Анн Бренон. Биография Пейре Отье. Эпилог. Смерть Церкви. Окончание
Уязвимая Церковь
Эта Церковь всегда под прицелом, всегда преследуема, но никогда полностью неуничтожима. Взгляд со стороны на историю приводит нас к объективной реальности, позволяет сегодня пролить свет на тот парадокс, что из-за структуры самой Церкви предприятие Пейре Отье - последняя катарская Церковь - было бесконечно, смертельно хрупким. Сегодня мы понимаем, как легко было всемогущей полицейской бюрократии, которой являлась Инквизиция, несмотря на непреклонную решительность монахов и тайное сопротивление верующих, которые были все еще многочисленны и исполнены отваги, покончить с ее подпольными структурами. Если бы евангелизм Добрых Людей был простым движением народной веры, которое могло постоянно и стихийно обновляться - как вальденство - то возможно он тоже мог бы преодолеть инквизиторские преследования. Но будучи Церковью, катаризм был полностью беззащитен перед репрессиями. И прежде всего, из-за исключительной уязвимости Добрых Людей.
Когда Доброго Человека ловили и сжигали, то это значило, что уничтожается часть Церкви. Можно представить себе, какое безжалостное соревнование на скорость происходило между Инквизицией и последней катарской Церковью. В начале XIII века Добрые Мужчины и Добрые Женщины в Окситании исчислялись тысячами: отныне их можно было сосчитать на пальцах обеих рук. Конечно, даже лишь двое Добрых Людей представляли собой Церковь. Но если их уничтожить, то Церкви больше не будет. Поэтому главной целью Старшего Пейре из Акса и его команды было крестить как можно больше людей, чтобы укрепить и увеличить Церковь. Достойно восхищения то, как в разгар репрессий молодые люди ощущали призвание, находились еще мужественные послушники, которые в опасностях подполья могли проходить длительное обучение, а потом получить посвящение по всем правилам. Но жестокая ирония судьбы состоит в том, что эти юные Добрые Христиане, которых так долго, так тщательно, так мудро вскармливали Евангелием - и которые одни имели власть спасать души - исчезали на кострах Инквизиции в течение нескольких часов. Когда Раймонда, вальденса, сжигали перед Муром Аламанс и люди негодовали, то кто угодно из толпы мог передать эстафету его базового евангелизма, отправиться его путями и, как и он, «нагим следовать за нагим Христом». Но когда сожгли последнего из Добрых Людей - Пейре Отье в Тулузе, Гийома Белибаста в Виллеруж или кого-нибудь еще, кого мы не знаем, даже если кто-нибудь услышал их слова с костра и решился их повторить, какой верующий осмелился бы, как они, проповедовать Евангелие и утешать, если он перед этим не получил длительного обучения послушничества, а потом посвящения из рук Добрых Людей? Если он перед этим не был принят в орден Церкви, которая являлась прямой наследницей апостолов?
Жан Дювернуа написал очень важную вещь, что когда сожгли последнего Доброго Человека, «то даже если вера была жива, то Церковь умерла». Ни один верующий, каким бы хорошим он ни был, ни одна группа, сколь бы ревностной они ни была, по своей собственной инициативе, без апостольской традиции, не смогла бы ее возродить. Никакая Церковь не могла бы воскреснуть из пепла Добрых Людей.
Маленькая группа Добрых Людей вокруг Пейре Отье представляла собой ядро, совершенную квинтэссенцию Церкви, которое нужно было только увеличивать и расширять. Но постоянные репрессии заставляли его только сужаться до минимума, до этой маленькой дюжины посвященных. Ничто не могло остановить мрачный механизм этого соревнования на скорость между двумя Церквями - подпольной, пытающейся из последних сил, с упорством отчаяния расти, воплощаться, чтобы выжить, и официальной, использовавшей громадный властный ресурс, чтобы ловить и уничтожать, одного за другим, каждого подпольного посвященного служителя. Ничего нельзя было сделать, пока официальная Церковь - Церковь мира сего - оставалась одной из главных сил в этом мире.
