Часть 2. Сергей Хрущев о первой публикации мемуаров своего отца.
Однако все
упиралось в цензуру, в то, хватит ли у нас сил прорваться сквозь нее.
Загодя, с осени 1988 года, не дожидаясь похода к Фролову, я начал хождение
по редакциям. Теперь в моем портфеле лежали не только воспоминания отца, но
и моя собственная рукопись. К тому времени она обрела отчетливые очертания.
Начал я со "Знамени", они недавно напечатали воспоминания Аджубея и поэтому
представлялись мне посмелее других.
И вот я поднимаюсь на третий этаж
старого обшарпанного дома, спрятавшегося в глубине двора по улице Двадцать
Пятого Октября, сейчас она переименована в Никольскую. Главный редактор
журнала Григорий Яковлевич Бакланов был занят, но приветливая секретарша,
тем не менее, без промедления проводила меня в кабинет.
Григорий Яковлевич разговаривал с посетительницей. Вид у него был
затравленный, на него наседала полная дама с пухлой рукописью в руках.
Наконец дама удалилась. Григорий Яковлевич, беззащитно щурясь, развел руками
- вот как бывает.
На длинном светлого дерева столе для заседаний по-домашнему расставлены
пестрые чайные чашки, на тарелке горкой лежали конфеты, рядом - пирожные.
Мое дело мы обсудили за чашкой чая. Разговор оставил ощущение
нерешительности и неконструктивности.
Договорились, что надо подождать решения наверху. Беседа завершалась, и я
нерешительно промолвил, что вот тут еще я и сам кое-что написал. Порывшись в
сумке, я достал объемистую пачку рукописи. Я еще не успел ее перепечатать,
страницы топорщились во все стороны. Григорий Яковлевич поглядел на меня с
испугом. Я вспомнил недавнюю посетительницу и, вздохнув, засунул сверток
назад в сумку.
- Это я так... Может быть, когда-нибудь в будущем... - выдавил я.
- Конечно, конечно, - заторопился Бакланов.
Через несколько дней, созвонившись со Смирновым, звали его Костя, я
направился в "Огонек".
Если в "Знамя" мог зайти любой, то тут потребовалось выписывать пропуск,
чувствовалось, что журнал не литературный, а политический.
После недолгого разговора Смирнов увлек меня к Гущину, первому
заместителю главного.
- Его зовут Лев Никитич. Он здесь все решает, - наставлял меня Костя.
Мы уже входили в дверь кабинета, но я успел шепнуть:
- А Коротич?
- Коротич тоже, - закивал головой Костя.
Вышедший навстречу молодой еще человек весь лучился благожелательностью.
Уселись вокруг большого стола. После короткой паузы Лев Никитич стал
излагать свои мысли о возможности публикации воспоминаний моего отца.
Говорил он четко, не рассусоливая, чувствовалось, что он не только знает,
чего хочет, но знает, как этого добиться. Его позиция вкратце сводилась к
следующему: "Если есть что печатать, давайте печатать. Когда запретят, тогда
и будем спрашивать разрешения".
Если дряблость предыдущей встречи меня донельзя расстроила, то напор
нынешней несколько испугал.
Ситуация разрядилась сама собой: дверь раскрылась, и в комнату вкатился
Коротич. Весь он состоял как бы из кругляшков, с лукавой улыбкой на шарике
головы.
Оглядев всех, он спросил: "Что вы здесь делаете?" Так, как будто ничего
не знал, заглянул сюда совершенно случайно.
Гущин изложил ему суть дела.
- С мемуарами Никиты Сергеевича ничего не выйдет. Есть решение ЦК,
правда, из застойных лет, от 1973 года, о том, что воспоминания высших
руководителей публикуются только с разрешения Секретариата ЦК. Никто нас не
выпустит, нечего и пытаться... - подытожил он.
Гущин кивнул, Смирнов открыл рот, подумал и осторожно прикрыл его. Улыбка
так ни на минуту и не сошла с лица Коротича. Он снова повернулся ко мне:
"Вот если бы у вас было что-нибудь свое?"
Костя сделал стойку: пока мы дожидались Гущина, я успел рассказать ему о
моих записках. Я полез в сумку за бумажками. Честно говоря, я почти был
уверен, что рассказ о смещении отца опубликовать значительно труднее, чем
его мемуары.
- Вот, например, рассказ об отставке в 1964 году. Только не знаю, хватит
ли у вас решимости?.. - подзавел я своих собеседников.
Они "завелись", что называется, с полуоборота. Едва взглянув на
протянутую мною пачку листов, Коротич бросил:
- Будем печатать!
Через несколько минут Коротич, одарив нас прощальной улыбкой - масса дел,
его уже ждут в другом месте, - выкатился из кабинета, а мы с Костей
отправились работать.
В последнюю субботу сентября 1989 года, буквально вслед за нашим с Радой
визитом к Фролову, вышел "Огонек" с моим рассказом об отрешении отца от
власти. Он произвел эффект разорвавшейся бомбы, в один день я стал
знаменитым.
В тот же день опубликовали сообщение о только что завершившемся Пленуме
ЦК, на нем Горбачев добился отставки большинства своих оппонентов. Наверное,
именно это имел в виду Фролов, говоря о непростой обстановке в ЦК.
Привычные к тому, что в Москве ничего не происходит случайно, иностранные
журналисты тут же связали эти два события, а корреспондент японской газеты
"Асахи" впрямую спросил: правда ли, что Горбачев лично заказал мне
публикацию в журнале "Огонек"?
Как бы то ни было, с того момента многое переменилось - табу с имени отца
так и не сняли, на него (табу) стали меньше обращать внимания: появились,
правда, редкие, статьи с упоминанием запретного имени, меня наперебой
приглашали выступить с воспоминаниями об отце. Во время одной из таких
встреч в октябре 1989 года, в телевизионной программе "Добрый вечер,
Москва", я впервые упомянул о мемуарах отца, сказал, что они существуют.
После передачи я чувствовал себя героем, приготовился к возможным санкциям.
Их не последовало, что я расценил как добрый знак.
Однако на Старой площади все оставалось без изменений. Из ЦК мне не
звонили, казалось, распоряжение Политбюро затерялось между зданиями. Я
терпеливо ждал. Юрия Александровича Склярова сменил Александр Семенович
Капто. Он теперь возглавил объединенный отдел ЦК, осуществлявший надзор над
всей идеологией страны.
В то время вошли в моду встречи руководства с интеллигенцией, что-то
наподобие устраивавшихся отцом в шестидесятые годы. На одну из таких встреч
пригласили Бакланова. Он решил воспользоваться случаем, провентилировать
обстановку в кулуарах. Вернулся Бакланов обескураженным. В перерыве ему
удалось поймать Медведева и задать вопрос о мемуарах отца. Тот не поддержал
разговора, только недовольно буркнул: "Пока не время" - и отошел.
К весне, по мере того как информация о воспоминаниях отца половодьем
растекалась по стране, предложений об их публикации стало больше, звонили из
областей и республик, из толстых и тонких журналов. Но преодолеть цензурные
рогатки оказалось никому не по силам. "Аргументы и факты" попытались было
поставить в номер мемуары отца, посвященные XX съезду, но цензура раз за
разом снимала материал, требовала санкции ЦК КПСС. Наконец после длительной
осады на третьей странице этой самой массовой в стране газеты появилось
несколько абзацев из воспоминаний отца.
Мы праздновали победу. Теперь публикация воспоминаний в "Знамени" и
"Огоньке" становилась реальностью. Но это лишь первый шаг, я по-прежнему
мечтал опубликовать весь текст целиком. И такой случай представился. Мне
позвонил член-корреспондент Академии наук СССР Ахмет Ахметович Искендеров и
предложил начать печатать воспоминания отца в его журнале "Вопросы истории",
все, от первой до последней строки.
