«Взвейтесь кострами, синие ночи»
Елена САВЕНКОВА *
Праздник 75-летия Победы отгремел. Странно он прошел в этом году: пение на балконах, окна, обклеенные голубями и журавлями… Салют в Самаре случился не там, не с теми и не так.
В эти же дни Интернет взорвала новость на грани трэша: екатеринбургская школьница в честь 9 Мая простояла час на гвоздях. Самое время задуматься над тем, как мы отмечаем этот праздник.
И так ли уж непредсказуемы и нелогичны эти странности? Может быть, как раз наоборот: военно-патриотический девятый вал легко объясним всей нашей предшествующей историей и литературой? Тем более что рядом другой праздник - забытое 19 мая, костры и синие ночи, день славной Пионерии. День маленьких мальчиков и девочек, но больших героев. Вот о них и поговорим.
Хотя разговор, конечно, будет не о них - о нас, нерадивых наследниках седой старины. Кажется, и отгремели пионерские барабаны и потух пионерский костер, но, как поется в песне одного бородатого гуру: «До сих пор печёт от его огня…» Да еще как припекает…
[Spoiler (click to open)]
***
К юбилею Победы учителя и библиотекари, пытаясь воскресить дух былого энтузиазма, открыли свои архивные материалы и явили современным школьникам истории о пионерах-героях. И вот дети заучивают наизусть строчки о жизни Зины Портновой, зачитывают на школьных линейках отрывки о мучениях Павлика Гнездилова и призывают равняться на смелость и жертвенность Бори Царикова. Детство - важный образ для назидательных примеров героического самопожертвования. Почему-то в историях о героях бывают нужны дети.
И все это вроде бы правильно и хорошо. «Хорошо, да что-то не хорошо» (Аркадий Гайдар). Потому что жертвенность и героизм - опасная формула, которая содержит в свернутом виде весьма специфическую культурную память.
В нашем сегодняшнем представлении смерть ребенка - это экстремальная ситуация, этически определяемая предельно однозначно. Трудно при разговоре на эту тему выбрать правильную интонацию. Мы привыкли воспринимать детство как абсолютную ценность, и в его ассоциативное поле не должны попадать темы страдания, крови и боли - таковы нормы современного мира.
Однако даже в 80-е годы ХХ века, которые хоть и подрывают веру в коммунистическое светлое будущее, но еще активно пользуются педагогическими матрицами 50-60-х, в советской культуре воспитания нам предлагается несколько иная картина детства и иное предназначение ребенка.
Особый интерес для анализа жертвенного энтузиазма, как мне кажется, представляют простые, зачастую схематичные повествования, используемые не столько для чтения, сколько в качестве прикладного материала для проведения различных пионерских мероприятий. И именно послевоенный корпус текстов о пионерах-героях особо выразителен.
Именно в этот период образ пионера довольно прочно ассоциируется не только с борьбой за дело коммунизма, но, прежде всего, с самопожертвованием и с особой героической возвышенной смертью.
***
Здесь мы не обойдемся без упоминания своего рода универсальной матрицы повествования о смерти советского ребенка. Я имею в виду «Сказку о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове» Аркадия Гайдара, впервые опубликованную в «Пионерской правде» в 1933 году.
Как выглядит гайдаровская сюжетная схема? Повествование начинается с описания «широких полей, зеленых лугов, где рожь росла, где гречиха цвела», а также дома, стоящего «среди густых садов да вишневых кустов». Перед нами идиллия. На этот дивный мир, как и положено, «из-за Черных Гор» приходит злая сила в лице Буржуинов.
Весь сюжет обнаруживает чудесные свойства советского ребенка: его гордость, смелость, терпение принадлежат всей стране. Ну и последний пассаж указывает на то, что героический Мальчиш, кровью которого оплачены новый мир, мировая гармония, он как бы всегда с нами, ибо захоронен на «зеленом бугре у Синей Реки», ни больше, ни меньше - в центре мира. Ибо: «Плывут пароходы - привет Мальчишу! Пролетают летчики - привет Мальчишу! Пробегут паровозы - привет Мальчишу! А пройдут пионеры - салют Мальчишу!»
Перед нами буквально схема-повествование о ритуальном героическом детском самопожертвовании.
Если при чтении обратить внимание еще и на количество слов с прописной буквы, то станет понятно, что перед нами - эпическое повествование, с почти былинными приемами и ритуальными заплачками.