Последняя катарская Церковь, маленькая Церковь Пейре Отье, состоящая всего лишь из дюжины апостолов, без епископа, который находился где-то на Сицилии, без диакона, который бродил по дорогам Ломбардии, Церковь, собравшаяся вокруг своего Старшего, продемонстрировала солидарность, выдержку, самоотверженность и огромное мужество, но явно не смогла научиться приспосабливаться к реальностям времени, то есть к преследованиям. Прекрасная «конструкция» Церкви, возведенная благодаря компетентному управлению Пейре Отье, который реконструировал катаризм из обломков, вместе с его иерархией, ритуалами, обрядами и таинствами, при еще живом участии огромного количества верующих, могла бы без особых трудностей в мирные времена проложить себе путь. Но под огнем преследований, наиболее грозных, наиболее прицельных и наиболее масштабных за все три поколения существования Инквизиции, последняя катарская Церковь не могла найти средства, чтобы выжить.
Не только полицейские расследования Инквизиции сыграли роль в том, чтобы точно «целиться» в Добрых Людей - единственных, которые представляли собой Церковь, и которых одного за другим уничтожали. Сами Добрые Люди были чрезмерно, трагически беззащитны. Они были узниками своего христианского статуса, своих апостольских качеств, когда можно было получить посвящение только через возложение рук Добрых Людей, наследников апостолов. Они были также узниками обязательств своего апостольского служения, и никогда не могли отказать верному - даже если подозревали, что умирающий прячет доносчика. Они были узниками своих монашеских обетов, когда предпочитали раскрыть себя, но не положить в рот feresa, и держали строгие посты. И особенно они были узниками евангельских заповедей. Прежде всего, абсолютного ненасилия, против которого стояла целая вооруженная религиозная полиция - хотя, как мы видели, верующие иногда сами обеспечивали некоторые меры защиты. Но вершиной всего был обет правды, порождавший наибольшие проблемы, который уничтожал всякую возможность реального подполья и подрывал сплоченные узы солидарности. Путь праведности и истины явно подходил к спокойному течению жизни… Без сомнения, достойный восхищения в мирные времена, он сделался смертельно опасным, когда разразилась война.
Несмотря на собственную самоотверженность и огромное мужество своих верующих, Добрые Люди, поражающие личной святостью, но жестко связанные монашескими обетами, были для инквизиторской полиции легкой добычей. Добычей, которая, будучи поймана, давала еще и оружие против себя своим преследователям.
Последняя катарская Церковь
Но поостережемся фантазий на историческую тему… Они распространены больше, чем это представляется. Так, например, мы часто встречаем в заключении к какому-нибудь краткому очерку о конце катаризма утверждение, что в любом случае эта форма благочестия была обречена из-за своей «внутренней доктринальной слабости» или чего-то подобного, и что будучи преследуема или нет, она все равно бы исчезла. Но я считаю, что если мы будем углубляться в изучение документов, то они нам покажут нечто совершенно противоположное. Оставим исторические фантазии фантазерам, но я полагаю, что, несмотря на свои бесспорные слабости - но совсем не те, о которых обычно говорится - катарская религиозность не была «генетически» предрасположена к исчезновению. Я серьезно предполагаю, что если бы инквизиторская власть ее не уничтожила, то она бы выжила… Катарская Церковь была плохо адаптирована не к изменяющемуся миру, но к контексту абсолютных репрессий.
Вся эта бурная история, которую мы вместе пережили с героями этой книги, несомненно, несет на себе отпечаток великого личного вдохновения. Изучение фактов повседневной жизни, жест и слов Пейре Отье - нотариуса, Доброго Человека и мученика - со всей очевидностью выявляет перед нами личность исключительной силы. Это изучение проливает свет на религиозный характер его действий во главе последней катарской Церкви. Его способность к рефлексии, его организаторские качества, его харизма проповедника, его железная воля, которая являлась главным двигателем всех его деяний, его редкостная энергия - все эти черты показываются на свет из сотен свидетельств его верующих, которые рассказывают о нем инквизиторам, но также и из изучения его жизненного пути. Пейре Отье был тем, кто в грозные времена, когда рождалась новая эпоха, хищническая и централизованная христианская Европа [1], попытался возродить катарскую веру, вот уже на протяжении столетия подвергавшуюся репрессиям. Это возрождение и последовавшая за ним реконкиста были, бесспорно, делом его рук.