В моем сознании складывалась стройная стратегическая диспозиция: первым
"Огонек" со своим огромным тиражом, но малым объемом продекларирует сам факт
наличия воспоминаний отца, привлечет к ним внимание. Затем последует более
обстоятельная публикация в толстом журнале, в "Знамени", а параллельно
академическое издание начнет номер за номером в течение нескольких лет
печатать полный текст, со всеми отступлениями, повторами и научными
комментариями.
План был хорош, но меня волновала несогласованность "Огонька" и
"Знамени". После октябрьской публикации огоньковцы считали меня "своим" и
распространяли свои преимущественные права на все, связанное с моей
фамилией. Бакланов же, в свою очередь, считал воспоминания отца
принадлежащими ему, и только ему. Я оказался между двух огней.
На мои призывы связаться с Баклановым и согласовать диспозицию Смирнов
прикидывался "винтиком". Гущин мило улыбался, обещал позвонить, но не
звонил.
Параллельно срочно готовился материал к печати. Смирнов перекраивал,
компоновал, старался втиснуть сотню страниц в десяток, максимально
спрессовать текст. Я робко возражал, предлагал взять отдельные отрывки
целиком, а остальное опубликуется в других изданиях. Однако сил
противостоять непреодолимо вкрадчивому напору Кости у меня не было. Если он
не мог убедить, то просто не слушался.
Публикация в "Огоньке" ожидалась в середине лета 1990 года. Первый
напечатанный в журнале отрывок я прочитал в день своего рождения - второго
июля.
"Вопросы истории" планировали начать с августа, но они вечно запаздывали,
"Знамя" под давлением обстоятельств, пересмотрев первоначальные планы,
передвинуло свои сроки на сентябрь.
На публикацию "Огонька" верхи никак не отреагировали, но меня не покидало
чувство опасности, и, как оказалось, не зря.
В середине июля мы с женой отправились в гости за границу, в Лондон. С
1964 года меня не выпускали в капиталистические страны. Теперь полегчало, и
мы, как и многие наши сограждане, выправили себе частное приглашение от
нашей хорошей знакомой, в прошлом москвички, а теперь корреспондентки
болгарской газеты в Лондоне Бригитты Иосифовой и двинулись в путешествие.
Все было прекрасно: и гостеприимство хозяев, и город, и жаркая сухая
погода. Такой там не помнили уже восемьдесят лет.
Наше пребывание перевалило на вторую половину, когда утром, подняв трубку
отчаянно трезвонившего телефона, хозяйка с недоумением позвала меня:
- Сергей, тебя спрашивает какой-то Гущин.
Я похолодел. С некоторых пор я с опаской отношусь к телефонным звонкам.
Почему-то мне кажется, что они несут плохие вести.
- Цензура сняла Хрущева, - выдохнул Гущин, - что будем делать?
Я был сражен. Случилось именно то, о чем я не хотел думать. Слишком уж
гладко все шло последние месяцы.
Предпринимать что-либо из Англии не имело смысла, следовало дождаться
возвращения домой.
По приезде в Москву я поспешил в "Огонек". Там меня ждали. На совет в
кабинет Коротича, кроме него самого и меня, пришли Гущин и Смирнов. Мы
сгрудились вокруг письменного стола хозяина, поближе к телефонам.
Коротич предложил начать разведку по низам, я его поддержал. Костя рвался
немедленно звонить Горбачеву.
По "кремлевке" Коротич набрал номер одного высокопоставленного чиновника,
там не отвечали. Позвонили другому. Опять неудача. Наконец дозвонились в
цензуру.
Елейным голоском, разыгрывая полнейшее недоумение по поводу случившегося
недоразумения, Виталий Алексеевич просил посоветовать, как ему действовать,
- ведь читатели в растерянности, в предыдущем номере журнала объявлено
продолжение воспоминаний Хрущева, а продолжения нет. Ситуация требует
объяснения, а в эпоху перестройки не с руки кивать на цензурный запрет
публикации записок недавнего нашего лидера.
На том конце провода сослались на постановление Секретариата ЦК от 1973
года.
Коротич заворковал:
- Кто же сейчас может руководствоваться этим документом? Принимали его в
застойное время, а нынче на дворе перестройка. Мы не можем дать подобный
ответ нашим читателям.
Сошлись на том, что надо подумать, посоветоваться и, не откладывая дела в
долгий ящик, созвониться.
Закончив разговор с цензурой, Коротич набрал номер телефона "Знамени".
Трубку снял Бакланов. Он сообщил, что отправил материал в цензуру и ждет
результата. Конечно, он слышал о запрете, но звонить, обращаться куда-либо
не намеревается - вот когда запретят, тогда посмотрим. У "Знамени" был запас
времени, и Бакланов мог себе позволить выждать, посмотреть, что же получится
у "Огонька". Договорились держать друг друга в курсе дела.
Вечером мне позвонил Костя, сообщил, что Коротич решил воспользоваться
своими правами главного редактора. Инструкция предусматривала, что при
возникновении расхождения с цензурой главный редактор имеет право поставить
в номер запрещенный материал под свою ответственность. Это не было
перестроечным новшеством, такой пункт существовал всегда. Просто раньше не
находилось редактора, пожелавшего хоть раз воспользоваться им.
- Материал ушел в номер, - Костя опять был полон оптимизма.
Очередной номер "Огонька" вышел с Хрущевым. За ним - следующий и еще
один. Каждое воскресенье, открывая "Огонек", я искал Хрущева и, найдя,
удовлетворенно отмечал: "Вот он, все в порядке".
Подошел сентябрь. Наконец-то вышел девятый номер "Знамени", с Хрущевым. В
"Огоньке" заканчивалась публикация военного периода воспоминаний. Костя
прислал мне подготовленный им к печати раздел о смерти Сталина, за ним
следовал арест Берии, потом предполагался XX съезд.
В конце сентября мне позвонил Бакланов. Он раздраженно сообщил, что у
него были очень неприятные телефонные звонки от читателей, они возмущались
повторением в "Знамени" отдельных мест из воспоминаний отца, уже
опубликованных в "Огоньке". Григорий Яковлевич поставил ультиматум: или я
запрещаю "Огоньку" публикацию мемуаров о послевоенном периоде, или он,
проинформировав читателей о моей непорядочности, перестает печатать
воспоминания в "Знамени".
Принять требование Бакланова я не мог: в критический период один Коротич
боролся за продолжение публикации. Теперь, когда он добился положительного
решения, запрещать успешно начатую работу было невозможно ни по моральным,
ни по рациональным соображениям. Ведь если возобновится атака, то я останусь
один, предыдущие события показали, что Григорий Яковлевич не боец.
С другой стороны, не требовалось особой проницательности, чтобы понять:
помирить две редакции не удастся. В тот день я так и не позвонил Бакланову,
мне нечего было ему сказать...
Ночью я плохо спал, вставал, пил валидол. Наконец решился - пусть
публикация продолжается в "Огоньке", даже ценой потери "Знамени".
Позвонив в "Огонек", я через Смирнова сообщил им о своем решении.
К сожалению, вся эта битва оказалась напрасной. Через пару дней Костя
убитым голосом попросил меня заехать в редакцию - цензура опять снимала
Хрущева.
Все началось с того, что от пребывавшего на отдыхе товарища Медведева в
цензуру пришла краткая, но выразительная резолюция. Всего два слова:
"Никакого Хрущева" - и подпись: "В. Медведев". Видимо, непослушание
"Огонька" вызвало нешуточное раздражение.
В очередные номера должно было войти описание последних дней Сталина.
