Царская семья и сестры Цветаевы
31 мая 1912 года в Москве состоялось торжественное открытие Музея изящных искусств имени императора Александра III при Императорском Московском университете (нынешний Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). На открытии присутствовали Император Николай II, Вдовствующая Императрица Мария Федоровна и Великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Музей был главным проектом Ивана Цветаева, и обе его дочери присутствовали на открытии. Оби оставили об этом воспоминания.
Марина Цветаева писала в одном из очерков: "Белое видение музея на щедрой синеве неба. По сторонам входа двойные ряды лицеистов, от долгого стояния прислонившихся ряд к ряду спинами и тем каждую шеренгу являющих многолико-двуликим - но каким младоликим! - Янусом. Первое при входе - старик в долгополой шубе (май!) "А где тут у вас раздеваются?" - "Пожалуйте, ваше превосходительство".- "А нумера даете? А то шуба-то небось бобровая, как бы при торжестве-то..." Тесть моего отца, древний историк И<ловайский>.
Белое видение лестницы, владычествующей над всем и всеми. У правого крыла - как страж - в нечеловеческий и даже не в божественный: в героический рост - микеланджеловский Давид. Гости, в ожидании государя, разбредаются по залам. Вдруг - звон, грохот, испуг, отскок, серебряные осколки и потоки: это восемнадцатилетний зять моего отца задел поднос с кавказскими водами, побежавшими и засверкавшими, как породившие их источники. Старички, удостоверившись, что не бомба, успокаиваются.
Старики, старики, старики. Ордена, ордена, ордена. Ни лба без рытвин, ни груди без звезды. Мой брат и муж здесь единственно-молодые. Группа молодых великих князей не в счет, ибо это именно группа: мраморный барельеф. Мнится, что сегодня вся старость России притекла сюда на поклон вечной юности Греции. Живой урок истории и философии: вот что время делает с людьми, вот что - с богами. Вот что время делает с человеком, вот что (взгляд на статуи) - с человеком делает искусство. И, последний урок: вот что время делает с человеком, вот что человек делает со временем. Но я об этом, по молодости лет, не думаю, я только чувствую жуть.
Старость, в ее главной примете: обесцвеченность, пересиливает даже удар, по глазам, золота, ибо вся эта старость залита золотом: чем старее, тем золоче, чем дряхлее - тем блистательнее, чем тусклее око - тем ослепительнее грудь. Тоже статуи, но иным. Если великокняжеское юношество статуи по форме: живой мрамор, сановники - статуи по материалу: гипсу Rigidite старых, полых, заполненных смертной известью костей. Никогда не забуду, как один такой старичок, споткнувшись на лестнице, так и остался лежать, только ворочая головой, пока мой муж, сбежав к нему сверху, осторожно, по настойчиво не поставил его на ноги - как куклу. Сказав "кукла", я назвала дам. Белые, одинаковые, с одинаково-длинными шеями, особенно длинные от высоких, стягивающих горло, воротников, в одинаково-высоких корсетах, с одинаково-высокими "подъездами" причесок, может быть, молодые, может быть, старые, если и молодые, так старые, не старые-пожилые,- какого-то возраста, которого нет в жизни, собирательного возраста, создаваемого днем, местом и туалетом - а может быть, и ровным верхним рассеянным фотографическим стереоскопическим музейным светом... Куклы во всей торжественности, устрашительности и притягательности этой вовсе не детской вещи. Тройная белизна: стен, седин, дам - только фон, только берега этому золотому неустанно ползущему старческому Пактолу галунов и орденов. И еще одно разительное противоречие: между новизной здания - и бесконечной ветхостью зрителя, между нетронутостью полов и бесконечной изношенностью идущих по ним ног. Видения (статуи), привидения (сановники), сновидения (тот живой мраморный цветник) и куклы... Смело скажу, что статуи в тот первый день музейного бытия казались живее людей, не только казались, но - были, ибо каждую из них, с живой заботой отлитую мастером, со всей