Повесть или что-то вроде того (10)
Предыдущее:
1) http://da-fortochka.livejournal.com/109780.html
2) http://da-fortochka.livejournal.com/109926.html
3) http://da-fortochka.livejournal.com/110313.html
4) http://da-fortochka.livejournal.com/110387.html
5) http://da-fortochka.livejournal.com/110705.html
6) http://da-fortochka.livejournal.com/110975.html
7) http://da-fortochka.livejournal.com/111258.html
8) http://da-fortochka.livejournal.com/111608.html
9) http://da-fortochka.livejournal.com/111815.html
Часть третья
Пришедший Оттуда
Вернуться, я думаю, вообще никуда невозможно... Даже если кажется, что все точно знаешь... Здесь вот стол стоял, и ты продолжаешь этот стол видеть, несмотря на то, что им уже давно печь истопили... Худшее - это упорно искать свой стол у окна и приходить в отчаяние, когда его там не окажется.
Ирина Ермакова.
Из беседы с Татьяной Бек
1.
Из этого дома Андрей ушел в пятнадцать лет. Ушел не оглядываясь: стало слишком пусто. Наверное, замочная скважина все-таки затягивала тех, кто непростительно долго вглядывался в нее, ища спасения в невидимом мире, который голосил ветрами на лестничной клетке.
Здесь горизонт был близок, и Андрею верилось, что где-то совсем рядом ждала несуетливая Окраина Мира - ждала всех изгнанников, всех, кто познал свою Войну, всех, кого ни Здесь, ни Там не хотели признавать здешними. Она должна была где-то быть: раз существовал Центр, должна была отыскаться и Окраина. В ней, уйдя от времени и людей, можно было еще успеть оглядеться, и увидеть сразу все то, что осталось от мира, и, в счастливой горечи от беспомощности своей и невозвратности мира без Войны, уйти в Лоно - уйти во сне, вдохнув Его и не заметив, не помня о несделанном, не мечтая о ковчеге.
Ключ от квартиры у него почему-то был. Когда-то тетя ее сдавала, потом забросила, а потом - он не хотел больше знать, что, - и запыленные стены не были теперь ни родными, ни чужими. Им было все равно, откуда он пришел, - и они единственные могли принять его - не помня, не любя и не пугаясь.
Андрей сел на голый паркет, опустил голову на согнутые колени и обхватил руками всего себя. Кровь гулко приливала к голове и откатывала, упорно и устало, в каждый бросок уходя как в последний.
Он был один.
Тишина подползла к его слуху и встала рядом. Она висела теперь - он слышал - во всем мире, плотная, горячая, подкатила к его барабанным перепонкам и стала давить на них все сильнее, сначала еле слышно пульсируя, а потом заколотила в них, при каждом прикосновении разъедая, грозя прорвать и хлынуть внутрь него, еще пытающегося слышать хотя бы прошлое… Жар нарастал где-то над скулами, дыхания не хватало, Андрей совсем сполз на пол и неловко лежал с запрокинутой куда-то вбок головой… дыхание зачастило и засвистело, он больше не успевал осознать просвет - провал - между вдохом и выдохом… застонал едва слышно, прерываясь на слабые всхлипы, звук вырывался скрипящий - казалось, что-то сожгло ему всё внутри - он не понимал, что уже кричит, изо всех сил проталкивая хриплый зудящий звук сквозь узкую щель между сведенными челюстями.
Он кричал, и его скрутило всего, руки поднялись и будто стремились поднять все тело к потолку. Он кричал, но тишина кричала громче его голоса, потому что ее никто не слышал, и ею нельзя было ни с кем поделиться…
Чьи это глаза, лица, чьи… это… ааааааа… Господи, Господи, почему я не могу… схватить… их… почему они так смотрят на меня?.. Или это я на них… Не могу… отличить… разъединить… Здесь так душно… Почему им всем так плохо… или это мне… нет, им… нам… всем… всему… Господи!.. а ведь начала этому - не было…
2.
Утром он очнулся, как был, лежа на полу, согнув колени, словно хотел спрятаться сам в себя. Очнулся от боли в онемевших ногах и плечах - и понял, что жив. Осторожно распрямился вверх, постоял, оперевшись о стену, и когда почти перестала кружиться голова, медленно вышел на улицу.
