Сергей Хрущев о публикации в СССР мемуаров своего отца
Начавшиеся после смерти Брежнева изменения позволили всерьез задуматься о
возможности работы над воспоминаниями отца в нашей стране, восстановлении
его доброго имени. Я стал обдумывать письмо Юрию Владимировичу Андропову, но
не успел его написать. Андропова не стало. Над страной опять стали сгущаться
сумерки. Обращаться с просьбой к Черненко было не только бессмысленно, но и
опасно.
К счастью, отступление было кратковременным. После долгих раздумий и
колебаний я решился написать Михаилу Сергеевичу Горбачеву.
Его выступления, слова, действия внушали оптимизм, вселяли веру в
перемены к лучшему. Весь стиль его деятельности, динамизм, общительность,
стремление к новому напоминали мне отца.
Я долго мучился над текстом письма. От него зависело так много. Наконец я
решился.
Довольно легко я дозвонился до помощника Горбачева Анатолия Сергеевича
Черняева. На следующий день он принял меня. С волнением я входил в первый
подъезд знакомого здания на Старой площади. Как давно я здесь не был...
Анатолий Сергеевич подробно расспросил меня обо всем, пообещав доложить
мой вопрос Михаилу Сергеевичу в ближайшие дни, чем удивил меня несказанно. Я
рассчитывал на ответ минимум через несколько недель, а то и месяцев. Видимо,
новые времена начались всерьез.
Действительно, дня через три-четыре, когда я опять дозвонился до
Черняева, он сказал, что Михаил Сергеевич посоветовался с другими членами
Политбюро и они решили, что в соответствии с нынешним курсом исторической
науки работа над мемуарами Никиты Сергеевича актуальна. Черняев добавил, что
мне будут предоставлены все условия, а конкретно реализацией решения
занимается Александр Николаевич Яковлев. Он тут же продиктовал мне номер
телефона помощника Яковлева Валерия Алексеевича Кузнецова, предложив в
случае затруднений звонить.
Я был на седьмом небе! Оказывается, вот как бывает! А я рассчитывал на
обычную у нас волокиту. Вот что значит новое мышление!
О Яковлеве в Москве говорили как о человеке нового склада, демократе,
полном антиподе Суслову. Я очень надеялся, что Александр Николаевич меня
примет, мы с ним обсудим план действий, он возьмет публикацию мемуаров под
свой контроль.
Потребовалось длительное время, чтобы понять, что среди "идеологов"
разница между "либералами" и "ретроградами" весьма иллюзорна. Все они,
бывшие и нынешние, одинаково не прощали отцу ни его антисталинского
выступления на ХХ съезде, ни его намерения ограничить всевластие бюрократии.
Не прощали, но только одни - открыто, другие - порой не признаваясь в этом
даже самим себе.
Через много лет, в апреле 1994 года, когда отмечали 100-летие со дня
рождения отца, я впервые лицом к лицу повстречался с Александром
Николаевичем. На мой вопрос, почему же он не посодействовал мне в получении
рукописей воспоминаний отца, по сути, замотал прямое поручение Горбачева,
Яковлев пустился в путаные объяснения, сказал, что КГБ отзывался обо мне
отрицательно, и не только в политическом плане, но и в отношении моей работы
в институте.
Через некоторое время Александр Николаевич передал мне через общих
знакомых, что дело вообще не в нем, а в злокозненном Болдине. Именно у него
в Общем отделе хранились мемуары отца, и именно он их не желал возвращать.
Наверное, все это правда. Вряд ли КГБ простил мне то, что я переиграл их
в 1970 году, увел из-под носа мемуары отца. И на работе я не всегда вел себя
правильно. К примеру, как на меня ни давили, в характеристиках на
отъезжавших в Израиль сотрудников писал то, что я о них думал, а не то, что
требовалось. И Болдин, наверное, не горел желанием отдать отцовские
воспоминания, которые действительно хранились у него.
Все это правда, но правда и то, что Александр Николаевич не пожелал
заниматься этим делом, его помощник сказал мне об этом в открытую и
переадресовал к заведующему отделом пропаганды Юрию Александровичу Склярову.
Тот со мной соединился незамедлительно. Разговор был предельно любезным.
Юрий Александрович заверил меня, что в ближайшие дни разберется. Позвонит
мне сам.