Коротич отправился объясняться в ЦК к товарищу Капто. Вернулся он с плохими
вестями. Продолжать публикацию воспоминаний отца запретили окончательно,
ссылаясь на все то же пресловутое постановление от 1973 года. В ответ на
тираду Коротича о застойных временах ему предъявили новую бумагу,
подтверждавшую ту, старую. Подписи датировались буквально прошлой неделей.
Коротичу с трудом удалось уговорить Капто еще на два выпуска, с тем чтобы
запрет не выглядел слишком демонстративно. Но дальше - ни-ни...
В процессе разговора товарищ Капто посетовал, что Хрущев работал в
одиночестве, он мог ошибаться в описании каких-то фактов, а проверить у него
не было возможности.
- Нехорошо, если у нашего Никиты Сергеевича обнаружатся неверные
положения. Мы должны заботиться о его авторитете. Сейчас в ЦК уже имеется
распечатка около четырех тысяч страниц. Мы передадим ее в Институт
марксизма-ленинизма. Там все выверят, что надо, поправят, и тогда можно
будет издавать. Такие серьезные документы нельзя печатать где попало,
воспоминания пойдут в Политиздате, - подытожил он.
На прощание товарищ Капто попытался успокоить Коротича, сказал, что через
пару дней, в начале следующей недели, Вадим Андреевич вернется из отпуска,
ему, товарищу Капто, доподлинно известно, что Медведев пригласит к себе
Сергея Хрущева и они договорятся, как в дальнейшем работать над мемуарами.
У меня эти слова вызвали грустные воспоминания о беседах с Виктором
Николаевичем Титовым в КГБ, когда он, также елейно, обещал вернуть все
изъятые материалы, как только отец выйдет из больницы.
Дни шли за днями, звонка из ЦК не последовало. Нетерпеливый Смирнов
предлагал позвонить Медведеву мне самому, он узнает номер телефона, но я
отказался - это не случайная забывчивость.
К тому времени даже неунывающий Коротич утратил значительную часть своего
оптимизма. Бакланов наконец-то осуществил свою угрозу - объявил, что
прерывает публикацию. Добровольно. Впрочем, не вызывало сомнения, что
цензура не пропустила бы воспоминаний. В десятом номере "Знамени" не могло
появиться "никакого Хрущева".
С "Вопросами истории" поступили аналогично - из восьмого номера цензура
сняла воспоминания отца.
Искендеров ходил к товарищу Капто, но ему, как и Коротичу, показали, как
он сказал, бумажку, подтверждающую пресловутое решение от застойных годов.
- Там было несколько подписей, - рассказывал Искендеров, - я не разобрал,
чьи. Узнал только одну - Медведева.
Далее разговор пошел по наезженной колее. Капто сказал о имеющихся у них
четырех тысячах страниц расшифрованных надиктовок отца, о необходимости
тщательной проверки фактов, о последующем издании воспоминаний отца под
эгидой ИМЛ* (Институт Маркса-Энгельса-Ленина). Однако Ахмет Ахметович не
собирался сдаваться, к борьбе он готовился обстоятельно, по-академически
строго.
- Если они требуют проверки, пошлю свои материалы в ИМЛ, - пояснил он мне
по телефону, - я сказал в ЦК, что в эпоху гласности мы имеем такие же права
на издание исторических материалов, как и Политиздат. Поэтому пусть там
проверят и дадут заключение. Я уже созвонился с Григорием Лукичом Смирновым.
С тем самым Смирновым, к которому мы с Радой два года назад ходили в ЦК. Из
помощников Горбачева он перебрался в кресло директора Института
марксизма-ленинизма.
Как теперь стало известно, запреты выросли не на пустом месте. Последнее
время в ЦК КПСС никак не могли прийти к единому мнению, как нейтрализовать
меня и, если не удается запретить публикацию воспоминаний отца, то как взять
ее под свой контроль.
Еще в июле 1989 года заведующие идеологическим и общим отделами ЦК КПСС
товарищи Капто и Болдин послали руководству, в первую очередь секретарю ЦК
КПСС по идеологии Вадиму Медведеву, пространную записку. В ней они
констатировали, что получили из КГБ 3926 машинописных страниц с
воспоминаниями отца и что эти воспоминания "страдают существенными
издержками, Н.С.Хрущев демонстрирует личные пристрастия, допускает
фактологические неточности (именно это Капто говорил Коротичу), проявляет
необъективность в оценках", а посему "нуждаются в тщательной экспертизе во
многом субъективные положения и выводы воспоминаний". Такими же словами
Кириленко увещевал отца двадцать лет тому назад. Казалось, за эти годы
ничего не изменилось. Нет, изменилось, теперь стало невозможным просто
запретить воспоминания, авторы записки предлагали издать воспоминания,
поручив Институту марксизма-ленинизма привести их в приемлемый для властей
вид, другими словами - фальсифицировать.
Однако директор института академик Смирнов не спешит взять под козырек,
он понимает, что все это чревато, на него давит Искендеров, да и вообще
обстановка постоянно меняется. Он тянет, только 17 июля 1990 года Георгий
Лукич в своем ответе в ЦК справедливо отмечает, что "в своих выступлениях
С.Н.Хрущев (то есть я) ставит под сомнение законность изъятия у него
магнитофонных записей с воспоминаниями его отца и намерен предъявить на них
свои претензии". Поэтому Смирнов предлагает договориться с наследниками
по-хорошему.
И тут же получает отлуп: заместители заведующих идеологическим и общим
отделами ЦК КПСС товарищи Дегтярев и Соловьев 24 августа 1990 года пишут,
что "юридически обосновывать право ЦК КПСС на имеющиеся в его распоряжении
мемуары Н.С.Хрущева вряд ли целесообразно. Такой практики не было, в ней не
возникало необходимости. Право архива на публикацию имеющихся в распоряжении
документов никогда не подвергалось сомнению". Что верно, то верно, но
времена изменились.
Максимум на что предлагалось пойти ЦК КПСС, другими словами, Медведеву, -
это "предложить принять участие в подготовке и публикации данного издания
воспоминаний Н.С.Хрущева дочери Р.Н.Аджубей (Хрущевой) и сыну С.Н.Хрущеву...
а также определиться с отношением (к публикации) в журнале "Вопросы
истории".
Как отреагировал Медведев на эти письма, мы знаем: "Никакого Хрущева!" А
вот другой секретарь ЦК, В.Фалин, человек более дальновидный, высказал
сомнения в целесообразности такой лобовой стратегии. Он спрашивал:
"1. Что предполагается делать, если:
а) наследники Н.С.Хрущева откажутся сотрудничать или
в) наследники выдвинут неприемлемые условия? Не ясно.
2. Вопрос о праве ЦК (или архива) на мемуары Н.С.Хрущева сложнее, чем
подан в записке. Записки и рукописи изъяты в административном порядке, и
судебного решения, меняющего статус собственности, нет. Юридически при жизни
таковыми оставался автор, после его смерти - наследники. Существовавший
прежде порядок права не создавал и не избавляет ЦК от возможных осложнений.
В.Фалин
12 сентября 1990 года".
В ответ Дегтярев и Соловьев 19 сентября 1990 года предлагают вступить в
переговоры с наследниками Н.С.Хрущева и выработать приемлемое для всех
решение.
Пока велась бюрократическая возня, жизнь шла своим чередом. Еще в феврале
1991 года "Огонек" возобновил публикацию воспоминаний отца. С февраля же
начали печатать полный текст мемуаров и "Вопросы истории". Георгий Лукич
Смирнов решил не связываться с Искендеровым, ответил, что мемуары отца он не
видел, а потому замечаний к ним не имеет. Цензура тоже предпочла не
вмешиваться. ЦК КПСС стремительно терял авторитет, выпускал из рук нити
управления страной. На окрик "Никакого Хрущева!" попросту все перестали
обращать внимание.