На скамейке у подъезда говорили старые женщины. Может быть, потому и виделась Андрею близкая Окраина, что здесь это никуда не ушло - говорить у подъезда. Если бы они жили в той древности, когда для человека была важна, любима и незаменима каждая мелочь вокруг, - когда, как в детстве, крыльцо было единственным Крыльцом, овраг за домом - единственным и непроходимым Оврагом, а ворона на дереве - бессменной Вороной на вечном Дереве; когда каждая созданная чьими-то руками вещь грела человеческим теплом и жила той жизнью, которую он ежедневно вдыхал в нее; когда ничто нельзя было просто так изъять или заменить, даже подгнившую ножку стола - потому что тогда сразу кончался один мир и начинался другой, который уже не был всегда и который поэтому был не таким живым… Если бы эти люди были в том времени, они слагали бы легенды обо всем, чем живы, обо всем, что проходит мимо них и сквозь них, - они произносили бы эту жизнь и так понимали и сохраняли бы ее. Но теперь всё в мире, казалось, могло повториться и найти себе замену, при переизбытке вещей и людей беречь их не было смысла, и несостоявшиеся песни и легенды просто проговаривались на скамейке старыми людьми, которые всё равно не могли не говорить обо всём, что видят вокруг, принимая каждого соседа и прохожего в свое сердце.
Они и об Андрее говорили, шепотом, когда он бесцельно выходил из подъезда и останавливался, щурясь на горизонт. Потом он опускал глаза и чуть заметно качал головой, губы сжимались в сосредоточенном горьком непонимании. Он замирал на минуту и, дернувшись, уходил. Он мог уйти далеко, а мог просто несколько часов бродить по старому своему двору, подолгу глядя на окна и балконы, чьи рамы теперь были покрашены в другие цвета, а за стеклами были другие тени, цветы и занавески.
Он подумал, что время, наверное, перед тем как стереть его совсем, не могло не показать ему всего бывшего. Конечно… Потому он нигде и не мог задержаться надолго: это было просто прощание. Со всем миром. Наверное, так и должно быть… Но что-то в душе не соглашалось. Он никак не мог объяснить себе всё происходящее так, чтобы раз и навсегда поверить… Значит, в чем-то другом был ответ… Он всё ждал, что прошлое откликнется, но оно молчало, оставляя ему только оболочку того, что когда-то было его жизнью.
Он узнавал вокруг только стариков. Всплывали имена, которые в детстве перебирал шепотом каждый день, чтобы не забыть хоть одного и не отсечь целого человека от своего мира: Наталья Никитична, Виктор Степанович… Он мог с ними даже никогда не разговаривать; но помнить, как их зовут, было тогда необходимо. Теперь имена вспоминались и сами собой - даже имена тех, кто тогда уже был не пожилой, а старенький и кого сейчас, скорее всего, не было уже… Его самого, может быть, кто-то и узнал бы, но он ни с кем не заговаривал. Да и уходил он отсюда в совсем какую-то другую эру - даже для них…
Старушки у подъезда, как обычно, перебирали обрывки печальной чьей-то жизни, когда он обратился к ним:
- Простите, вы же знаете… Здесь человек такой странный жил… Такой… не в себе… В майке и женской шапочке ходил… Борис, кажется. Вы не знаете, он… жив?
- Да что Вы! - старушки недоверчиво оглядывали чужого, который ведь тоже был вроде не совсем в здравом рассудке, но вот заговорил с ними, да еще и помнил что-то отсюда, из прошлого. - Что Вы! Бориса уже лет пять как… грузовиком… А Вы - кто, откуда?
- Я… я жил здесь… Раньше… Давно…
- А… Ну если давно… А Бориса - да… Машина хлеб в магазин привезла… Разгрузились, разворачивались уже уезжать, а он как кинется! Может, сказать чего хотел… Жалко его… Зла-то от него никакого… Цветы вот с кустов срывал, ходил дарил всем… Бормотал все что-то… веселое, но не разобрать…
- Да… Спасибо… - кивнул Андрей растерянно. - Погиб… Ну да, а как же еще… Да, да… До свидания, спасибо…
Он пошел куда-то дальше, мимо них, и женщины вздохнули, печалясь о еще одной отбитой от жизни душе:
- Что ж это его так… Может, в Ущельях повоевал… Теперь так и будет маяться…
- Да, что же творят люди…
- Ох, не знаю… Все одинокие какие-то стали… Столько сил на что-то тратят, вроде как даже для других, а всё как-то без толку…
- Да, как-то у нас раньше по-другому было… Помогали друг другу… И у самих ничего не было - а хоть в дом пустить, обогреть… И как-то верили друг другу, и все обходилось… Сейчас поди открой кому дверь - дура, скажут…
- Мне вот письмо пришло от брата…
- Это с севера который?