Прошел месяц. Тишина... Я позвонил снова. Оказалось, что в эти годы
мемуарами никто не только не занимался, но даже и не поинтересовался. Их
предстояло разыскать в архивах. Юрий Александрович опять заверил меня, что
при первых же новостях позвонит мне сам.
Так мы и перезванивались два года.
В августе 1987-го пришлось снова обращаться к Михаилу Сергеевичу.
Последовало новое указание, подтверждавшее предыдущие. Я с новой силой
принялся звонить Юрию Александровичу. Сначала в архиве шел ремонт. Потом он
переезжал в новое помещение.
В августе 1988 года наконец что-то нашли.
Мне позвонили из ЦК и пригласили на следующий день утром зайти к товарищу
Склярову. Через несколько минут раздался еще один звонок. На сей раз густой
мужской голос, назвавшийся Смирновым из журнала "Огонек", интересовался
фотографиями похорон моего отца. У них предполагалась статья об этом
печальном событии, а иллюстраций не было, ведь ни один советский журналист
там не присутствовал.
Мы уговорились со Смирновым встретиться завтра у здания ЦК, у 10-го
подъезда. Там на пятом этаже меня ожидал не просто Скляров, возможно, мне
наконец-то удастся вернуть отобранные более пятнадцати лет тому назад
воспоминания отца. О том, что со встречи со Смирновым начинается новый
период в борьбе за опубликование мемуаров, я, естественно, и не подозревал.
Я опаздывал. То и дело сверяясь с бумажкой, на которой был обозначен
маршрут, с трудом нашел десятый подъезд. Вот, кажется, нужная мне дверь.
Возле нее переминается с ноги на ногу высокий мужчина. Это и есть Смирнов.
Лицо - располагающее, усы над верхней губой как раз впору, а улыбка
заставляет вспомнить двух котов: Леопольда и Базилио.
Я передаю ему фотографии и берусь за массивную ручку двери. Однако
Смирнов удерживает меня, ему любопытно, зачем я приехал сюда, в отдел ЦК,
ведающий идеологией. Я в двух словах обозначаю: борюсь за публикацию
воспоминаний отца. Времени для подробного разговора нет. Смирнов не
отпускает меня и тут же предлагает опубликовать материалы в "Огоньке". У
меня нет времени объяснять ему все сложности, предлагаю встретиться в начале
сентября, после окончания моего отпуска.
Поднимаюсь на лифте. Вот и кабинет Склярова.
У Юрия Александровича уже сидела Рада Никитична. За столом присутствовал
еще один человек - Василий Яковлевич Моргунов, которому руководство поручило
помогать нам в работе над мемуарами.
Юрий Александрович открыл добротную картонную папку, вернее, даже
коробку, и сказал, что ему принесли 400 страниц и мы можем начинать над ними
работать.
- Почему четыреста? А где же остальные? Где пленки? - забеспокоился я.
Просматриваю предложенный текст - редакция не моя, но это и не перевод с
английского. Видимо, кто-то занялся этой работой помимо нас.
На первой странице кроваво-красные зловещие штампы: "Совершенно
секретно", "Копии не снимать", "Подлежит возврату в Общий отдел ЦК". Юрий
Александрович с улыбкой подталкивает пачку бумаг ко мне: берите, работайте.
Мне же вспоминаются Расщепов, Титов, Мельников; нет никакого сомнения -
продолжается та же игра. Как только я прикоснусь к этим листам, западня
захлопнется, я никогда не смогу воспользоваться ни захороненной у Шумилова
копией воспоминаний отца, ни копией, которую мне обещали прислать
американцы. Обе они автоматически станут совершенно секретными, подлежащими
возврату в Общий отдел ЦК.
Рада молчит.
- Но у меня забрали около полутора тысяч страниц, а здесь всего
четыреста. Для компоновки книги нужно иметь весь исходный текст и
магнитофонные пленки в придачу для сверки. Только тогда можно быть
уверенным, что ничего не упущено, оригинальный текст не искажен, - объясняю
я.
Скляров встревоженно смотрит на Моргунова. Моргунов молчит.