Однако кое-какие рычаги заржавевшего механизма продолжали вращаться.
Сделанные в КГБ распечатки воспоминаний отца наконец-то поступили в ИМЛ, там
ими поручили заниматься историкам Николаю Барсукову и Василию Липицкому.
Зимой 1991 года Липицкий позвонил мне, попросил зайти поговорить. Но
разговор не получился. В ответ на предложение о сотрудничестве я ему задал
только один вопрос: "А исходные магнитные пленки у вас есть?" Липицкий пожал
плечами: "Нет".
- Так какой же вы историк, если работаете над материалами, достоверность
которых ничем не подтверждена? - возмутился я. - Может быть, кто-то изменил
текст, а вы об этом даже не догадываетесь?"
Липицкий снова пожал плечами. Мы оба прекрасно понимали, о чем идет речь.
У меня сложилось впечатление, что Липицкий по-серьезному и не рассчитывал
вовлечь меня в свою авантюру, попросту отрабатывал полученное сверху
указание. Расстались мы по-хорошему, а вскоре события завертелись так, что
ЦК КПСС стало не до фальсификации истории.
Но распечатка КГБ не исчезла бесследно, ее подобрал другой участник акции
- Барсуков, человек уже в летах. Впоследствии мне пришлось с ним поспорить.
Уходя из ИМЛ, Барсуков прихватил с собой в числе других документов и
распечатки воспоминаний отца. Он упорно доказывал, что его вариант
единственно верный, в своих статьях цитировал отца только по своим
распечаткам, демонстративно игнорировал текст, опубликованный "Вопросами
истории". Можно было бы, конечно, не обращать внимания на его чудачества, но
Барсуков своими действиями вольно или невольно продлевал жизнь фальшивке,
вышедшей из недр органов. Неважно, поправили текст до его передачи в ИМЛ (на
тех страницах, что я видел, явно проступала рука редактора) или приведение
его в "надлежащий вид" возлагалось на Барсукова и Липицкого. Сейчас это уже
история.
Оба текста находятся в Российском центре хранения и изучения документов
новейшей истории*, там же есть копия магнитофонных лент. Дотошному историку,
который захочет сравнить два текста, остается отыскать истинный и пришедший
из ЦК КПСС и вынести свой вердикт.
В 1991 году редактирование воспоминаний подошло к концу, мы с женой
окончательно "отполировали" последние разделы, размножили нужное количество
экземпляров. Предстояло решить, что делать дальше, и не только с
мемуарами... Чтобы без помех работать над мемуарами, заняться своей книгой,
в 1990 году я покинул пост заместителя генерального директора
Научно-производственного объединения "Электронмаш". Теперь пришла пора
искать новую работу. Во время одной из поездок в США Браунский университет
предложил мне поработать у них. Я согласился, временно, на один, 1991/92
учебный год. Кто мог предположить, что за этот год произойдет с нашей
страной?
Согласно контракту я должен был прибыть в университет в первых числах
сентября, к началу учебного года. До этого следовало утрясти судьбу
мемуаров.
Я договорился с Московским объединением архивов, директором Алексеем
Самойловичем Киселевым и его заместителем Владимиром Александровичем
Маныкиным, что они примут на хранение весь комплект: копию магнитофонных
лент, распечатки с них, распечатки с моей правкой, окончательный текст.
Полноте комплекта я придавал особое значение, тем самым хотел сделать
прозрачной для будущих исследователей свою редакторскую "кухню". Архив, в
свою очередь, пообещал издать полный текст воспоминаний. На всякий случай я
приготовил еще два таких же полных комплекта: один для Гарримановского
института в Колумбийском университете в США, другой - для моей заначки у
профессора Шумилова.
В августе 1991 года впервые за много лет все экземпляры сошлись вместе,
громоздились горой в горнице у меня на даче. Перед заложением на длительное
хранение требовалось все рассортировать.
Можно представить мое состояние, когда рано утром 19 августа 1991 года,
включив телевизор, я услышал, что предпринята попытка вернуться к старому.
Глянув на гору папок, я подумал: "Вот тут-то ОНИ меня и возьмут. Столько лет
прятал, а сейчас все сам свез в одно место".
Растерянность длилась недолго, повлиять на события я не мог и решил
продолжить свои занятия. Уже на следующий день я сдал все причитающееся в
Московский объединенный архив, потом отвез копию Шумилову, остальное забрал
с собой в США.
К сожалению, злоключения на этом не кончились. Издать воспоминания отца
архиву не удалось: кончились деньги. Пришлось вновь заняться поиском
издателя, эти заботы теперь полностью легли на плечи моего сына Никиты. Я до
сих пор преподаю в американском университете.
Отрадно, что "Вопросы истории" в 1995 году завершили публикацию
воспоминаний, в результате сформировался канонический текст.
Издательство "Вагриус" в 1997 году выпустило однотомник отобранных мной с
Никитой отдельных глав из воспоминаний отца. Он имел успех, стал даже
бестселлером.
О мемуарах заговорили. В одной из газет их даже назвали "учебником для
будущих политиков". Вскоре после публикации "Вагриуса" к Никите пришли люди
из возглавляемого Александром Николаевичем Яковлевым фонда "Демократия" с
предложением опубликовать полный текст воспоминаний отца. Того самого
Яковлева, с которым мне так и не удалось пересечься десять лет тому назад.
Далее все произошло, как в доброй сказке. Для публикации воспоминаний у
Яковлева требовались деньги, сами они финансировать проект не собирались.
Никита обратился к президенту издательского общества "Московские новости"
Александру Львовичу Вайнштейну: не войдет ли он в долю. (Никита последние
годы работает в "Московских новостях".) Александр Львович отреагировал
мгновенно: "А зачем нам Яковлев, мы сделаем всю работу сами". Никита не мог
поверить услышанному. На исходе века публикация мемуаров Никиты Сергеевича
не сулила прибылей, легко могла обернуться потерями. Сегодня четыре тома не
по карману большинству потенциальных читателей, а те, кому они по средствам,
если что-либо и читают, то не политические мемуары. Большое спасибо вам,
Александр Львович.
Работа началась в ноябре 1998 года, сложился небольшой, но очень
слаженный коллектив: главный редактор проекта Григорий Иванович Резниченко,
художник Геннадий Иванович Максименков, редактор Валерия Семеновна
Воробьева, редактор архивных документов Анатолий Владимирович Новиков, Петр
Михайлович Кримерман, истовый фотограф, я бы даже сказал,
фотодокументалист-историк - давний почитатель отца, сам Никита и Анатолий
Яковлевич Шевеленко из "Вопросов истории". К сожалению, Анатолий Яковлевич
не увидел всех результатов своего труда - он умер в начале 1999 года.
Ответственным за проект Вайнштейн назначил своего заместителя Григория
Федоровича Рабина. Я с благодарностью перечисляю имена и фамилии людей,
которые выпустили книги в свет. Денег "Московские новости" не пожалели:
закупили лучшую бумагу, подыскали лучшую типографию. В марте 1999 года
увидел свет первый том, в мае - четвертый, последний. Рыжевато-коричневые
тома с черной накладкой на обложке, а по ней золотое тиснение букв, так и
просятся на книжную полку. Доставляет наслаждение листать приятно холодящие
пальцы гладкие страницы, разглядывать четкие фотографии. Наконец-то жизнь
поставила точку - воспоминания отца, человека, возглавлявшего нашу страну в
бурное десятилетие 50-60-х годов, увидели свет. История с их диктовкой и
публикацией отошла туда, где ей давно надлежало быть, - в историю. В этом
деле поставлена последняя точка.