- Да, младший… Ему уж семьдесят скоро, а что же делать, если детей так поздно… Все на заводе своем… Говорит: главно бы не упасть прямо на работе… боится… Еще бы года два продержаться, говорит… А я вон тут сижу - и чем помочь… Еле вот до скамейки доползаю… Разве так должно быть?..
- Да, сколько лет живем, скоро уж того, а хоть кто бы объяснил, почему оно так все устроено…
- Да нам главное… - лицо старой женщины дрогнуло и кинулось в ладони. Они отняла их; дрожа вздохнула и успокоилась. - Главное, чтобы не забывали… Совсем-то уж…
3.
Он шел, оторвавшись от прошлого и не понимая, куда вместить хоть какое-нибудь настоящее.
Одна за другой на него накатывали смерти - поджидали, догоняли, набрасывались из бывших каких-то времен, бежали за ним из настоящего в прошлое, где он надеялся отдышаться и скрыться, опережали, перекрывали даже этот путь - сначала Горевич, потом слепой Дедушка Димитрий - и теперь совсем, казалось, забытый и ему не нужный, но почему-то вдруг ставший невозвратимо необходимым сумасшедший Борис... Как только он понимал, как важен ему кто-то, он тут же его терял. Смерти настигали, а с живыми людьми не получалось ничего.
Нестерпимая тревога о прошлом вырастала в нем: вместе с умершими прошлое уходило, уворачивалось, не давало задать вопроса - оно рушилось, а значит - ни настоящего ни будущего теперь тоже быть не могло. И, наверное, всю жизнь до этого он существовал непоправимо не так, а теперь уже всё оказалось поздно...
Шоссе взвизгнуло. Мир на миг перекосило, дорога накренилась, звук отрезал от сознания всё невыполненное, и не осталось почти ничего. Он рванулся, отпрянул - нет, не для него вскрикнула дорога. Показалось, что совсем рядом - женщина успела отскочить. Разминулись. Унеслись каждый в свою сторону. Скоро забудут друг о друге, даже не затормозив толком... А ведь что-то было им обоим сказано... Оба успели совершить, быть может, самый главный выбор своей жизни, но не успели этого понять. Но, Господи, какая жизнь? Ее ведь скоро не будет больше, совсем не будет...
Не погибшая женщина, дрожа, огляделась. Ее схватил за руку маленький сын, она опустилась на корточки, прижала его к себе, и ее совсем затрясло, но она вся влипла в своего мальчика - и успокоилась. Уже не так крепко прижималась к нему, просто обвила руками его плечи.
…Сын был рядом - значит, жить дальше было не страшно.
…Мама обнимала его - значит, он снова, как раньше пуповиной, был соединен со всем миром, и в этом было то счастье, которого никогда не объяснишь... Они еще немного посидели так, а потом встали и за руку вошли в первый подъезд дома на углу.