Собираясь в ЦК, я перечитал расписку Титова об изъятии материалов и
переписал ее от руки. Показываю копию расписки. С ее помощью легче будет
найти все материалы. Юрий Александрович высказывает искреннее удивление. О
существовании расписки тут не знали. Скляров еще раз, теперь уже не очень
уверенно, предлагает взять хотя бы четыреста страниц, а они займутся поиском
остальных. Я вежливо отказываюсь. Разговор окончен, договариваемся
созвониться... в сентябре.
Покинув здание ЦК и попрощавшись с Радой, я из телефона-автомата - так и
быстрее и конспиративнее - звоню Розенталю в представительство "Тайма",
осведомляюсь, не пришли ли из Гарримановского института обещанные
распечатки. Оказывается, они уже в Москве. Договариваемся с Розенталем о
встрече.
Вскоре в моей квартире вслед за сияющим Розенталем появился его водитель
с большой картонной коробкой в руках.
- Мне ее не поднять, - объяснил Феликс Розенталь. - Здесь все, как мы и
договаривались. Мои начальники из Нью-Йорка передают вам наилучшие пожелания
и желают успеха.
Розенталь ушел. После длительного путешествия и стольких лет разлуки
мемуары вернулись домой. Вот они, передо мной.
Открываю первую папку. Да, это, несомненно, тот самый текст: такие родные
слова отца и моя пусть не профессиональная, но старательная редакторская
правка:
"Ко мне давно обращаются мои товарищи и спрашивают, и не только
спрашивают, но и рекомендуют записать свои воспоминания, потому что я и
вообще мое поколение жили в очень интересное время..."
Так я снова получил это бесценное, надеюсь, не только для меня,
историческое свидетельство...
На самом деле для работы мне не требовался ни экземпляр, похороненный в
недрах ЦК, ни американская копия. Работать я собирался с материалами,
хранившимися у Шумилова и Вити - Виктора Викторовича Евреинова, мужа моей
покойной сестры Лены. К тому времени из Вити он превратился в солидного
доктора наук, но работал там же, в "Химфизике", в институте теперь уже тоже
покойного академика Семенова. Что мне требовалось, так это "прикрытие",
ответ на вопрос: "Откуда все мое "добро" взялось?"
Я не забывал, как заверял своих собеседников в КГБ и расписывался в
протоколах допросов в КПК, что у меня ничего не осталось, я полностью
"разоружился", все сдал. Мыслишка о том, не притянут ли к ответу, если
события отвернут в иную сторону, не раз приходила мне в голову.
Начался второй, заключительный период работы над воспоминаниями отца. Я
поговорил с Лорой, мы пришли к выводу, что старая схема работы наиболее
удобна. Надо только привести в работоспособное состояние технику. За
прошедшие почти два десятилетия она здорово растрепалась. Починили
магнитофон, купили новые наушники, благо, за эти годы они перестали быть
редкостью. Машинка - основное орудие труда Лоры - постоянно находилась в
работе.
Наконец появились первые распечатки, и мы с женой Валентиной Николаевной,
разделив драгоценные листки, взялись за карандаши. Дело стронулось, но на
душе было неспокойно. Ведь работа, по существу, ведется по-старому - на
полку, снова в расчете на будущее...
В те же дни я решил вернуться к своим запискам, вытащил из-за кровати
заветный чемоданчик, отряхнул с него пыль, вынул слегка пожелтевшие от
времени листки. Работал урывками: я стал заместителем директора,
институтские заботы поглощали все время.
В хлопотах минул год, еще один, и я решил написать новое, третье письмо
Горбачеву. В нем я информировал его об изменениях, происшедших за истекший
год, обстоятельствах, складывающихся вокруг мемуаров отца. Теперь уже речь
шла не о получении их из архивов, а о согласии на публикацию того, что лично
мне удалось добыть. Передать письмо Рада предложила через другого помощника
Михаила Сергеевича - Ивана Тимофеевича Фролова. Она с ним была хорошо
знакома и теперь решила поделиться со мной своим заветным контактом в высшем
эшелоне ЦК.
С Фроловым мы условились о встрече на последнюю неделю сентября 1989
года, уже не помню точно, в понедельник или во вторник.
Принял он нас очень тепло. Обещал при первой оказии доложить Горбачеву.
Посетовал на то, что дело с воспоминаниями отца безобразно затянулось.