======================
Приглашаю всех в группы
«Эпоха освободительной Перестройки М.С. Горбачева»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
=======================
упиралось в цензуру, в то, хватит ли у нас сил прорваться сквозь нее.
Загодя, с осени 1988 года, не дожидаясь похода к Фролову, я начал хождение
по редакциям. Теперь в моем портфеле лежали не только воспоминания отца, но
и моя собственная рукопись. К тому времени она обрела отчетливые очертания.
Начал я со "Знамени", они недавно напечатали воспоминания Аджубея и поэтому
представлялись мне посмелее других.
И вот я поднимаюсь на третий этаж
старого обшарпанного дома, спрятавшегося в глубине двора по улице Двадцать
Пятого Октября, сейчас она переименована в Никольскую. Главный редактор
журнала Григорий Яковлевич Бакланов был занят, но приветливая секретарша,
тем не менее, без промедления проводила меня в кабинет.
Григорий Яковлевич разговаривал с посетительницей. Вид у него был
затравленный, на него наседала полная дама с пухлой рукописью в руках.
Наконец дама удалилась. Григорий Яковлевич, беззащитно щурясь, развел руками
- вот как бывает.
На длинном светлого дерева столе для заседаний по-домашнему расставлены
пестрые чайные чашки, на тарелке горкой лежали конфеты, рядом - пирожные.
Мое дело мы обсудили за чашкой чая. Разговор оставил ощущение
нерешительности и неконструктивности.
Договорились, что надо подождать решения наверху. Беседа завершалась, и я
нерешительно промолвил, что вот тут еще я и сам кое-что написал. Порывшись в
сумке, я достал объемистую пачку рукописи. Я еще не успел ее перепечатать,
страницы топорщились во все стороны. Григорий Яковлевич поглядел на меня с
испугом. Я вспомнил недавнюю посетительницу и, вздохнув, засунул сверток
назад в сумку.
- Это я так... Может быть, когда-нибудь в будущем... - выдавил я.
- Конечно, конечно, - заторопился Бакланов.
Через несколько дней, созвонившись со Смирновым, звали его Костя, я
направился в "Огонек".
Если в "Знамя" мог зайти любой, то тут потребовалось выписывать пропуск,
чувствовалось, что журнал не литературный, а политический.
После недолгого разговора Смирнов увлек меня к Гущину, первому
заместителю главного.
- Его зовут Лев Никитич. Он здесь все решает, - наставлял меня Костя.
Мы уже входили в дверь кабинета, но я успел шепнуть:
- А Коротич?
- Коротич тоже, - закивал головой Костя.
Вышедший навстречу молодой еще человек весь лучился благожелательностью.
Уселись вокруг большого стола. После короткой паузы Лев Никитич стал
излагать свои мысли о возможности публикации воспоминаний моего отца.
Говорил он четко, не рассусоливая, чувствовалось, что он не только знает,
чего хочет, но знает, как этого добиться. Его позиция вкратце сводилась к
следующему: "Если есть что печатать, давайте печатать. Когда запретят, тогда
и будем спрашивать разрешения".
Если дряблость предыдущей встречи меня донельзя расстроила, то напор
нынешней несколько испугал.
Ситуация разрядилась сама собой: дверь раскрылась, и в комнату вкатился
Коротич. Весь он состоял как бы из кругляшков, с лукавой улыбкой на шарике
головы.
Оглядев всех, он спросил: "Что вы здесь делаете?" Так, как будто ничего
не знал, заглянул сюда совершенно случайно.
Гущин изложил ему суть дела.
- С мемуарами Никиты Сергеевича ничего не выйдет. Есть решение ЦК,
правда, из застойных лет, от 1973 года, о том, что воспоминания высших
руководителей публикуются только с разрешения Секретариата ЦК. Никто нас не
выпустит, нечего и пытаться... - подытожил он.
Гущин кивнул, Смирнов открыл рот, подумал и осторожно прикрыл его. Улыбка
так ни на минуту и не сошла с лица Коротича. Он снова повернулся ко мне:
"Вот если бы у вас было что-нибудь свое?"
Костя сделал стойку: пока мы дожидались Гущина, я успел рассказать ему о
моих записках. Я полез в сумку за бумажками. Честно говоря, я почти был
уверен, что рассказ о смещении отца опубликовать значительно труднее, чем
его мемуары.
- Вот, например, рассказ об отставке в 1964 году. Только не знаю, хватит
ли у вас решимости?.. - подзавел я своих собеседников.
Они "завелись", что называется, с полуоборота. Едва взглянув на
протянутую мною пачку листов, Коротич бросил:
- Будем печатать!
Через несколько минут Коротич, одарив нас прощальной улыбкой - масса дел,
его уже ждут в другом месте, - выкатился из кабинета, а мы с Костей
отправились работать.
В последнюю субботу сентября 1989 года, буквально вслед за нашим с Радой
визитом к Фролову, вышел "Огонек" с моим рассказом об отрешении отца от
власти. Он произвел эффект разорвавшейся бомбы, в один день я стал
знаменитым.
В тот же день опубликовали сообщение о только что завершившемся Пленуме
ЦК, на нем Горбачев добился отставки большинства своих оппонентов. Наверное,
именно это имел в виду Фролов, говоря о непростой обстановке в ЦК.
Привычные к тому, что в Москве ничего не происходит случайно, иностранные
журналисты тут же связали эти два события, а корреспондент японской газеты
"Асахи" впрямую спросил: правда ли, что Горбачев лично заказал мне
публикацию в журнале "Огонек"?
Как бы то ни было, с того момента многое переменилось - табу с имени отца
так и не сняли, на него (табу) стали меньше обращать внимания: появились,
правда, редкие, статьи с упоминанием запретного имени, меня наперебой
приглашали выступить с воспоминаниями об отце. Во время одной из таких
встреч в октябре 1989 года, в телевизионной программе "Добрый вечер,
Москва", я впервые упомянул о мемуарах отца, сказал, что они существуют.
После передачи я чувствовал себя героем, приготовился к возможным санкциям.
Их не последовало, что я расценил как добрый знак.
Однако на Старой площади все оставалось без изменений. Из ЦК мне не
звонили, казалось, распоряжение Политбюро затерялось между зданиями. Я
терпеливо ждал. Юрия Александровича Склярова сменил Александр Семенович
Капто. Он теперь возглавил объединенный отдел ЦК, осуществлявший надзор над
всей идеологией страны.
В то время вошли в моду встречи руководства с интеллигенцией, что-то
наподобие устраивавшихся отцом в шестидесятые годы. На одну из таких встреч
пригласили Бакланова. Он решил воспользоваться случаем, провентилировать
обстановку в кулуарах. Вернулся Бакланов обескураженным. В перерыве ему
удалось поймать Медведева и задать вопрос о мемуарах отца. Тот не поддержал
разговора, только недовольно буркнул: "Пока не время" - и отошел.
К весне, по мере того как информация о воспоминаниях отца половодьем
растекалась по стране, предложений об их публикации стало больше, звонили из
областей и республик, из толстых и тонких журналов. Но преодолеть цензурные
рогатки оказалось никому не по силам. "Аргументы и факты" попытались было
поставить в номер мемуары отца, посвященные XX съезду, но цензура раз за
разом снимала материал, требовала санкции ЦК КПСС. Наконец после длительной
осады на третьей странице этой самой массовой в стране газеты появилось
несколько абзацев из воспоминаний отца.
Мы праздновали победу. Теперь публикация воспоминаний в "Знамени" и
"Огоньке" становилась реальностью. Но это лишь первый шаг, я по-прежнему
мечтал опубликовать весь текст целиком. И такой случай представился. Мне
позвонил член-корреспондент Академии наук СССР Ахмет Ахметович Искендеров и
предложил начать печатать воспоминания отца в его журнале "Вопросы истории",
все, от первой до последней строки.