Рядом, за автобусной остановкой, звучал баян. Вокруг, среди запахов шаурмы и бензина, прижимались к ларькам люди без какого-либо другого места жительства, грели на солнце распухшие почерневшие ноги, деловито рылись в безразмерных, с разорванными и стянутыми в узел ручками, полиэтиленовых пакетах, туго набитых всем, что остальные сочли непригодным хламом. Эти остальные люди проносились мимо, огибая болотного цвета комковатую лужицу посреди дороги. Кто-то из заранее вытянутой руки ронял в кепку баянисту бумажки и монеты. Свою каждодневную тарелку пельменей каждый из них должен был брать налетом, у каждого встроенный счетчик безошибочно отчеканивал секунды и тут же переводил их в ценные бумаги и бумажки; разросшийся до размеров целого мира Потребитель не уставал требовать, хватать и выбрасывать, и ему снова нужно было давать то, чего он требует, попутно строя прогнозы грядущего пресыщенного спроса. Потребитель потреблял сам себя, и люди забывали, зачем когда-то начинали жить. И поэтому тоже мир медленно умирал, засоренный каждодневными прихотями. Люди не могли слышать друг друга, потому что в ушах стоял грохот музыки, придуманной, чтобы забыться, и пустота разговоров, придуманных, чтобы не произносить главного прямо в глаза. Люди хотели вспомнить какое-то самое важное чувство из детства, когда мир не был разодран на несовместимые обрывки и жизнь была целой, но мозг путался от волн и сигналов, которые не умел прочитать, и хотелось только бежать и стараться успеть куда-то, а вокруг полыхали, перекрикивая одна другую, вывески и кричали мобильники, чтобы можно было достать человека даже из-под земли, из грохочущего в туннеле поезда. Люди брались за руки, обнимали и целовали друг друга, но снова мозг не успевал распознать сигнала, и прикосновение переставало что-то значить, и скоро стало можно, не чувствуя боли, притираться всей кожей к первому встречному. Люди думали, что дышат, как всегда, и не знали, почему сохнут цветы на окнах. Загнанные люди не могли понять, от чего они так утомлены, и продолжали производить и потреблять подделки быстрого приготовления - и обманутые, отравленные, но не насытившиеся желудки, уши, глаза, руки, легкие и души продолжали требовать, как несознательные птенцы, сами не зная чего.
А баяна за автобусной остановкой не требовал никто, и немолодой музыкант тихо улыбался мелодиям бывшего времени, своему одиночеству и счастью не спешить. Он чуть дольше привычного подержал в воздухе аккорд-предчувствие (пара человек в толпе невольно повернула головы: он уводил за собой, сбивал с натоптанного ритма) - и пальцы рванулись дальше, в восторге заходясь, захлебываясь забытой радостью жизни в мире, когда-то победившем Великую войну. Кажется, даже глаза блеснули. Но он прикрыл их.
Андрей замер. Слова не звучали, они вертелись где-то возле самой кромки памяти, он слышал эту песню в каком-то старом фильме, там было что-то очень важное, но он никак не мог вспомнить...
Он открыл бумажник, который по привычке всегда был в кармане и еще не полностью опустел, вытащил что-то не глядя - чтобы ни гордости, ни стыда - и положил в кепку. Денег почти не было. Надо было работать: Лоно не торопилось его забирать - и это уже пугало. Снова сбой... А этот странный человек с баяном... будто знает что-то... Что же в нем... Неужели счастлив?.. Да откуда же?.. И песня эта... То ли давно, друзья дедушкины пели... Что за ерунда... За что мне его благодарить хочется?.. Нет, надо ему все-таки...
- Простите, пожалуйста... Можно мне сказать Вам... Спасибо... Знаете, мне показалось - Вы намного счастливее всех этих... которые тут суетятся... это так?..
Музыкант молчал. Андрей испугался своего вопроса. Сейчас всё рухнет... Мир не тот... Я не прав, и он не прав, что сидит вот так с баяном и играет никому не нужные «песни военных лет»... Правы все эти, которые несутся, и успеют схватить, и тем продолжится жизнь, какая ни есть...
Музыкант взглянул в его глаза. Благодарно взглянул, и печально, и на миг неприютно, но увидел страх - и успокоил:
- В общем - да, Вы правы... Да. Есть, конечно, проблемы... Но - да. Счастливее. Спасибо Вам.
Что-то последнее и отчаянное качнуло Андрея - всплеск неясной памяти о том, что когда-то, всего месяц назад, он еще пытался заговорить с миром, заставить здешнее принять другое, чтобы вместе выжить, - он поверил, что этот человек услышит и поможет, и крикнул, отпугивая прохожих, тоже сбивая их с намеченной кратчайшей дорожки:
- А как же Лоно?! Ведь Оно придет, и заберет всех и вся! Ведь в нем каждый день погибают! Да оно, может, до нас и дойти-то не успеет, мы сами все друг друга перебьем! Война НИКОГДА не кончится, Вы понимаете, НИКОГДА, потому что мы, люди, впервые НЕ ХОТИМ ее заканчивать! Никто не собирается никого побеждать, Вы посмотрите - они же даже НЕ ВИДЯТ, что идет Война! Они думают, это ЖИЗНЬЮ называется!.. Это конец, самый настоящий... Человек больше ни на что не годен... И Лоно ДОЛЖНО нас забрать. Ни времени, ни памяти - ничего от нас не останется... Но... Как же так?..