Помимо хрестоматийной истории о Мальчише-Кибальчише, корпус пионерских текстов, начиная от речевок и заканчивая полноценными повестями, безусловно, развивался и в 20-30-е годы. Был нащупан нерв повествования о смерти пионера (пионерки), но в историях этого времени всё же силен дух святочного/житийного жанра, где смерть невинного юного страдальца должна обратить черствых взрослых к истинной вере.
А вот послевоенные годы наполнили истории о юных героях кровью в буквальном смысле.
Каков типичный сюжет истории о пионере-герое Великой Отечественной войны? У историй о пионерах-героях есть свои устойчивые воспроизводимые клише, которые во многом пересекаются с сюжетом Гайдара. Характерно, что если перед нами пионерка - по отношению к ее внешности никогда не будут употребляться прилагательные красивая, симпатичная, миловидная, хотя могут упоминаться сияющие глаза, голубые ленты, светлые косички и прочее. Но эти знаки возраста и пола дополнительно подчеркивают масштаб подвига. Мы как бы читаем между строк: в каждой маленькой девочке с голубыми бантиками скрыт стальной характер воина. Каждый советский ребенок потенциально способен совершить подвиг в случае необходимости.
Но были и исключительные характеристики маленьких героев. Так, например, совсем уж рудиментарный сюжет чудесного рождения и правильного детства, явно позаимствованный из жития святых, подчеркивал избранность героя. Особая дата рождения - в один день с вождем пролетариата или в дни революционных праздников - нечто вроде священного знака избранной жертвы. С ранних лет у героя обнаруживаются необыкновенные качества и прочие добродетели. Одним словом, героем, конечно, может стать любой, но становится лучший!
Такой текст не просто укладывается в житийный канон, но и отсылает нас к традиции архаического жертвоприношения. Хочется еще раз обратить внимание на статус жертвующего своей жизнью ребенка. Этот статус практически полностью исключает возможность испытать эмоцию жалости. Истории о пионерах-героях призваны породить гнев, гордость, страх, возможно, сожаление о потере, но не жалость.
Смысл архаического жертвоприношения понятен: чтобы получить что-то хорошее, нужно отдать лучшее. Советская идеология поддерживает схожую установку. «Советские дети - какой благодарный человеческий материал!» (из газеты «Правда» от 23 сентября 1937 года). Каждый советский ребенок воспринимался как часть нового мира, и поэтому им было можно и даже нужно пожертвовать. Кандидатами в жертвы становятся все правильные советские пионеры, каждый через юную кровь и символическое ношение красного галстука.
***
Но вернемся к формуле сюжета. После изображения раннего (как правило, светлого и счастливого) детства наступает перелом повествования - испытание героя, или малый подвиг: своеобразное пробное уничтожение врага. Наш герой - настоящий пионер, лучший из лучших, и движется в правильном направлении. Пионер добровольно отказывается от помощи со стороны взрослых. При этом командиры зачастую предлагают пионеру задание, исход которого для юного героя предрешен.
И, наконец, пройдя все этапы испытаний вместе с юным героем, мы переживаем катарсис. Изображается мученическая смерть пионера. Изображение это выполнено в духе готического жанра: ребенка чаще всего убивают тайно, в темное время суток, заманив его в пустынное место (кладбище, болото, подвал, чердак, окраины села/города, лес). Место гибели и тайного захоронения героя сопровождается ужасными подробностями. Очевиден особый статус жертвы: это уже не обычный человек, но супергерой, к которому следует применять особые меры.
Ребенок терпит истязания, стоически выдерживая страдания в назидание прочим пионерам. Описание страданий всегда избыточно: например, Павлика Гнездилова враги душат веревкой, затем рубят топором, сбрасывают в подпол, потом извлекают оттуда и закапывают на болоте. Текст должен быть предельно эмоциональным, устрашающим, он должен заставить содрогаться и одновременно проникнуться уважением и даже преклонением перед величием героя.
Избыточность такого количества смертельных истязаний героя объясняется необходимостью заставить читателя-ребенка подготовиться к тому, что он не просто может, но скорее должен, если Родина позовет, отдать свою жизнь. Сквозь сюжет просвечивает архаическая логика: если за власть умирают дети, значит, это правильная власть.
Характерно, что сегодня все-таки смерть ребенка оценивается как иллюстрация бессилия. Действительно, коль скоро мы признаем, что ребенок - это абсолютная ценность, то и растрата этой ценности воспринимается как недопустимая, позорная, одним словом, непозволительная роскошь.