В моем сознании складывалась стройная стратегическая диспозиция: первым
"Огонек" со своим огромным тиражом, но малым объемом продекларирует сам факт
наличия воспоминаний отца, привлечет к ним внимание. Затем последует более
обстоятельная публикация в толстом журнале, в "Знамени", а параллельно
академическое издание начнет номер за номером в течение нескольких лет
печатать полный текст, со всеми отступлениями, повторами и научными
комментариями.
План был хорош, но меня волновала несогласованность "Огонька" и
"Знамени". После октябрьской публикации огоньковцы считали меня "своим" и
распространяли свои преимущественные права на все, связанное с моей
фамилией. Бакланов же, в свою очередь, считал воспоминания отца
принадлежащими ему, и только ему. Я оказался между двух огней.
На мои призывы связаться с Баклановым и согласовать диспозицию Смирнов
прикидывался "винтиком". Гущин мило улыбался, обещал позвонить, но не
звонил.
Параллельно срочно готовился материал к печати. Смирнов перекраивал,
компоновал, старался втиснуть сотню страниц в десяток, максимально
спрессовать текст. Я робко возражал, предлагал взять отдельные отрывки
целиком, а остальное опубликуется в других изданиях. Однако сил
противостоять непреодолимо вкрадчивому напору Кости у меня не было. Если он
не мог убедить, то просто не слушался.
Публикация в "Огоньке" ожидалась в середине лета 1990 года. Первый
напечатанный в журнале отрывок я прочитал в день своего рождения - второго
июля.
"Вопросы истории" планировали начать с августа, но они вечно запаздывали,
"Знамя" под давлением обстоятельств, пересмотрев первоначальные планы,
передвинуло свои сроки на сентябрь.
На публикацию "Огонька" верхи никак не отреагировали, но меня не покидало
чувство опасности, и, как оказалось, не зря.
В середине июля мы с женой отправились в гости за границу, в Лондон. С
1964 года меня не выпускали в капиталистические страны. Теперь полегчало, и
мы, как и многие наши сограждане, выправили себе частное приглашение от
нашей хорошей знакомой, в прошлом москвички, а теперь корреспондентки
болгарской газеты в Лондоне Бригитты Иосифовой и двинулись в путешествие.
Все было прекрасно: и гостеприимство хозяев, и город, и жаркая сухая
погода. Такой там не помнили уже восемьдесят лет.
Наше пребывание перевалило на вторую половину, когда утром, подняв трубку
отчаянно трезвонившего телефона, хозяйка с недоумением позвала меня:
- Сергей, тебя спрашивает какой-то Гущин.
Я похолодел. С некоторых пор я с опаской отношусь к телефонным звонкам.
Почему-то мне кажется, что они несут плохие вести.
- Цензура сняла Хрущева, - выдохнул Гущин, - что будем делать?
Я был сражен. Случилось именно то, о чем я не хотел думать. Слишком уж
гладко все шло последние месяцы.
Предпринимать что-либо из Англии не имело смысла, следовало дождаться
возвращения домой.
По приезде в Москву я поспешил в "Огонек". Там меня ждали. На совет в
кабинет Коротича, кроме него самого и меня, пришли Гущин и Смирнов. Мы
сгрудились вокруг письменного стола хозяина, поближе к телефонам.
Коротич предложил начать разведку по низам, я его поддержал. Костя рвался
немедленно звонить Горбачеву.
По "кремлевке" Коротич набрал номер одного высокопоставленного чиновника,
там не отвечали. Позвонили другому. Опять неудача. Наконец дозвонились в
цензуру.
Елейным голоском, разыгрывая полнейшее недоумение по поводу случившегося
недоразумения, Виталий Алексеевич просил посоветовать, как ему действовать,
- ведь читатели в растерянности, в предыдущем номере журнала объявлено
продолжение воспоминаний Хрущева, а продолжения нет. Ситуация требует
объяснения, а в эпоху перестройки не с руки кивать на цензурный запрет
публикации записок недавнего нашего лидера.
На том конце провода сослались на постановление Секретариата ЦК от 1973
года.
Коротич заворковал:
- Кто же сейчас может руководствоваться этим документом? Принимали его в
застойное время, а нынче на дворе перестройка. Мы не можем дать подобный
ответ нашим читателям.
Сошлись на том, что надо подумать, посоветоваться и, не откладывая дела в
долгий ящик, созвониться.
Закончив разговор с цензурой, Коротич набрал номер телефона "Знамени".
Трубку снял Бакланов. Он сообщил, что отправил материал в цензуру и ждет
результата. Конечно, он слышал о запрете, но звонить, обращаться куда-либо
не намеревается - вот когда запретят, тогда посмотрим. У "Знамени" был запас
времени, и Бакланов мог себе позволить выждать, посмотреть, что же получится
у "Огонька". Договорились держать друг друга в курсе дела.
Вечером мне позвонил Костя, сообщил, что Коротич решил воспользоваться
своими правами главного редактора. Инструкция предусматривала, что при
возникновении расхождения с цензурой главный редактор имеет право поставить
в номер запрещенный материал под свою ответственность. Это не было
перестроечным новшеством, такой пункт существовал всегда. Просто раньше не
находилось редактора, пожелавшего хоть раз воспользоваться им.
- Материал ушел в номер, - Костя опять был полон оптимизма.
Очередной номер "Огонька" вышел с Хрущевым. За ним - следующий и еще
один. Каждое воскресенье, открывая "Огонек", я искал Хрущева и, найдя,
удовлетворенно отмечал: "Вот он, все в порядке".
Подошел сентябрь. Наконец-то вышел девятый номер "Знамени", с Хрущевым. В
"Огоньке" заканчивалась публикация военного периода воспоминаний. Костя
прислал мне подготовленный им к печати раздел о смерти Сталина, за ним
следовал арест Берии, потом предполагался XX съезд.
В конце сентября мне позвонил Бакланов. Он раздраженно сообщил, что у
него были очень неприятные телефонные звонки от читателей, они возмущались
повторением в "Знамени" отдельных мест из воспоминаний отца, уже
опубликованных в "Огоньке". Григорий Яковлевич поставил ультиматум: или я
запрещаю "Огоньку" публикацию мемуаров о послевоенном периоде, или он,
проинформировав читателей о моей непорядочности, перестает печатать
воспоминания в "Знамени".
Принять требование Бакланова я не мог: в критический период один Коротич
боролся за продолжение публикации. Теперь, когда он добился положительного
решения, запрещать успешно начатую работу было невозможно ни по моральным,
ни по рациональным соображениям. Ведь если возобновится атака, то я останусь
один, предыдущие события показали, что Григорий Яковлевич не боец.
С другой стороны, не требовалось особой проницательности, чтобы понять:
помирить две редакции не удастся. В тот день я так и не позвонил Бакланову,
мне нечего было ему сказать...
Ночью я плохо спал, вставал, пил валидол. Наконец решился - пусть
публикация продолжается в "Огоньке", даже ценой потери "Знамени".
Позвонив в "Огонек", я через Смирнова сообщил им о своем решении.
К сожалению, вся эта битва оказалась напрасной. Через пару дней Костя
убитым голосом попросил меня заехать в редакцию - цензура опять снимала
Хрущева.
Все началось с того, что от пребывавшего на отдыхе товарища Медведева в
цензуру пришла краткая, но выразительная резолюция. Всего два слова:
"Никакого Хрущева" - и подпись: "В. Медведев". Видимо, непослушание
"Огонька" вызвало нешуточное раздражение.
В очередные номера должно было войти описание последних дней Сталина.