1) http://da-fortochka.livejournal.com/109780.html
2) http://da-fortochka.livejournal.com/109926.html
3) http://da-fortochka.livejournal.com/110313.html
4) http://da-fortochka.livejournal.com/110387.html
5) http://da-fortochka.livejournal.com/110705.html
6) http://da-fortochka.livejournal.com/110975.html
7) http://da-fortochka.livejournal.com/111258.html
8) http://da-fortochka.livejournal.com/111608.html
9) http://da-fortochka.livejournal.com/111815.html
Часть третья
Пришедший Оттуда
Вернуться, я думаю, вообще никуда невозможно... Даже если кажется, что все точно знаешь... Здесь вот стол стоял, и ты продолжаешь этот стол видеть, несмотря на то, что им уже давно печь истопили... Худшее - это упорно искать свой стол у окна и приходить в отчаяние, когда его там не окажется.
Ирина Ермакова.
Из беседы с Татьяной Бек
1.
Из этого дома Андрей ушел в пятнадцать лет. Ушел не оглядываясь: стало слишком пусто. Наверное, замочная скважина все-таки затягивала тех, кто непростительно долго вглядывался в нее, ища спасения в невидимом мире, который голосил ветрами на лестничной клетке.
Здесь горизонт был близок, и Андрею верилось, что где-то совсем рядом ждала несуетливая Окраина Мира - ждала всех изгнанников, всех, кто познал свою Войну, всех, кого ни Здесь, ни Там не хотели признавать здешними. Она должна была где-то быть: раз существовал Центр, должна была отыскаться и Окраина. В ней, уйдя от времени и людей, можно было еще успеть оглядеться, и увидеть сразу все то, что осталось от мира, и, в счастливой горечи от беспомощности своей и невозвратности мира без Войны, уйти в Лоно - уйти во сне, вдохнув Его и не заметив, не помня о несделанном, не мечтая о ковчеге.
Ключ от квартиры у него почему-то был. Когда-то тетя ее сдавала, потом забросила, а потом - он не хотел больше знать, что, - и запыленные стены не были теперь ни родными, ни чужими. Им было все равно, откуда он пришел, - и они единственные могли принять его - не помня, не любя и не пугаясь.
Андрей сел на голый паркет, опустил голову на согнутые колени и обхватил руками всего себя. Кровь гулко приливала к голове и откатывала, упорно и устало, в каждый бросок уходя как в последний.
Он был один.
Тишина подползла к его слуху и встала рядом. Она висела теперь - он слышал - во всем мире, плотная, горячая, подкатила к его барабанным перепонкам и стала давить на них все сильнее, сначала еле слышно пульсируя, а потом заколотила в них, при каждом прикосновении разъедая, грозя прорвать и хлынуть внутрь него, еще пытающегося слышать хотя бы прошлое… Жар нарастал где-то над скулами, дыхания не хватало, Андрей совсем сполз на пол и неловко лежал с запрокинутой куда-то вбок головой… дыхание зачастило и засвистело, он больше не успевал осознать просвет - провал - между вдохом и выдохом… застонал едва слышно, прерываясь на слабые всхлипы, звук вырывался скрипящий - казалось, что-то сожгло ему всё внутри - он не понимал, что уже кричит, изо всех сил проталкивая хриплый зудящий звук сквозь узкую щель между сведенными челюстями.
Он кричал, и его скрутило всего, руки поднялись и будто стремились поднять все тело к потолку. Он кричал, но тишина кричала громче его голоса, потому что ее никто не слышал, и ею нельзя было ни с кем поделиться…
Чьи это глаза, лица, чьи… это… ааааааа… Господи, Господи, почему я не могу… схватить… их… почему они так смотрят на меня?.. Или это я на них… Не могу… отличить… разъединить… Здесь так душно… Почему им всем так плохо… или это мне… нет, им… нам… всем… всему… Господи!.. а ведь начала этому - не было…
2.
Утром он очнулся, как был, лежа на полу, согнув колени, словно хотел спрятаться сам в себя. Очнулся от боли в онемевших ногах и плечах - и понял, что жив. Осторожно распрямился вверх, постоял, оперевшись о стену, и когда почти перестала кружиться голова, медленно вышел на улицу.
