебрались в Глазенвуд, очаровательный дом с самыми прекрасными садами, какие я когда-либо видела в усадьбе скромных размеров. Кажется, там умер мой брат Фред, но мои собственные воспоминания начинаются в Ривенхолле, куда родители переехали вскоре после моего рождения. Владельцем Ривенхолл-Плейс был друг моего отца сэр Томас Саттон-Уэстон из Феликс Холла. Это красивое старое поместье было раем для взрослеющих детей, и после столь просторного и прекрасного дома моей юности я испытывала грусть и отвращение к тем жилищам, в которых мне приходилось обитать большую часть жизни.
Отец мой был высоким, представительным пожилым человеком, улыбчивым, с веселыми голубыми глазами. Для каждого у него находилось слово поддержки и одобрения, по доброте своей он никогда не радовался чужим промахам, а присущее ему благородство помогало сохранять отношения с друзьями и не наживать врагов. Его совершенно не волновали различия между религиозными партиями. Ему, человеку утонченной культуры, присуще было безусловное благочестие ребенка и та простота веры, которая «не мыслит зла» и любит все доброе.
В политике отец был радикальным вигом. Как способный и красноречивый оратор, абсолютно бесстрашный в своих утверждениях, он был влиятельной фигурой в графстве во время выборов. Я помню, как он должен был выступать на политическом митинге и со смехом повязывал мне огромные оранжевые ленты, а я должна была его отвезти. Помню, как сильно я гордилась отцом (не понимая, конечно, ни слова из его речей), потому что он говорил очень убедительно, и вопли и непристойные крики толпы превращались в приветствия «парню сэра Джона».
Когда отец ездил в Лондон, чтобы «исполнить обязанности» в соборе св. Петра, мы с ним останавливались в «Зеленом Драконе» на Бишопсгейт-стрит. В этом отеле был красивый внутренний дворик с заросшей вьюнком галереей вокруг верхних комнат. Я любила это место и когда была еще слишком мала, чтобы интересоваться длинными церковными службами и проповедями, радовалась тому, что отец заботливо укрывал меня одеялом, прежде чем отправиться в собор к вечерне.
Иногда я недостаточно хорошо себя чувствовала, чтобы ехать в Лондон и взамен утешалась, насколько это было возможно, интересом к делам преподобного Томаса Гросса, который занимал место моего отца в Крессинге.
Преподобный Томас Гросс был высокого роста и выглядел очень необычно с вьющимися черными волосами и маленькими черными бусинками-глазами. Он был большим интеллектуалом, но не умел обращаться с деревенской паствой, и многие жаловались мне: «Мисс Кэти, когда наш сэр Джон домой-то вернется? Мы ни словечка не понимаем, что пастор говорит». Я обычно указывала им, что преподобный Томас очень красиво поворачивается. Несмотря на огромный вес, он кружился на одной ноге легко, как девочка. Но, похоже, крестьян это не привлекало, в отличие от меня. Впрочем, он был очень добр ко мне и летними вечерами, понимая, что мне не хватает отца, водил меня посмотреть светлячков, показывал звезды и называл имена планет. Спустя много лет обретенные тогда знания стали для меня большим счастьем, поскольку я рассказала мистеру Парнеллу все, что знала об астрономии, открыв ему новый, захватывающе интересный мир.
В то время у меня находили слабость сердца и легких и, к моей большой радости, предписали «упражняться в верховой езде». Мне купили пони, и я целые дни проводила в седле, сидя то с правой, то с левой стороны для предупреждения возможных дефектов позвоночника. Я была чрезвычайно счастлива во время моих долгих одиноких прогулок верхом на Юджине. До Юджина у меня был пони по имени Том Тит, но он считался слишком большим, чтобы я могла ездить на нем без сопровождения.
Ривенхолл часто посещали друзья моего брата Ивлина, и один из них, полковник легких драгун, был увлечен моей старшей сестрой. В моем детском воображении этот джентльмен представлялся совершенным героем, и я водружала красную феску на свои золотые кудряшки и пускала пони в галоп перед окнами столовой, чтобы сей герой любовался и восхищался отважной девой, как сказочный принц из книжки.
Этот джентльмен подарил мне мою первую «взрослую» книгу - «Ярмарка тщеславия». Это было первое ее издание, иллюстрированное, я очень им дорожила и до сих пор храню у себя.
Я любила зимние вечера в Ривенхолле, когда братьев не было дома. Отец обычно сидел у огня с большим белым котом на коленях и читал свой «Таймс», я готовила ему чай и горячие гренки в масле, а мать с сестрой Анной читали или рисовали эскизы. Я писала сюжеты для маленьких трагических рассказов, которые мой «Пип» (отец) обычно называл историями о «кровавых бандитах». Бандиты обязаны были творить жестокие дела, и все персонажи историй демонстрировали презрение к традициям.
И все же эти детские труды привели к значительным последствиям. Однажды вечером мать и сестра со смехом предложили купить мой «сюжет», чтобы сделать из него роман. Я, конечно, гордилась, продав им мою идею, и с тех пор мать и сестра написали много успешных романов, опубликованных издательством Чэпмен&Холл, и получали такие гонорары о которых, как мне кажется, современные писатели представления не имеют.
Так я, сама того не ведая, облегчила заботы моих родителей о том, как при небольших доходах обеспечить дорогое образование и приличное содержание братьям и исполнять обязанности, соответствующие их положению.