Коротич отправился объясняться в ЦК к товарищу Капто. Вернулся он с плохими
вестями. Продолжать публикацию воспоминаний отца запретили окончательно,
ссылаясь на все то же пресловутое постановление от 1973 года. В ответ на
тираду Коротича о застойных временах ему предъявили новую бумагу,
подтверждавшую ту, старую. Подписи датировались буквально прошлой неделей.
Коротичу с трудом удалось уговорить Капто еще на два выпуска, с тем чтобы
запрет не выглядел слишком демонстративно. Но дальше - ни-ни...
В процессе разговора товарищ Капто посетовал, что Хрущев работал в
одиночестве, он мог ошибаться в описании каких-то фактов, а проверить у него
не было возможности.
- Нехорошо, если у нашего Никиты Сергеевича обнаружатся неверные
положения. Мы должны заботиться о его авторитете. Сейчас в ЦК уже имеется
распечатка около четырех тысяч страниц. Мы передадим ее в Институт
марксизма-ленинизма. Там все выверят, что надо, поправят, и тогда можно
будет издавать. Такие серьезные документы нельзя печатать где попало,
воспоминания пойдут в Политиздате, - подытожил он.
На прощание товарищ Капто попытался успокоить Коротича, сказал, что через
пару дней, в начале следующей недели, Вадим Андреевич вернется из отпуска,
ему, товарищу Капто, доподлинно известно, что Медведев пригласит к себе
Сергея Хрущева и они договорятся, как в дальнейшем работать над мемуарами.
У меня эти слова вызвали грустные воспоминания о беседах с Виктором
Николаевичем Титовым в КГБ, когда он, также елейно, обещал вернуть все
изъятые материалы, как только отец выйдет из больницы.
Дни шли за днями, звонка из ЦК не последовало. Нетерпеливый Смирнов
предлагал позвонить Медведеву мне самому, он узнает номер телефона, но я
отказался - это не случайная забывчивость.
К тому времени даже неунывающий Коротич утратил значительную часть своего
оптимизма. Бакланов наконец-то осуществил свою угрозу - объявил, что
прерывает публикацию. Добровольно. Впрочем, не вызывало сомнения, что
цензура не пропустила бы воспоминаний. В десятом номере "Знамени" не могло
появиться "никакого Хрущева".
С "Вопросами истории" поступили аналогично - из восьмого номера цензура
сняла воспоминания отца.
Искендеров ходил к товарищу Капто, но ему, как и Коротичу, показали, как
он сказал, бумажку, подтверждающую пресловутое решение от застойных годов.
- Там было несколько подписей, - рассказывал Искендеров, - я не разобрал,
чьи. Узнал только одну - Медведева.
Далее разговор пошел по наезженной колее. Капто сказал о имеющихся у них
четырех тысячах страниц расшифрованных надиктовок отца, о необходимости
тщательной проверки фактов, о последующем издании воспоминаний отца под
эгидой ИМЛ* (Институт Маркса-Энгельса-Ленина). Однако Ахмет Ахметович не
собирался сдаваться, к борьбе он готовился обстоятельно, по-академически
строго.
- Если они требуют проверки, пошлю свои материалы в ИМЛ, - пояснил он мне
по телефону, - я сказал в ЦК, что в эпоху гласности мы имеем такие же права
на издание исторических материалов, как и Политиздат. Поэтому пусть там
проверят и дадут заключение. Я уже созвонился с Григорием Лукичом Смирновым.
С тем самым Смирновым, к которому мы с Радой два года назад ходили в ЦК. Из
помощников Горбачева он перебрался в кресло директора Института
марксизма-ленинизма.
Как теперь стало известно, запреты выросли не на пустом месте. Последнее
время в ЦК КПСС никак не могли прийти к единому мнению, как нейтрализовать
меня и, если не удается запретить публикацию воспоминаний отца, то как взять
ее под свой контроль.
Еще в июле 1989 года заведующие идеологическим и общим отделами ЦК КПСС
товарищи Капто и Болдин послали руководству, в первую очередь секретарю ЦК
КПСС по идеологии Вадиму Медведеву, пространную записку. В ней они
констатировали, что получили из КГБ 3926 машинописных страниц с
воспоминаниями отца и что эти воспоминания "страдают существенными
издержками, Н.С.Хрущев демонстрирует личные пристрастия, допускает
фактологические неточности (именно это Капто говорил Коротичу), проявляет
необъективность в оценках", а посему "нуждаются в тщательной экспертизе во
многом субъективные положения и выводы воспоминаний". Такими же словами
Кириленко увещевал отца двадцать лет тому назад. Казалось, за эти годы
ничего не изменилось. Нет, изменилось, теперь стало невозможным просто
запретить воспоминания, авторы записки предлагали издать воспоминания,
поручив Институту марксизма-ленинизма привести их в приемлемый для властей
вид, другими словами - фальсифицировать.
Однако директор института академик Смирнов не спешит взять под козырек,
он понимает, что все это чревато, на него давит Искендеров, да и вообще
обстановка постоянно меняется. Он тянет, только 17 июля 1990 года Георгий
Лукич в своем ответе в ЦК справедливо отмечает, что "в своих выступлениях
С.Н.Хрущев (то есть я) ставит под сомнение законность изъятия у него
магнитофонных записей с воспоминаниями его отца и намерен предъявить на них
свои претензии". Поэтому Смирнов предлагает договориться с наследниками
по-хорошему.
И тут же получает отлуп: заместители заведующих идеологическим и общим
отделами ЦК КПСС товарищи Дегтярев и Соловьев 24 августа 1990 года пишут,
что "юридически обосновывать право ЦК КПСС на имеющиеся в его распоряжении
мемуары Н.С.Хрущева вряд ли целесообразно. Такой практики не было, в ней не
возникало необходимости. Право архива на публикацию имеющихся в распоряжении
документов никогда не подвергалось сомнению". Что верно, то верно, но
времена изменились.
Максимум на что предлагалось пойти ЦК КПСС, другими словами, Медведеву, -
это "предложить принять участие в подготовке и публикации данного издания
воспоминаний Н.С.Хрущева дочери Р.Н.Аджубей (Хрущевой) и сыну С.Н.Хрущеву...
а также определиться с отношением (к публикации) в журнале "Вопросы
истории".
Как отреагировал Медведев на эти письма, мы знаем: "Никакого Хрущева!" А
вот другой секретарь ЦК, В.Фалин, человек более дальновидный, высказал
сомнения в целесообразности такой лобовой стратегии. Он спрашивал:
"1. Что предполагается делать, если:
а) наследники Н.С.Хрущева откажутся сотрудничать или
в) наследники выдвинут неприемлемые условия? Не ясно.
2. Вопрос о праве ЦК (или архива) на мемуары Н.С.Хрущева сложнее, чем
подан в записке. Записки и рукописи изъяты в административном порядке, и
судебного решения, меняющего статус собственности, нет. Юридически при жизни
таковыми оставался автор, после его смерти - наследники. Существовавший
прежде порядок права не создавал и не избавляет ЦК от возможных осложнений.
В.Фалин
12 сентября 1990 года".
В ответ Дегтярев и Соловьев 19 сентября 1990 года предлагают вступить в
переговоры с наследниками Н.С.Хрущева и выработать приемлемое для всех
решение.
Пока велась бюрократическая возня, жизнь шла своим чередом. Еще в феврале
1991 года "Огонек" возобновил публикацию воспоминаний отца. С февраля же
начали печатать полный текст мемуаров и "Вопросы истории". Георгий Лукич
Смирнов решил не связываться с Искендеровым, ответил, что мемуары отца он не
видел, а потому замечаний к ним не имеет. Цензура тоже предпочла не
вмешиваться. ЦК КПСС стремительно терял авторитет, выпускал из рук нити
управления страной. На окрик "Никакого Хрущева!" попросту все перестали
обращать внимание.