На скамейке у подъезда говорили старые женщины. Может быть, потому и виделась Андрею близкая Окраина, что здесь это никуда не ушло - говорить у подъезда. Если бы они жили в той древности, когда для человека была важна, любима и незаменима каждая мелочь вокруг, - когда, как в детстве, крыльцо было единственным Крыльцом, овраг за домом - единственным и непроходимым Оврагом, а ворона на дереве - бессменной Вороной на вечном Дереве; когда каждая созданная чьими-то руками вещь грела человеческим теплом и жила той жизнью, которую он ежедневно вдыхал в нее; когда ничто нельзя было просто так изъять или заменить, даже подгнившую ножку стола - потому что тогда сразу кончался один мир и начинался другой, который уже не был всегда и который поэтому был не таким живым… Если бы эти люди были в том времени, они слагали бы легенды обо всем, чем живы, обо всем, что проходит мимо них и сквозь них, - они произносили бы эту жизнь и так понимали и сохраняли бы ее. Но теперь всё в мире, казалось, могло повториться и найти себе замену, при переизбытке вещей и людей беречь их не было смысла, и несостоявшиеся песни и легенды просто проговаривались на скамейке старыми людьми, которые всё равно не могли не говорить обо всём, что видят вокруг, принимая каждого соседа и прохожего в свое сердце.
Они и об Андрее говорили, шепотом, когда он бесцельно выходил из подъезда и останавливался, щурясь на горизонт. Потом он опускал глаза и чуть заметно качал головой, губы сжимались в сосредоточенном горьком непонимании. Он замирал на минуту и, дернувшись, уходил. Он мог уйти далеко, а мог просто несколько часов бродить по старому своему двору, подолгу глядя на окна и балконы, чьи рамы теперь были покрашены в другие цвета, а за стеклами были другие тени, цветы и занавески.
Он подумал, что время, наверное, перед тем как стереть его совсем, не могло не показать ему всего бывшего. Конечно… Потому он нигде и не мог задержаться надолго: это было просто прощание. Со всем миром. Наверное, так и должно быть… Но что-то в душе не соглашалось. Он никак не мог объяснить себе всё происходящее так, чтобы раз и навсегда поверить… Значит, в чем-то другом был ответ… Он всё ждал, что прошлое откликнется, но оно молчало, оставляя ему только оболочку того, что когда-то было его жизнью.
Он узнавал вокруг только стариков. Всплывали имена, которые в детстве перебирал шепотом каждый день, чтобы не забыть хоть одного и не отсечь целого человека от своего мира: Наталья Никитична, Виктор Степанович… Он мог с ними даже никогда не разговаривать; но помнить, как их зовут, было тогда необходимо. Теперь имена вспоминались и сами собой - даже имена тех, кто тогда уже был не пожилой, а старенький и кого сейчас, скорее всего, не было уже… Его самого, может быть, кто-то и узнал бы, но он ни с кем не заговаривал. Да и уходил он отсюда в совсем какую-то другую эру - даже для них…
Старушки у подъезда, как обычно, перебирали обрывки печальной чьей-то жизни, когда он обратился к ним:
- Простите, вы же знаете… Здесь человек такой странный жил… Такой… не в себе… В майке и женской шапочке ходил… Борис, кажется. Вы не знаете, он… жив?
- Да что Вы! - старушки недоверчиво оглядывали чужого, который ведь тоже был вроде не совсем в здравом рассудке, но вот заговорил с ними, да еще и помнил что-то отсюда, из прошлого. - Что Вы! Бориса уже лет пять как… грузовиком… А Вы - кто, откуда?
- Я… я жил здесь… Раньше… Давно…
- А… Ну если давно… А Бориса - да… Машина хлеб в магазин привезла… Разгрузились, разворачивались уже уезжать, а он как кинется! Может, сказать чего хотел… Жалко его… Зла-то от него никакого… Цветы вот с кустов срывал, ходил дарил всем… Бормотал все что-то… веселое, но не разобрать…
- Да… Спасибо… - кивнул Андрей растерянно. - Погиб… Ну да, а как же еще… Да, да… До свидания, спасибо…
Он пошел куда-то дальше, мимо них, и женщины вздохнули, печалясь о еще одной отбитой от жизни душе:
- Что ж это его так… Может, в Ущельях повоевал… Теперь так и будет маяться…
- Да, что же творят люди…
- Ох, не знаю… Все одинокие какие-то стали… Столько сил на что-то тратят, вроде как даже для других, а всё как-то без толку…
- Да, как-то у нас раньше по-другому было… Помогали друг другу… И у самих ничего не было - а хоть в дом пустить, обогреть… И как-то верили друг другу, и все обходилось… Сейчас поди открой кому дверь - дура, скажут…
- Мне вот письмо пришло от брата…
- Это с севера который?
