Психотерапия
Пошел с утра к Михалычу в гости.
Выловил из бассейна маленькой домашней рыбной фермы двух знатных линьков, сунул в карман бутылочку своего смородинового вина.
Михалыч взъерошенный такой. Не могу, говорит, уже несколько дней уснуть.
- Чо так?
А вот, говорит, ложусь, и мысли всякие лезут.
Среди них, в основном, - ноги не ходят, 87 лет, смерть уже не в ближайшей перспективе, а вот она, под столом.
- Наливай! - говорю.
Хреновый знак. Принесенная мною неделю назад бутылка коньяка так и осталась непочатой. К ней Михалыч придвигает утренние, из автолавки, ломти клинского хлебушка. Как я и люблю.
Поднимаю рюмку ("Михалыч, за тебя!) и, нюхнув хлебушка, вдруг:
- А тебе кроме своих ног и 87 лет больше и вспомнить на ночь нечего?
Чувствую, что у Михалыча что-то начинает шурупить в голове, как молохи, насмерть заржавевшие, но еще годные.
- Да есть что вспомнить...
- А что из этого такое существенное?
И вновь чувствую, что Михалыча сносит к ногам - без них крестьянин, как без ног. То есть конец всему!
- Михалыч, - говорю, - а у тебя по молодости бабы были?
- Были, - признается.
- А вот самая первая твоя баба - какой она была?
Налил (себе) еще одну стопочку. По сути это - процедура. Раз налил, надо что-то провозгласить, перед тем как опрокинуть. В это время забились в пакете линьки: "Михалыч, ради бога, не морозь их. Дочка придёт - пусть пожарит, не счищая чешую. Деликатес же!"
А стопку (рюмку) надо поднять: "За тебя, мой дорогой друг!".
Но тут...
- Конечно, помню её, - сказал Михалыч. - Когда на Сахалине служил, мне во взвод придали восемь вольнонаёмных баб.
- Всех офоршмачил?
- Нет, только одну...
Там длинный был роман, точнее - его пролог. Когда одна-единственная вот из этих восьмерых, одна другой краше по части крови с молоком, вдруг западает во внутренности. Когда тебя начинают колбасить эти внутренности - от низа живота, под падающую дыхалку, нафиг отрезая голову - почти разумную, а потому ненужную. Когда бытие впечатывает тебе в морду лишь одну свою сущность, которая целиком теперь твоя сущность - лицо, улыбку, формы под одеждой, движения... И - тянущую, изматывающую, но такую желанную инквизицию внутри, ради которой, и только из-за неё, хочется и жить, и умереть!
- Я на сопке, под ёлкой её раздел, - углубился в прошлое Михалыч, - а она зажмурилась. У нее были очень красивые трусы.
- Ну, и...
- Да ничего не стал делать. Пацаном был.
- И всё на этом?
- А тебе какое дело?
Налил себе ещё. Брейк, Михалыч! Я хотя ни разу не психолог и не психотерапевт, но, как профессиональный журналист, многое улавливаю третьим или четвертым глазом.
- Как думаешь, Михалыч, она еще жива?
- Да вряд ли. Была года на три старше.
- Ей, стало быть, лет 90 сейчас.
- Да не меньше!
- Так значит она ещё жива, Михалыч!
Выловил из бассейна маленькой домашней рыбной фермы двух знатных линьков, сунул в карман бутылочку своего смородинового вина.
Михалыч взъерошенный такой. Не могу, говорит, уже несколько дней уснуть.
- Чо так?
А вот, говорит, ложусь, и мысли всякие лезут.
Среди них, в основном, - ноги не ходят, 87 лет, смерть уже не в ближайшей перспективе, а вот она, под столом.
- Наливай! - говорю.
Хреновый знак. Принесенная мною неделю назад бутылка коньяка так и осталась непочатой. К ней Михалыч придвигает утренние, из автолавки, ломти клинского хлебушка. Как я и люблю.
Поднимаю рюмку ("Михалыч, за тебя!) и, нюхнув хлебушка, вдруг:
- А тебе кроме своих ног и 87 лет больше и вспомнить на ночь нечего?
Чувствую, что у Михалыча что-то начинает шурупить в голове, как молохи, насмерть заржавевшие, но еще годные.
- Да есть что вспомнить...
- А что из этого такое существенное?
И вновь чувствую, что Михалыча сносит к ногам - без них крестьянин, как без ног. То есть конец всему!
- Михалыч, - говорю, - а у тебя по молодости бабы были?
- Были, - признается.
- А вот самая первая твоя баба - какой она была?
Налил (себе) еще одну стопочку. По сути это - процедура. Раз налил, надо что-то провозгласить, перед тем как опрокинуть. В это время забились в пакете линьки: "Михалыч, ради бога, не морозь их. Дочка придёт - пусть пожарит, не счищая чешую. Деликатес же!"
А стопку (рюмку) надо поднять: "За тебя, мой дорогой друг!".
Но тут...
- Конечно, помню её, - сказал Михалыч. - Когда на Сахалине служил, мне во взвод придали восемь вольнонаёмных баб.
- Всех офоршмачил?
- Нет, только одну...
Там длинный был роман, точнее - его пролог. Когда одна-единственная вот из этих восьмерых, одна другой краше по части крови с молоком, вдруг западает во внутренности. Когда тебя начинают колбасить эти внутренности - от низа живота, под падающую дыхалку, нафиг отрезая голову - почти разумную, а потому ненужную. Когда бытие впечатывает тебе в морду лишь одну свою сущность, которая целиком теперь твоя сущность - лицо, улыбку, формы под одеждой, движения... И - тянущую, изматывающую, но такую желанную инквизицию внутри, ради которой, и только из-за неё, хочется и жить, и умереть!
- Я на сопке, под ёлкой её раздел, - углубился в прошлое Михалыч, - а она зажмурилась. У нее были очень красивые трусы.
- Ну, и...
- Да ничего не стал делать. Пацаном был.
- И всё на этом?
- А тебе какое дело?
Налил себе ещё. Брейк, Михалыч! Я хотя ни разу не психолог и не психотерапевт, но, как профессиональный журналист, многое улавливаю третьим или четвертым глазом.
- Как думаешь, Михалыч, она еще жива?
- Да вряд ли. Была года на три старше.
- Ей, стало быть, лет 90 сейчас.
- Да не меньше!
- Так значит она ещё жива, Михалыч!