Но еще лет тридцать-сорок назад истории о смерти «для младшего и среднего школьного возраста» были намного серьезнее и жестче, чем сегодня, поскольку отвечали иным задачам.
Паника, которая охватывает современных родителей и законодателей по поводу обилия сцен насилия и смерти на экране и в Интернете, выглядит не совсем логично: ведь большая часть людей среднего и пожилого возраста были сами воспитаны на этих же пионерских историях. Впрочем, ведь медийное насилие, которое мы видим сегодня, не преследует цели обучить, приготовить человека к встрече с суровой реальностью.
Неверно оценивать одну этику с точки зрения другой, невозможно механически перенести образ жертвенного энтузиазма в чуждый контекст. Настойчивая реанимация героического самопожертвования, поиск детей-героев - тревожный симптом. Жертвенный энтузиазм и герои нужны, в первую очередь, тоталитарным обществам.
Эссе Умберто Эко «14 признаков фашизма» открывается строками вот такого воспоминания-признания: «В 1942 году, в возрасте 10 лет, я завоевал первое место на олимпиаде Ludi Juveniles, проводившейся для итальянских школьников-фашистов (то есть для всех итальянских школьников). Я изощрился с риторической виртуозностью развить тему «Должно ли нам умереть за славу Муссолини и за бессмертную славу Италии?». Я доказал, что должно умереть. Я был умный мальчик».
И далее знаменитый ученый скрупулезно анализирует свое мучительное состояние, утрату иллюзий и опыт освобождения, которым надо учиться. Оказывается, свобода - «это и свобода от риторики».
Несмотря на небывалый рост запросов в поисковике на тему «Пионеры-герои» в последнее время, есть надежда, что тяга к этим историям - не более чем экзотика, патриотическая ностальгия. Все-таки социальный контекст утрачен. Без муштры индивида, который должен постоянно переключаться из зоны индивидуального в зону коллективного (массовые мероприятия, строевые подготовки, детские лагеря с линейками и речевками), без ритуального проигрывания героической смерти невозможно вернуть концентрированный жертвенный энтузиазм 50-70-х годов.
Может, оно и к лучшему. И можно обойтись без гвоздей?
* Культуролог, педагог ЦДТ «Металлург».
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 7 мая 2020 года, № 10 (183)
Праздник 75-летия Победы отгремел. Странно он прошел в этом году: пение на балконах, окна, обклеенные голубями и журавлями… Салют в Самаре случился не там, не с теми и не так.
В эти же дни Интернет взорвала новость на грани трэша: екатеринбургская школьница в честь 9 Мая простояла час на гвоздях. Самое время задуматься над тем, как мы отмечаем этот праздник.
И так ли уж непредсказуемы и нелогичны эти странности? Может быть, как раз наоборот: военно-патриотический девятый вал легко объясним всей нашей предшествующей историей и литературой? Тем более что рядом другой праздник - забытое 19 мая, костры и синие ночи, день славной Пионерии. День маленьких мальчиков и девочек, но больших героев. Вот о них и поговорим.
Хотя разговор, конечно, будет не о них - о нас, нерадивых наследниках седой старины. Кажется, и отгремели пионерские барабаны и потух пионерский костер, но, как поется в песне одного бородатого гуру: «До сих пор печёт от его огня…» Да еще как припекает…
[Spoiler (click to open)]
***
К юбилею Победы учителя и библиотекари, пытаясь воскресить дух былого энтузиазма, открыли свои архивные материалы и явили современным школьникам истории о пионерах-героях. И вот дети заучивают наизусть строчки о жизни Зины Портновой, зачитывают на школьных линейках отрывки о мучениях Павлика Гнездилова и призывают равняться на смелость и жертвенность Бори Царикова. Детство - важный образ для назидательных примеров героического самопожертвования. Почему-то в историях о героях бывают нужны дети.
И все это вроде бы правильно и хорошо. «Хорошо, да что-то не хорошо» (Аркадий Гайдар). Потому что жертвенность и героизм - опасная формула, которая содержит в свернутом виде весьма специфическую культурную память.
В нашем сегодняшнем представлении смерть ребенка - это экстремальная ситуация, этически определяемая предельно однозначно. Трудно при разговоре на эту тему выбрать правильную интонацию. Мы привыкли воспринимать детство как абсолютную ценность, и в его ассоциативное поле не должны попадать темы страдания, крови и боли - таковы нормы современного мира.