Памятуя историю со Скляровым, я проявил настойчивость: когда можно
осведомиться о результате. На приветливом лице Фролова явно проступила
озабоченность. Он стал вдруг сетовать на чрезвычайную загрузку Горбачева,
непростую обстановку. Тут он замолк. Мы так и не поняли: непростую
обстановку - где и в чем? В мире? В стране? В ЦК?
Прозвучала еще одна, как мне кажется, непроизвольная фраза:
- Вы себе представить не можете, что здесь делается!
Этого мы при всем старании представить себе не могли.
- Так что на этой неделе я Михаилу Сергеевичу доложить не смогу, -
произнес Иван Тимофеевич, - позвоните мне в начале следующей недели - во
вторник, среду.
Выждав приличествующий срок, я набрал номер городского телефона Фролова в
ЦК. Я поспел ко времени. Мой вопрос доложили Михаилу Сергеевичу и получили
поддержку. Сам Горбачев не взял на себя ответственность за принятие решения,
по поводу нашего письма "товарищи обменялись мнениями на Политбюро, одобрили
идею опубликования воспоминаний отца", практическую реализацию поручили
преемнику Яковлева на посту главного идеолога - вновь избранному члену
Политбюро Вадиму Андреевичу Медведеву.
- Вот видите, все в порядке, - заключил наш разговор Иван Тимофеевич. - В
ближайшие дни позвонят от товарища Медведева, и вы сможете договориться о
начале работы. - Помедлив, он добавил: - Если они немного задержатся, то не
волнуйтесь. У них там предстоят большие перемены, возможно, в первый момент
будет не до вас.
Я не волновался, я был в восторге. Мне мерещились машинистки, редакторы,
корректоры и в итоге - новенькие тома книг.
Потом я перечитал краткую биографическую справку о вновь избранном члене
Политбюро и энтузиазма у меня поубавилось. Почему-то подумалось, что мне он
не позвонит. Сам я звонить больше не намеревался: история со Скляровым
многому научила. Переговоры с аппаратом затягиваются, как трясина. Звонки,
переталкивание из кабинета в кабинет, где все время обещают, заверяют, но не
решают.
Рассчитывать следует только на себя. В течение прошедших двух месяцев,
августа-сентября 1989 года, обстановка вокруг мемуаров отца поменялась,
одновременно "Огонек" и "Знамя" выразили желание опубликовать их.
возможности работы над воспоминаниями отца в нашей стране, восстановлении
его доброго имени. Я стал обдумывать письмо Юрию Владимировичу Андропову, но
не успел его написать. Андропова не стало. Над страной опять стали сгущаться
сумерки. Обращаться с просьбой к Черненко было не только бессмысленно, но и
опасно.
К счастью, отступление было кратковременным. После долгих раздумий и
колебаний я решился написать Михаилу Сергеевичу Горбачеву.
Его выступления, слова, действия внушали оптимизм, вселяли веру в
перемены к лучшему. Весь стиль его деятельности, динамизм, общительность,
стремление к новому напоминали мне отца.
Я долго мучился над текстом письма. От него зависело так много. Наконец я
решился.
Довольно легко я дозвонился до помощника Горбачева Анатолия Сергеевича
Черняева. На следующий день он принял меня. С волнением я входил в первый
подъезд знакомого здания на Старой площади. Как давно я здесь не был...
Анатолий Сергеевич подробно расспросил меня обо всем, пообещав доложить
мой вопрос Михаилу Сергеевичу в ближайшие дни, чем удивил меня несказанно. Я
рассчитывал на ответ минимум через несколько недель, а то и месяцев. Видимо,
новые времена начались всерьез.
Действительно, дня через три-четыре, когда я опять дозвонился до
Черняева, он сказал, что Михаил Сергеевич посоветовался с другими членами
Политбюро и они решили, что в соответствии с нынешним курсом исторической
науки работа над мемуарами Никиты Сергеевича актуальна. Черняев добавил, что
мне будут предоставлены все условия, а конкретно реализацией решения
занимается Александр Николаевич Яковлев. Он тут же продиктовал мне номер
телефона помощника Яковлева Валерия Алексеевича Кузнецова, предложив в
случае затруднений звонить.
Я был на седьмом небе! Оказывается, вот как бывает! А я рассчитывал на
обычную у нас волокиту. Вот что значит новое мышление!