заботой живой любви собственноручно вынимал из стружек мой отец, каждую, с помощью таких же любящих, приученных к любви простых рук, устанавливал на уготованном ей месте, на каждую, отступив: "Хороша!" Этих же сановников и дам, казалось, никто уже, а может быть, и никто никогда не любил, как и они - никого и ничего... Настоящий музей, во всем холоде этого слова, был не вокруг, а в них, был - они, были - они. Но стой: что-то живое! Среди общего белого дамского облака совершенно неожиданно и даже невероятно - совершенно отдельная, самостоятельная рябая юбка! Именно юбка, над которой блузка "с напуском". Закоренелая "шестидесятница"? Обедневшая знатная? Нет, богатейшая и консервативнейшая жена консервативнейшего из историков, консерватизм свой распространившая и на сундуки, то есть решившая, вопреки предписанию ("дамы в белых городских закрытых"), лишние пять аршин белого фая - сохранить. И в удовлетворении выполненного долга, в зачарованном кругу одиночества своей рябой юбки, еще выше возносит свою тщательно прибранную, надменную, молодую еще головку маркизы с двумя природными accroche-coeur`ami. И так сильно во мне тяготение ко всякому одинокому мужеству, что, отлично зная мутные источники этого, не могу - любуюсь! Но церемониймейстер не любуется. Кидая быстрые и частые взгляды на оскорбляющий его предмет и явно озабоченный, куда бы его и как бы его подальше убрать, он забывает о нем только под наплывом другой заботы: никто не становится в ряд, кроме купеческих старшин с бородами и с медалями, как вошедших - так выстроившихся. "Господа, Mesdames... Их величества сейчас будут... Прошу... Прошу... Дамы - направо, господа - налево..." Но никто его не слушает. Слушают грузного, массивного, с умным лицом, сановника, который с плавными и вескими жестами что-то говорит-одному-для всех (Витте). Старшины глядят на Белого Орла на Нечаеве-Мальцеве, полученного им "за музей". "Господа... Господа... Прошу... Их величества..."
Все мы уже наверху, в том зале, где будет молебен. Красная дорожка для царя, по которой ноги сами не идут. Духовенство в сборе. Ждем. И что-то близится, что-то, должно быть, сейчас будет, потому что на лицах, подобием волны, волнение, в тусклых глазах - трепет, точно от быстро проносимых свеч. "Сейчас будут... Приехали... Идут!.. Идут!.." "И как по мановению жезла" - выражение здесь не только уместное, по незаменимое - сами, само - дамы вправо, мужчины влево, красная дорожка - одна, и ясно, что по ней сейчас пойдет, пройдет...
Бодрым ровным скорым шагом, с добрым радостным выражением больших голубых глаз, вот-вот готовых рассмеяться, и вдруг - взгляд - прямо на меня, в мои. В эту секунду я эти глаза увидела: не просто голубые, а совершенно прозрачные, чистые, льдистые, совершенно детские.
Глубокие plongeon дам, живое и плавное опускание волны.
За государем - ни наследника, ни государыни нет -
Сонм белых девочек... Раз... две... четыре...
Сонм белых девочек? Да нет - в эфире
Сонм белых бабочек? Прелестный сонм
Великих маленьких княжен...
Идут непринужденно и так же быстро, как отец, кивая и улыбаясь направо и налево... Младшие с распущенными волосами, у одной над высокими бровками золотая челка. Все в одинаковых, больших, с изогнутыми полями, мелкодонных белых шляпах, тоже бабочек! вот-вот готовы улететь... За детьми, тоже кивая и тоже улыбаясь, тоже в белом, но не спеша уже, с обаятельной улыбкой на фарфоровом лице государыня Мария Федоровна. Прошли. Наша живая стена распрямляется.
Благослови, владыко!
Click to view* * *
Молебен кончен. Вот государь говорит с отцом, и отец, как всегда, чуть склонив голову набок, отвечает. Вот государь, оглянувшись на дочерей, улыбнулся. Улыбнулись оба. Церемониймейстер подводит государыне Марии Федоровне московских дам. Нырок, кивок. Нырок, кивок. В этих нырках что-то подводное. Так водоросли ныряют на дне Китежа... Государь, сопровождаемый отцом, последовал дальше, за ним, как по волшебной дудке Крысолова, галуны, медали, ордена...