Однако даже в 80-е годы ХХ века, которые хоть и подрывают веру в коммунистическое светлое будущее, но еще активно пользуются педагогическими матрицами 50-60-х, в советской культуре воспитания нам предлагается несколько иная картина детства и иное предназначение ребенка.
Особый интерес для анализа жертвенного энтузиазма, как мне кажется, представляют простые, зачастую схематичные повествования, используемые не столько для чтения, сколько в качестве прикладного материала для проведения различных пионерских мероприятий. И именно послевоенный корпус текстов о пионерах-героях особо выразителен.
Именно в этот период образ пионера довольно прочно ассоциируется не только с борьбой за дело коммунизма, но, прежде всего, с самопожертвованием и с особой героической возвышенной смертью.
***
Здесь мы не обойдемся без упоминания своего рода универсальной матрицы повествования о смерти советского ребенка. Я имею в виду «Сказку о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове» Аркадия Гайдара, впервые опубликованную в «Пионерской правде» в 1933 году.
Как выглядит гайдаровская сюжетная схема? Повествование начинается с описания «широких полей, зеленых лугов, где рожь росла, где гречиха цвела», а также дома, стоящего «среди густых садов да вишневых кустов». Перед нами идиллия. На этот дивный мир, как и положено, «из-за Черных Гор» приходит злая сила в лице Буржуинов.
Весь сюжет обнаруживает чудесные свойства советского ребенка: его гордость, смелость, терпение принадлежат всей стране. Ну и последний пассаж указывает на то, что героический Мальчиш, кровью которого оплачены новый мир, мировая гармония, он как бы всегда с нами, ибо захоронен на «зеленом бугре у Синей Реки», ни больше, ни меньше - в центре мира. Ибо: «Плывут пароходы - привет Мальчишу! Пролетают летчики - привет Мальчишу! Пробегут паровозы - привет Мальчишу! А пройдут пионеры - салют Мальчишу!»
Перед нами буквально схема-повествование о ритуальном героическом детском самопожертвовании.
Если при чтении обратить внимание еще и на количество слов с прописной буквы, то станет понятно, что перед нами - эпическое повествование, с почти былинными приемами и ритуальными заплачками.
Помимо хрестоматийной истории о Мальчише-Кибальчише, корпус пионерских текстов, начиная от речевок и заканчивая полноценными повестями, безусловно, развивался и в 20-30-е годы. Был нащупан нерв повествования о смерти пионера (пионерки), но в историях этого времени всё же силен дух святочного/житийного жанра, где смерть невинного юного страдальца должна обратить черствых взрослых к истинной вере.
А вот послевоенные годы наполнили истории о юных героях кровью в буквальном смысле.
Каков типичный сюжет истории о пионере-герое Великой Отечественной войны? У историй о пионерах-героях есть свои устойчивые воспроизводимые клише, которые во многом пересекаются с сюжетом Гайдара. Характерно, что если перед нами пионерка - по отношению к ее внешности никогда не будут употребляться прилагательные красивая, симпатичная, миловидная, хотя могут упоминаться сияющие глаза, голубые ленты, светлые косички и прочее. Но эти знаки возраста и пола дополнительно подчеркивают масштаб подвига. Мы как бы читаем между строк: в каждой маленькой девочке с голубыми бантиками скрыт стальной характер воина. Каждый советский ребенок потенциально способен совершить подвиг в случае необходимости.
Но были и исключительные характеристики маленьких героев. Так, например, совсем уж рудиментарный сюжет чудесного рождения и правильного детства, явно позаимствованный из жития святых, подчеркивал избранность героя. Особая дата рождения - в один день с вождем пролетариата или в дни революционных праздников - нечто вроде священного знака избранной жертвы. С ранних лет у героя обнаруживаются необыкновенные качества и прочие добродетели. Одним словом, героем, конечно, может стать любой, но становится лучший!
Такой текст не просто укладывается в житийный канон, но и отсылает нас к традиции архаического жертвоприношения. Хочется еще раз обратить внимание на статус жертвующего своей жизнью ребенка. Этот статус практически полностью исключает возможность испытать эмоцию жалости. Истории о пионерах-героях призваны породить гнев, гордость, страх, возможно, сожаление о потере, но не жалость.
Смысл архаического жертвоприношения понятен: чтобы получить что-то хорошее, нужно отдать лучшее. Советская идеология поддерживает схожую установку. «Советские дети - какой благодарный человеческий материал!» (из газеты «Правда» от 23 сентября 1937 года). Каждый советский ребенок воспринимался как часть нового мира, и поэтому им было можно и даже нужно пожертвовать. Кандидатами в жертвы становятся все правильные советские пионеры, каждый через юную кровь и символическое ношение красного галстука.