О Яковлеве в Москве говорили как о человеке нового склада, демократе,
полном антиподе Суслову. Я очень надеялся, что Александр Николаевич меня
примет, мы с ним обсудим план действий, он возьмет публикацию мемуаров под
свой контроль.
Потребовалось длительное время, чтобы понять, что среди "идеологов"
разница между "либералами" и "ретроградами" весьма иллюзорна. Все они,
бывшие и нынешние, одинаково не прощали отцу ни его антисталинского
выступления на ХХ съезде, ни его намерения ограничить всевластие бюрократии.
Не прощали, но только одни - открыто, другие - порой не признаваясь в этом
даже самим себе.
Через много лет, в апреле 1994 года, когда отмечали 100-летие со дня
рождения отца, я впервые лицом к лицу повстречался с Александром
Николаевичем. На мой вопрос, почему же он не посодействовал мне в получении
рукописей воспоминаний отца, по сути, замотал прямое поручение Горбачева,
Яковлев пустился в путаные объяснения, сказал, что КГБ отзывался обо мне
отрицательно, и не только в политическом плане, но и в отношении моей работы
в институте.
Через некоторое время Александр Николаевич передал мне через общих
знакомых, что дело вообще не в нем, а в злокозненном Болдине. Именно у него
в Общем отделе хранились мемуары отца, и именно он их не желал возвращать.
Наверное, все это правда. Вряд ли КГБ простил мне то, что я переиграл их
в 1970 году, увел из-под носа мемуары отца. И на работе я не всегда вел себя
правильно. К примеру, как на меня ни давили, в характеристиках на
отъезжавших в Израиль сотрудников писал то, что я о них думал, а не то, что
требовалось. И Болдин, наверное, не горел желанием отдать отцовские
воспоминания, которые действительно хранились у него.
Все это правда, но правда и то, что Александр Николаевич не пожелал
заниматься этим делом, его помощник сказал мне об этом в открытую и
переадресовал к заведующему отделом пропаганды Юрию Александровичу Склярову.
Тот со мной соединился незамедлительно. Разговор был предельно любезным.
Юрий Александрович заверил меня, что в ближайшие дни разберется. Позвонит
мне сам.
Прошел месяц. Тишина... Я позвонил снова. Оказалось, что в эти годы
мемуарами никто не только не занимался, но даже и не поинтересовался. Их
предстояло разыскать в архивах. Юрий Александрович опять заверил меня, что
при первых же новостях позвонит мне сам.
Так мы и перезванивались два года.
В августе 1987-го пришлось снова обращаться к Михаилу Сергеевичу.
Последовало новое указание, подтверждавшее предыдущие. Я с новой силой
принялся звонить Юрию Александровичу. Сначала в архиве шел ремонт. Потом он
переезжал в новое помещение.
В августе 1988 года наконец что-то нашли.
Мне позвонили из ЦК и пригласили на следующий день утром зайти к товарищу
Склярову. Через несколько минут раздался еще один звонок. На сей раз густой
мужской голос, назвавшийся Смирновым из журнала "Огонек", интересовался
фотографиями похорон моего отца. У них предполагалась статья об этом
печальном событии, а иллюстраций не было, ведь ни один советский журналист
там не присутствовал.
Мы уговорились со Смирновым встретиться завтра у здания ЦК, у 10-го
подъезда. Там на пятом этаже меня ожидал не просто Скляров, возможно, мне
наконец-то удастся вернуть отобранные более пятнадцати лет тому назад
воспоминания отца. О том, что со встречи со Смирновым начинается новый
период в борьбе за опубликование мемуаров, я, естественно, и не подозревал.
Я опаздывал. То и дело сверяясь с бумажкой, на которой был обозначен
маршрут, с трудом нашел десятый подъезд. Вот, кажется, нужная мне дверь.
Возле нее переминается с ноги на ногу высокий мужчина. Это и есть Смирнов.
Лицо - располагающее, усы над верхней губой как раз впору, а улыбка
заставляет вспомнить двух котов: Леопольда и Базилио.
Я передаю ему фотографии и берусь за массивную ручку двери. Однако
Смирнов удерживает меня, ему любопытно, зачем я приехал сюда, в отдел ЦК,
ведающий идеологией. Я в двух словах обозначаю: борюсь за публикацию
воспоминаний отца. Времени для подробного разговора нет. Смирнов не
отпускает меня и тут же предлагает опубликовать материалы в "Огоньке". У
меня нет времени объяснять ему все сложности, предлагаю встретиться в начале
сентября, после окончания моего отпуска.