Воздух, после молебна, разреженнее. Оборот некоторых голов на статуи. Называют имена богов и богинь... Одобрительные возгласы..."
Сестра Марины, Анастасия тоже описала свои впечатления в мемуарах. В воспоминаниях сестер есть расхождения. Так, Марина пишет, что Наследника нет, а Анастасия описывает и его на руках у дядьки. Кому же верить? Пожалуй, Марина ближе к истине, ведь на сохранившейся кинохронике Цесаревича действительно нет. Полагаю, что Анастасия Цветаева, вспоминая этот день на закате жизни, могла что-то перепутать и забыть. Скорее всего Цесаревича она видела где-то в другой раз: "Марина и я, и, вероятно, Сережа и Борис тоже здесь. Томительно-беспокойно и долго. Голубые небеса, блеск Москва-реки и золото кремлевских куполов. Вьются трехцветные флаги. Наконец, по взмаху чьей-то руки в белой перчатке тяжело и не сразу - и кто-то уже, в поте лица, -волнуется о задержке, - развертывается и подымается, и скользит тяжелая занавесь, окутывающая фигуру (бронзового? каменного? - по помню) царя-великана. И толпам предстает, сидя на постаменте, на троне, широкоплечая фигура Александра III-го, с широкой бородой-лопатой. Все помнится мне в памятнике, которым вряд ли заблистало имя скульптора - прямоугольным: трон, плечи, борода, голова и то, что ее украшало (корона? венец?). Было ли портретное сходство с царем - не знаю, я не видела его. Но памятник видимо, мало понравился москвичам, потому что вскоре пошла из уст в уста, у ворот, на бульварах, среди простого люда сочиненная прибаутка: «Стоит комод, на комоде обормот, на обормоте шапка». Нет, было - длиннее, одно звено ее ускользнуло из памяти.
Был ли военный оркестр? Или звонили колокола? Молебен? Память мне изменяет.
И, увы, многое ускользнуло и из церемонии открытия Музея: прошло более полстолетия. Моя сестра Марина дала художественное (гротескное, как ей свойственно) описание открытия Музея. Я опишу, что помню. Но перед этим я не могу не сказать, каким взволнованным днем было 31-е мая -для нас, Цветаевых...
...Как во сне, помню пробежавшее по рядам волнение, напряжение глаз, сердцебиение. Пролетающую фигуру церемониймейстера, - царская фамилия вошла в Музей.
Я помню вдову Александра III-го - "царицу-мать" Марию Федоровну (невысокая худощавая дама в белом. На темных (с проседью?) волосах - маленькая, белая шляпа. Точеность черт, еще более правильных, чем черты отсутствующей сегодня "царицы-жены" - Александры Федоровны).
Царь прошел совсем близко, по красной дорожке ковра. Он очень похож на свои портреты в присутственных местах. Роста не выше среднего, еще молодой, русый. Усы и бородка. В военном мундире. Большие, яркие, длинные "романовские" глаза, о которых Марина позднее:
Помянет потомство
Еще не раз -
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз…
Ваши судьи
- Гроза и вал.
Царь, не люди!
Вас Бог взыскал!
Эти стихи 1917 года кончались в моей памяти так:
Царь, потомки и предки - сон:
Есть котомка, коль отнят трон.
(Легенда об Александре I-ом, Федоре Кузьмиче?)