- Да, младший… Ему уж семьдесят скоро, а что же делать, если детей так поздно… Все на заводе своем… Говорит: главно бы не упасть прямо на работе… боится… Еще бы года два продержаться, говорит… А я вон тут сижу - и чем помочь… Еле вот до скамейки доползаю… Разве так должно быть?..
- Да, сколько лет живем, скоро уж того, а хоть кто бы объяснил, почему оно так все устроено…
- Да нам главное… - лицо старой женщины дрогнуло и кинулось в ладони. Они отняла их; дрожа вздохнула и успокоилась. - Главное, чтобы не забывали… Совсем-то уж…
3.
Он шел, оторвавшись от прошлого и не понимая, куда вместить хоть какое-нибудь настоящее.
Одна за другой на него накатывали смерти - поджидали, догоняли, набрасывались из бывших каких-то времен, бежали за ним из настоящего в прошлое, где он надеялся отдышаться и скрыться, опережали, перекрывали даже этот путь - сначала Горевич, потом слепой Дедушка Димитрий - и теперь совсем, казалось, забытый и ему не нужный, но почему-то вдруг ставший невозвратимо необходимым сумасшедший Борис... Как только он понимал, как важен ему кто-то, он тут же его терял. Смерти настигали, а с живыми людьми не получалось ничего.
Нестерпимая тревога о прошлом вырастала в нем: вместе с умершими прошлое уходило, уворачивалось, не давало задать вопроса - оно рушилось, а значит - ни настоящего ни будущего теперь тоже быть не могло. И, наверное, всю жизнь до этого он существовал непоправимо не так, а теперь уже всё оказалось поздно...
Шоссе взвизгнуло. Мир на миг перекосило, дорога накренилась, звук отрезал от сознания всё невыполненное, и не осталось почти ничего. Он рванулся, отпрянул - нет, не для него вскрикнула дорога. Показалось, что совсем рядом - женщина успела отскочить. Разминулись. Унеслись каждый в свою сторону. Скоро забудут друг о друге, даже не затормозив толком... А ведь что-то было им обоим сказано... Оба успели совершить, быть может, самый главный выбор своей жизни, но не успели этого понять. Но, Господи, какая жизнь? Ее ведь скоро не будет больше, совсем не будет...
Не погибшая женщина, дрожа, огляделась. Ее схватил за руку маленький сын, она опустилась на корточки, прижала его к себе, и ее совсем затрясло, но она вся влипла в своего мальчика - и успокоилась. Уже не так крепко прижималась к нему, просто обвила руками его плечи.
…Сын был рядом - значит, жить дальше было не страшно.
…Мама обнимала его - значит, он снова, как раньше пуповиной, был соединен со всем миром, и в этом было то счастье, которого никогда не объяснишь... Они еще немного посидели так, а потом встали и за руку вошли в первый подъезд дома на углу.