Поднимаюсь на лифте. Вот и кабинет Склярова.
У Юрия Александровича уже сидела Рада Никитична. За столом присутствовал
еще один человек - Василий Яковлевич Моргунов, которому руководство поручило
помогать нам в работе над мемуарами.
Юрий Александрович открыл добротную картонную папку, вернее, даже
коробку, и сказал, что ему принесли 400 страниц и мы можем начинать над ними
работать.
- Почему четыреста? А где же остальные? Где пленки? - забеспокоился я.
Просматриваю предложенный текст - редакция не моя, но это и не перевод с
английского. Видимо, кто-то занялся этой работой помимо нас.
На первой странице кроваво-красные зловещие штампы: "Совершенно
секретно", "Копии не снимать", "Подлежит возврату в Общий отдел ЦК". Юрий
Александрович с улыбкой подталкивает пачку бумаг ко мне: берите, работайте.
Мне же вспоминаются Расщепов, Титов, Мельников; нет никакого сомнения -
продолжается та же игра. Как только я прикоснусь к этим листам, западня
захлопнется, я никогда не смогу воспользоваться ни захороненной у Шумилова
копией воспоминаний отца, ни копией, которую мне обещали прислать
американцы. Обе они автоматически станут совершенно секретными, подлежащими
возврату в Общий отдел ЦК.
Рада молчит.
- Но у меня забрали около полутора тысяч страниц, а здесь всего
четыреста. Для компоновки книги нужно иметь весь исходный текст и
магнитофонные пленки в придачу для сверки. Только тогда можно быть
уверенным, что ничего не упущено, оригинальный текст не искажен, - объясняю
я.
Скляров встревоженно смотрит на Моргунова. Моргунов молчит.
Собираясь в ЦК, я перечитал расписку Титова об изъятии материалов и
переписал ее от руки. Показываю копию расписки. С ее помощью легче будет
найти все материалы. Юрий Александрович высказывает искреннее удивление. О
существовании расписки тут не знали. Скляров еще раз, теперь уже не очень
уверенно, предлагает взять хотя бы четыреста страниц, а они займутся поиском
остальных. Я вежливо отказываюсь. Разговор окончен, договариваемся
созвониться... в сентябре.
Покинув здание ЦК и попрощавшись с Радой, я из телефона-автомата - так и
быстрее и конспиративнее - звоню Розенталю в представительство "Тайма",
осведомляюсь, не пришли ли из Гарримановского института обещанные
распечатки. Оказывается, они уже в Москве. Договариваемся с Розенталем о
встрече.
Вскоре в моей квартире вслед за сияющим Розенталем появился его водитель
с большой картонной коробкой в руках.
- Мне ее не поднять, - объяснил Феликс Розенталь. - Здесь все, как мы и
договаривались. Мои начальники из Нью-Йорка передают вам наилучшие пожелания
и желают успеха.
Розенталь ушел. После длительного путешествия и стольких лет разлуки
мемуары вернулись домой. Вот они, передо мной.
Открываю первую папку. Да, это, несомненно, тот самый текст: такие родные
слова отца и моя пусть не профессиональная, но старательная редакторская
правка:
"Ко мне давно обращаются мои товарищи и спрашивают, и не только
спрашивают, но и рекомендуют записать свои воспоминания, потому что я и
вообще мое поколение жили в очень интересное время..."
Так я снова получил это бесценное, надеюсь, не только для меня,
историческое свидетельство...
На самом деле для работы мне не требовался ни экземпляр, похороненный в
недрах ЦК, ни американская копия. Работать я собирался с материалами,
хранившимися у Шумилова и Вити - Виктора Викторовича Евреинова, мужа моей
покойной сестры Лены. К тому времени из Вити он превратился в солидного
доктора наук, но работал там же, в "Химфизике", в институте теперь уже тоже
покойного академика Семенова. Что мне требовалось, так это "прикрытие",
ответ на вопрос: "Откуда все мое "добро" взялось?"
Я не забывал, как заверял своих собеседников в КГБ и расписывался в
протоколах допросов в КПК, что у меня ничего не осталось, я полностью
"разоружился", все сдал. Мыслишка о том, не притянут ли к ответу, если
события отвернут в иную сторону, не раз приходила мне в голову.