Я вижу папину немного сутулую, уютную фигуру в черном профессорском сюртуке рядом с царским мундиром. Наклоненная круглая седая голова папы выше головы царя. (Так они проходили, после торжественного молебна, весь путь осмотра Музея в то время, как (он позднее нам рассказывал) царь задавал вопросы, и папа на них отвечал.) Почему я не помню четко ни молебна, ни духовенства? Может быть, потому, что мое внимание было привлечено необычайным зрелищем стройного восьмилетнего мальчика на руках (в той позе, как носят двухлетних - высоченного матроса, бережно, как нянька, охватившего его здоровенными своими руками, внесшего его в залу Славы и так державшего наследника все время длившегося торжества). Мальчикова рука на шее дядьки, привязанность "царевича", обреченного на смерть (матерью) к няньке-матросу, вызывала в памяти другого обреченного (отцом) царевича Алексея - сына Петра Первого. И другого мальчика с другим дядькой - Гринева с Савельичем. Все знали "наследника" по серии его портретов в витринах магазинов и под каждым - его длинный титул, так не идущий кудрявому младенцу и позднее - мальчику в матроске, по-военному отдающему честь. Видела я его в первый раз. Он был красивее всех царских детей. Тогда усиленно ходили слухи, что он не сможет царствовать, так как болен гемофилией (несвертывание крови) - стоит ему в игре упасть, оцарапаться - кровь идет, и ее останавливают с трудом. Называли имя знаменитого доктора Бадмаева, говорили (позднее, впрочем) о словах, сказанных Григорием Распутиным, что цесаревич-наследник проживет лишь до 14-ти лет.
Умрет! - Уже в 8 лет не может бегать, играть, как все дети! - думала я, сама неся в себе маленького сына, глядя на большого мальчика на руках дядьки.
Мрамор, свет, блеск под солнечными потоками через стеклянные потолки. Цветные колонные лестницы, белоснежные - в зале Славы…
Два слова о царских дочерях. Мы их с детства знали по календарям. Старшие - Ольга и Татьяна - были примерно нашими с Мариной однолетками. Мария и Анастасия -моложе нас. Ольга более узколица, чем сестры: русское лицо. Своеобразнее - Татьяна: чуть выдающиеся скулы придают ей что-то татарское. Все они в белом, в больших белых шляпах. Мария - ярче, красивее сестер, она еще подросток. Моя тезка, Анастасия, родившаяся в моем раннем детстве -узколица, светлые волосы подрезаны на лбу, как и у Марины, и у меня в детстве, как у девочек тех времен.
Но вот все это - ожившее с календарей, проблеснув, пройдя в двух шагах от нас, двинулось дальше, а затем -торжество освящения, молебен".
А что же другая сторона писала об открытии музея? Тут все конечно очень сухо и по-романовски коротко в дневниках.
Николай II писал очень коротко, хотя даже по этим нескольким строкам видно, что музей ему понравился: "В 3 часа поехал с дочками на освящение Музея изящных искусств имени Папа. После молебна обошли все залы. На меня музей своей красотой и обширностью произвёл наилучшее впечатление. Более всех потрудился и пожертвовал на него деньгами старый Нечаев-Мальцев. Жара внутри здания была колоссальная. Вернулся домой в 5 час".
Еще меньше пишет Ольга Николаевна: "Днём мы 4 с Папа ездили на открытие музея Имп. Александра III - тоже очень интересно, но жара ужасная. Мама была у Т. Ella. Чувствует себя не хорошо". Императрицы Александры Федоровны действительно не было. Было ли причиной плохое самочувствие или Императрица как обычно просто не хотела появляться на публике - сейчас сказать сложно. Но Марина Цветаева вспоминала, что Александра Федоровна приходила в музей до его торжественного открытия - посмотреть. А значит, изначально не собиралась присутствовать на публике: "…За день до открытия музея, рано утром, за отцом из музея спешно приехал курьер. - "Что такое?" - "Не могу знать, только просили поскорее и во всем обычном..." - Отец сразу отправился. Вернулся довольно скоро. - "Зачем вызывали?" - "А показать молодой государыне музей". - "Одной?" - "Да. Она, бедняжка, страдает нервами, не выносит скопления людей, вот и решила посмотреть заранее". - "Как же это было?" - "Слуга вез кресло на колесах, я шел рядом". - "Она что-нибудь спрашивала?" - "Нет, ничего. Так и проехались молча по всем залам". - "И даже не сказала, что понравилось?" - "Нет. Она, должно быть, бедняжка, совсем больная: лихорадочные щеки, взгляд отсутствующий... Я сначала, было, называл залы, а потом и перестал: вижу - не до меня. Ни разу не взглянула ни направо, ни налево, так и проглядела в одну точку. Но под конец все-таки сказала: - "Благодарю вас, профессор"... Бедная женщина! Бедная женщина!.."