***
Но вернемся к формуле сюжета. После изображения раннего (как правило, светлого и счастливого) детства наступает перелом повествования - испытание героя, или малый подвиг: своеобразное пробное уничтожение врага. Наш герой - настоящий пионер, лучший из лучших, и движется в правильном направлении. Пионер добровольно отказывается от помощи со стороны взрослых. При этом командиры зачастую предлагают пионеру задание, исход которого для юного героя предрешен.
И, наконец, пройдя все этапы испытаний вместе с юным героем, мы переживаем катарсис. Изображается мученическая смерть пионера. Изображение это выполнено в духе готического жанра: ребенка чаще всего убивают тайно, в темное время суток, заманив его в пустынное место (кладбище, болото, подвал, чердак, окраины села/города, лес). Место гибели и тайного захоронения героя сопровождается ужасными подробностями. Очевиден особый статус жертвы: это уже не обычный человек, но супергерой, к которому следует применять особые меры.
Ребенок терпит истязания, стоически выдерживая страдания в назидание прочим пионерам. Описание страданий всегда избыточно: например, Павлика Гнездилова враги душат веревкой, затем рубят топором, сбрасывают в подпол, потом извлекают оттуда и закапывают на болоте. Текст должен быть предельно эмоциональным, устрашающим, он должен заставить содрогаться и одновременно проникнуться уважением и даже преклонением перед величием героя.
Избыточность такого количества смертельных истязаний героя объясняется необходимостью заставить читателя-ребенка подготовиться к тому, что он не просто может, но скорее должен, если Родина позовет, отдать свою жизнь. Сквозь сюжет просвечивает архаическая логика: если за власть умирают дети, значит, это правильная власть.
Характерно, что сегодня все-таки смерть ребенка оценивается как иллюстрация бессилия. Действительно, коль скоро мы признаем, что ребенок - это абсолютная ценность, то и растрата этой ценности воспринимается как недопустимая, позорная, одним словом, непозволительная роскошь.
Но еще лет тридцать-сорок назад истории о смерти «для младшего и среднего школьного возраста» были намного серьезнее и жестче, чем сегодня, поскольку отвечали иным задачам.
Паника, которая охватывает современных родителей и законодателей по поводу обилия сцен насилия и смерти на экране и в Интернете, выглядит не совсем логично: ведь большая часть людей среднего и пожилого возраста были сами воспитаны на этих же пионерских историях. Впрочем, ведь медийное насилие, которое мы видим сегодня, не преследует цели обучить, приготовить человека к встрече с суровой реальностью.
Неверно оценивать одну этику с точки зрения другой, невозможно механически перенести образ жертвенного энтузиазма в чуждый контекст. Настойчивая реанимация героического самопожертвования, поиск детей-героев - тревожный симптом. Жертвенный энтузиазм и герои нужны, в первую очередь, тоталитарным обществам.
Эссе Умберто Эко «14 признаков фашизма» открывается строками вот такого воспоминания-признания: «В 1942 году, в возрасте 10 лет, я завоевал первое место на олимпиаде Ludi Juveniles, проводившейся для итальянских школьников-фашистов (то есть для всех итальянских школьников). Я изощрился с риторической виртуозностью развить тему «Должно ли нам умереть за славу Муссолини и за бессмертную славу Италии?». Я доказал, что должно умереть. Я был умный мальчик».
И далее знаменитый ученый скрупулезно анализирует свое мучительное состояние, утрату иллюзий и опыт освобождения, которым надо учиться. Оказывается, свобода - «это и свобода от риторики».
Несмотря на небывалый рост запросов в поисковике на тему «Пионеры-герои» в последнее время, есть надежда, что тяга к этим историям - не более чем экзотика, патриотическая ностальгия. Все-таки социальный контекст утрачен. Без муштры индивида, который должен постоянно переключаться из зоны индивидуального в зону коллективного (массовые мероприятия, строевые подготовки, детские лагеря с линейками и речевками), без ритуального проигрывания героической смерти невозможно вернуть концентрированный жертвенный энтузиазм 50-70-х годов.
Может, оно и к лучшему. И можно обойтись без гвоздей?
* Культуролог, педагог ЦДТ «Металлург».
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 7 мая 2020 года, № 10 (183)