Начался второй, заключительный период работы над воспоминаниями отца. Я
поговорил с Лорой, мы пришли к выводу, что старая схема работы наиболее
удобна. Надо только привести в работоспособное состояние технику. За
прошедшие почти два десятилетия она здорово растрепалась. Починили
магнитофон, купили новые наушники, благо, за эти годы они перестали быть
редкостью. Машинка - основное орудие труда Лоры - постоянно находилась в
работе.
Наконец появились первые распечатки, и мы с женой Валентиной Николаевной,
разделив драгоценные листки, взялись за карандаши. Дело стронулось, но на
душе было неспокойно. Ведь работа, по существу, ведется по-старому - на
полку, снова в расчете на будущее...
В те же дни я решил вернуться к своим запискам, вытащил из-за кровати
заветный чемоданчик, отряхнул с него пыль, вынул слегка пожелтевшие от
времени листки. Работал урывками: я стал заместителем директора,
институтские заботы поглощали все время.
В хлопотах минул год, еще один, и я решил написать новое, третье письмо
Горбачеву. В нем я информировал его об изменениях, происшедших за истекший
год, обстоятельствах, складывающихся вокруг мемуаров отца. Теперь уже речь
шла не о получении их из архивов, а о согласии на публикацию того, что лично
мне удалось добыть. Передать письмо Рада предложила через другого помощника
Михаила Сергеевича - Ивана Тимофеевича Фролова. Она с ним была хорошо
знакома и теперь решила поделиться со мной своим заветным контактом в высшем
эшелоне ЦК.
С Фроловым мы условились о встрече на последнюю неделю сентября 1989
года, уже не помню точно, в понедельник или во вторник.
Принял он нас очень тепло. Обещал при первой оказии доложить Горбачеву.
Посетовал на то, что дело с воспоминаниями отца безобразно затянулось.
Памятуя историю со Скляровым, я проявил настойчивость: когда можно
осведомиться о результате. На приветливом лице Фролова явно проступила
озабоченность. Он стал вдруг сетовать на чрезвычайную загрузку Горбачева,
непростую обстановку. Тут он замолк. Мы так и не поняли: непростую
обстановку - где и в чем? В мире? В стране? В ЦК?
Прозвучала еще одна, как мне кажется, непроизвольная фраза:
- Вы себе представить не можете, что здесь делается!
Этого мы при всем старании представить себе не могли.
- Так что на этой неделе я Михаилу Сергеевичу доложить не смогу, -
произнес Иван Тимофеевич, - позвоните мне в начале следующей недели - во
вторник, среду.
Выждав приличествующий срок, я набрал номер городского телефона Фролова в
ЦК. Я поспел ко времени. Мой вопрос доложили Михаилу Сергеевичу и получили
поддержку. Сам Горбачев не взял на себя ответственность за принятие решения,
по поводу нашего письма "товарищи обменялись мнениями на Политбюро, одобрили
идею опубликования воспоминаний отца", практическую реализацию поручили
преемнику Яковлева на посту главного идеолога - вновь избранному члену
Политбюро Вадиму Андреевичу Медведеву.
- Вот видите, все в порядке, - заключил наш разговор Иван Тимофеевич. - В
ближайшие дни позвонят от товарища Медведева, и вы сможете договориться о
начале работы. - Помедлив, он добавил: - Если они немного задержатся, то не
волнуйтесь. У них там предстоят большие перемены, возможно, в первый момент
будет не до вас.
Я не волновался, я был в восторге. Мне мерещились машинистки, редакторы,
корректоры и в итоге - новенькие тома книг.
Потом я перечитал краткую биографическую справку о вновь избранном члене
Политбюро и энтузиазма у меня поубавилось. Почему-то подумалось, что мне он
не позвонит. Сам я звонить больше не намеревался: история со Скляровым
многому научила. Переговоры с аппаратом затягиваются, как трясина. Звонки,
переталкивание из кабинета в кабинет, где все время обещают, заверяют, но не
решают.
Рассчитывать следует только на себя. В течение прошедших двух месяцев,
августа-сентября 1989 года, обстановка вокруг мемуаров отца поменялась,
одновременно "Огонек" и "Знамя" выразили желание опубликовать их.