Рядом, за автобусной остановкой, звучал баян. Вокруг, среди запахов шаурмы и бензина, прижимались к ларькам люди без какого-либо другого места жительства, грели на солнце распухшие почерневшие ноги, деловито рылись в безразмерных, с разорванными и стянутыми в узел ручками, полиэтиленовых пакетах, туго набитых всем, что остальные сочли непригодным хламом. Эти остальные люди проносились мимо, огибая болотного цвета комковатую лужицу посреди дороги. Кто-то из заранее вытянутой руки ронял в кепку баянисту бумажки и монеты. Свою каждодневную тарелку пельменей каждый из них должен был брать налетом, у каждого встроенный счетчик безошибочно отчеканивал секунды и тут же переводил их в ценные бумаги и бумажки; разросшийся до размеров целого мира Потребитель не уставал требовать, хватать и выбрасывать, и ему снова нужно было давать то, чего он требует, попутно строя прогнозы грядущего пресыщенного спроса. Потребитель потреблял сам себя, и люди забывали, зачем когда-то начинали жить. И поэтому тоже мир медленно умирал, засоренный каждодневными прихотями. Люди не могли слышать друг друга, потому что в ушах стоял грохот музыки, придуманной, чтобы забыться, и пустота разговоров, придуманных, чтобы не произносить главного прямо в глаза. Люди хотели вспомнить какое-то самое важное чувство из детства, когда мир не был разодран на несовместимые обрывки и жизнь была целой, но мозг путался от волн и сигналов, которые не умел прочитать, и хотелось только бежать и стараться успеть куда-то, а вокруг полыхали, перекрикивая одна другую, вывески и кричали мобильники, чтобы можно было достать человека даже из-под земли, из грохочущего в туннеле поезда. Люди брались за руки, обнимали и целовали друг друга, но снова мозг не успевал распознать сигнала, и прикосновение переставало что-то значить, и скоро стало можно, не чувствуя боли, притираться всей кожей к первому встречному. Люди думали, что дышат, как всегда, и не знали, почему сохнут цветы на окнах. Загнанные люди не могли понять, от чего они так утомлены, и продолжали производить и потреблять подделки быстрого приготовления - и обманутые, отравленные, но не насытившиеся желудки, уши, глаза, руки, легкие и души продолжали требовать, как несознательные птенцы, сами не зная чего.
А баяна за автобусной остановкой не требовал никто, и немолодой музыкант тихо улыбался мелодиям бывшего времени, своему одиночеству и счастью не спешить. Он чуть дольше привычного подержал в воздухе аккорд-предчувствие (пара человек в толпе невольно повернула головы: он уводил за собой, сбивал с натоптанного ритма) - и пальцы рванулись дальше, в восторге заходясь, захлебываясь забытой радостью жизни в мире, когда-то победившем Великую войну. Кажется, даже глаза блеснули. Но он прикрыл их.
Андрей замер. Слова не звучали, они вертелись где-то возле самой кромки памяти, он слышал эту песню в каком-то старом фильме, там было что-то очень важное, но он никак не мог вспомнить...
Он открыл бумажник, который по привычке всегда был в кармане и еще не полностью опустел, вытащил что-то не глядя - чтобы ни гордости, ни стыда - и положил в кепку. Денег почти не было. Надо было работать: Лоно не торопилось его забирать - и это уже пугало. Снова сбой... А этот странный человек с баяном... будто знает что-то... Что же в нем... Неужели счастлив?.. Да откуда же?.. И песня эта... То ли давно, друзья дедушкины пели... Что за ерунда... За что мне его благодарить хочется?.. Нет, надо ему все-таки...
- Простите, пожалуйста... Можно мне сказать Вам... Спасибо... Знаете, мне показалось - Вы намного счастливее всех этих... которые тут суетятся... это так?..
Музыкант молчал. Андрей испугался своего вопроса. Сейчас всё рухнет... Мир не тот... Я не прав, и он не прав, что сидит вот так с баяном и играет никому не нужные «песни военных лет»... Правы все эти, которые несутся, и успеют схватить, и тем продолжится жизнь, какая ни есть...
Музыкант взглянул в его глаза. Благодарно взглянул, и печально, и на миг неприютно, но увидел страх - и успокоил:
- В общем - да, Вы правы... Да. Есть, конечно, проблемы... Но - да. Счастливее. Спасибо Вам.
Что-то последнее и отчаянное качнуло Андрея - всплеск неясной памяти о том, что когда-то, всего месяц назад, он еще пытался заговорить с миром, заставить здешнее принять другое, чтобы вместе выжить, - он поверил, что этот человек услышит и поможет, и крикнул, отпугивая прохожих, тоже сбивая их с намеченной кратчайшей дорожки:
- А как же Лоно?! Ведь Оно придет, и заберет всех и вся! Ведь в нем каждый день погибают! Да оно, может, до нас и дойти-то не успеет, мы сами все друг друга перебьем! Война НИКОГДА не кончится, Вы понимаете, НИКОГДА, потому что мы, люди, впервые НЕ ХОТИМ ее заканчивать! Никто не собирается никого побеждать, Вы посмотрите - они же даже НЕ ВИДЯТ, что идет Война! Они думают, это ЖИЗНЬЮ называется!.. Это конец, самый настоящий... Человек больше ни на что не годен... И Лоно ДОЛЖНО нас забрать. Ни времени, ни памяти - ничего от нас не останется... Но... Как же так?..