Однако кое-какие рычаги заржавевшего механизма продолжали вращаться.
Сделанные в КГБ распечатки воспоминаний отца наконец-то поступили в ИМЛ, там
ими поручили заниматься историкам Николаю Барсукову и Василию Липицкому.
Зимой 1991 года Липицкий позвонил мне, попросил зайти поговорить. Но
разговор не получился. В ответ на предложение о сотрудничестве я ему задал
только один вопрос: "А исходные магнитные пленки у вас есть?" Липицкий пожал
плечами: "Нет".
- Так какой же вы историк, если работаете над материалами, достоверность
которых ничем не подтверждена? - возмутился я. - Может быть, кто-то изменил
текст, а вы об этом даже не догадываетесь?"
Липицкий снова пожал плечами. Мы оба прекрасно понимали, о чем идет речь.
У меня сложилось впечатление, что Липицкий по-серьезному и не рассчитывал
вовлечь меня в свою авантюру, попросту отрабатывал полученное сверху
указание. Расстались мы по-хорошему, а вскоре события завертелись так, что
ЦК КПСС стало не до фальсификации истории.
Но распечатка КГБ не исчезла бесследно, ее подобрал другой участник акции
- Барсуков, человек уже в летах. Впоследствии мне пришлось с ним поспорить.
Уходя из ИМЛ, Барсуков прихватил с собой в числе других документов и
распечатки воспоминаний отца. Он упорно доказывал, что его вариант
единственно верный, в своих статьях цитировал отца только по своим
распечаткам, демонстративно игнорировал текст, опубликованный "Вопросами
истории". Можно было бы, конечно, не обращать внимания на его чудачества, но
Барсуков своими действиями вольно или невольно продлевал жизнь фальшивке,
вышедшей из недр органов. Неважно, поправили текст до его передачи в ИМЛ (на
тех страницах, что я видел, явно проступала рука редактора) или приведение
его в "надлежащий вид" возлагалось на Барсукова и Липицкого. Сейчас это уже
история.
Оба текста находятся в Российском центре хранения и изучения документов
новейшей истории*, там же есть копия магнитофонных лент. Дотошному историку,
который захочет сравнить два текста, остается отыскать истинный и пришедший
из ЦК КПСС и вынести свой вердикт.
В 1991 году редактирование воспоминаний подошло к концу, мы с женой
окончательно "отполировали" последние разделы, размножили нужное количество
экземпляров. Предстояло решить, что делать дальше, и не только с
мемуарами... Чтобы без помех работать над мемуарами, заняться своей книгой,
в 1990 году я покинул пост заместителя генерального директора
Научно-производственного объединения "Электронмаш". Теперь пришла пора
искать новую работу. Во время одной из поездок в США Браунский университет
предложил мне поработать у них. Я согласился, временно, на один, 1991/92
учебный год. Кто мог предположить, что за этот год произойдет с нашей
страной?
Согласно контракту я должен был прибыть в университет в первых числах
сентября, к началу учебного года. До этого следовало утрясти судьбу
мемуаров.
Я договорился с Московским объединением архивов, директором Алексеем
Самойловичем Киселевым и его заместителем Владимиром Александровичем
Маныкиным, что они примут на хранение весь комплект: копию магнитофонных
лент, распечатки с них, распечатки с моей правкой, окончательный текст.
Полноте комплекта я придавал особое значение, тем самым хотел сделать
прозрачной для будущих исследователей свою редакторскую "кухню". Архив, в
свою очередь, пообещал издать полный текст воспоминаний. На всякий случай я
приготовил еще два таких же полных комплекта: один для Гарримановского
института в Колумбийском университете в США, другой - для моей заначки у
профессора Шумилова.
В августе 1991 года впервые за много лет все экземпляры сошлись вместе,
громоздились горой в горнице у меня на даче. Перед заложением на длительное
хранение требовалось все рассортировать.
Можно представить мое состояние, когда рано утром 19 августа 1991 года,
включив телевизор, я услышал, что предпринята попытка вернуться к старому.
Глянув на гору папок, я подумал: "Вот тут-то ОНИ меня и возьмут. Столько лет
прятал, а сейчас все сам свез в одно место".
Растерянность длилась недолго, повлиять на события я не мог и решил
продолжить свои занятия. Уже на следующий день я сдал все причитающееся в
Московский объединенный архив, потом отвез копию Шумилову, остальное забрал
с собой в США.
К сожалению, злоключения на этом не кончились. Издать воспоминания отца
архиву не удалось: кончились деньги. Пришлось вновь заняться поиском
издателя, эти заботы теперь полностью легли на плечи моего сына Никиты. Я до
сих пор преподаю в американском университете.
Отрадно, что "Вопросы истории" в 1995 году завершили публикацию
воспоминаний, в результате сформировался канонический текст.
Издательство "Вагриус" в 1997 году выпустило однотомник отобранных мной с
Никитой отдельных глав из воспоминаний отца. Он имел успех, стал даже
бестселлером.
О мемуарах заговорили. В одной из газет их даже назвали "учебником для
будущих политиков". Вскоре после публикации "Вагриуса" к Никите пришли люди
из возглавляемого Александром Николаевичем Яковлевым фонда "Демократия" с
предложением опубликовать полный текст воспоминаний отца. Того самого
Яковлева, с которым мне так и не удалось пересечься десять лет тому назад.
Далее все произошло, как в доброй сказке. Для публикации воспоминаний у
Яковлева требовались деньги, сами они финансировать проект не собирались.
Никита обратился к президенту издательского общества "Московские новости"
Александру Львовичу Вайнштейну: не войдет ли он в долю. (Никита последние
годы работает в "Московских новостях".) Александр Львович отреагировал
мгновенно: "А зачем нам Яковлев, мы сделаем всю работу сами". Никита не мог
поверить услышанному. На исходе века публикация мемуаров Никиты Сергеевича
не сулила прибылей, легко могла обернуться потерями. Сегодня четыре тома не
по карману большинству потенциальных читателей, а те, кому они по средствам,
если что-либо и читают, то не политические мемуары. Большое спасибо вам,
Александр Львович.
Работа началась в ноябре 1998 года, сложился небольшой, но очень
слаженный коллектив: главный редактор проекта Григорий Иванович Резниченко,
художник Геннадий Иванович Максименков, редактор Валерия Семеновна
Воробьева, редактор архивных документов Анатолий Владимирович Новиков, Петр
Михайлович Кримерман, истовый фотограф, я бы даже сказал,
фотодокументалист-историк - давний почитатель отца, сам Никита и Анатолий
Яковлевич Шевеленко из "Вопросов истории". К сожалению, Анатолий Яковлевич
не увидел всех результатов своего труда - он умер в начале 1999 года.
Ответственным за проект Вайнштейн назначил своего заместителя Григория
Федоровича Рабина. Я с благодарностью перечисляю имена и фамилии людей,
которые выпустили книги в свет. Денег "Московские новости" не пожалели:
закупили лучшую бумагу, подыскали лучшую типографию. В марте 1999 года
увидел свет первый том, в мае - четвертый, последний. Рыжевато-коричневые
тома с черной накладкой на обложке, а по ней золотое тиснение букв, так и
просятся на книжную полку. Доставляет наслаждение листать приятно холодящие
пальцы гладкие страницы, разглядывать четкие фотографии. Наконец-то жизнь
поставила точку - воспоминания отца, человека, возглавлявшего нашу страну в
бурное десятилетие 50-60-х годов, увидели свет. История с их диктовкой и
публикацией отошла туда, где ей давно надлежало быть, - в историю. В этом
деле поставлена последняя точка.
======================
Приглашаю всех в группы
«Эпоха освободительной Перестройки М.С. Горбачева»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
=======================