Он мог бы добиться своего, «разжигая» повсюду катаризм, как выразился Жан Дювернуа, вдыхая веру и мужество в общество верующих, которое было очень открыто к нему: старшее поколение ностальгировало по старой вере, а молодые люди были полны надежд. Это были знать и крестьяне, интеллектуалы и угольщики, матриархини и юные девушки. Он мог бы добиться своего… если бы его Церковь, какой бы безобидной, с нашей точки зрения, она сегодня не выглядела бы, не сделалась мишенью для средневекового папства, мишенью, которую надо было поразить во что бы то ни стало, и если бы королевская власть не оказала бы Римской Церкви свою безусловную поддержку. Здесь, в этой книге, мы не будем выяснять, почему Римская Церковь не могла терпеть существования ереси, хотя это, разумеется, фундаментальный вопрос. Но мы спрашиваем о другом - почему ересь, такая, какой мы видели ее здесь, дело рук Пейре Отье - не смогла сопротивляться преследованиям? Почему маленькая подпольная Церковь, которая, как мы видели, была динамичной, подающей надежды и относительно хорошо укорененной, не смогла пережить гонений? Мы уже начали изучать слабые черты этой структуры, но сможем ли мы лучше это понять?
Пейре Отье, обладавший талантом устроителя и характером человека действия, кажется, превосходно подходит к тому именитому кругу, в котором он родился, и для которого катарская ересь была привлекательна своим фрондирующим антиклерикализмом, пользующимся молчаливой поддержкой князя. Однако этот светский лев южной интеллигенции внезапно превратился в монаха «без страха и упрёка», и он хотел безоговорочной, глубинной реальности Церкви, в которую он обратился, возможно, вначале очарованный ее интеллектуальной привлекательностью. Церковь Пейре Отье, Церковь преследуемых, истинная Церковь Христа и апостолов, до самого конца объединенная вокруг Пейре Отье, осталась Церковью преследуемых, Церковью Христа и апостолов. Именно это, конечно же, является самой отличительной характеристикой катаризма: его призвание быть полностью, или не быть вообще. Быть истинной Церковью или ничем. Как можно представить себе какой-то полу-катаризм? В любом случае, Пейре Отье и не собирался идти на сделку с этой реальностью или покоряться ей. Чтобы продемонстрировать власть связывать и развязывать, доверенную ей Христом, Церковь должна оставаться без всяких исключений, верной самой себе - своему апостольскому наследию, свои обрядам, своим обетам, своим сложным церемониям христианского спасения, своим жестким монашеским правилам.
Самое существенное состоит в том, что если катаризм мог быть уничтожен Инквизицией, так это потому, что он полагал себя Церковью апостолов, и он не мог предать наследия апостолов; а будучи Церковью преследуемых, он был структурно неспособен противостоять длительным и систематическим гонениям. Это очень далеко от старых историографических постулатов о лишенной смысла ереси, умершей естественной смертью из-за «внутренней доктринальной слабости». Наоборот, теология катаров, от garatenses до albanenses [2] всегда предстает перед нами мощной и способной к развитию, и всё указывает на то, что и в начале XIV века она демонстрирует определенную силу интеллектуального соблазна. То, что в катаризме на самом деле уязвимо, так это, скорее, его слишком жесткая церковная структура. Возможно, это - архаическая черта, которая только подтверждает историческую принадлежность катаризма к контексту духовности эпохи Тысячелетия, а также отражает его заботу хранить верность образцу vita apostolica.
Постоянно эволюционируя в доктринальном плане, катаризм не развивался столь быстро в экклезиологическом плане. Но не стоит судить его по критериям романской религиозности: великая ересь никогда не была, по примеру своей противницы, догматической Церковью. Жан Дювернуа превосходно определил ее теологию как «работу над изучением Писания». Если мы захотим определить вклад катаризма в средневековое христианство, особенно начиная с учения и служения Пейре Отье, то в наших выводах не будет ничего негативного. В духовном смысле его пастырская деятельность по спасению души прекрасно отвечала ожиданиям обычного христианского народа. Его теология «не-воплощения» и некоторый рационализм более подходит к будущим временам: высмеивая «суеверные» культы Римской Церкви - культы реликвий, святых и чудес, видя в облатке всего лишь благословленный хлеб, основывая свое учение на постоянном обращении к Писанию, он предвосхитил Реформацию Нового Времени. Конечно, дуализм его экзегетики Писания возлагает надежду человека только на другой мир, но так делает большинство религий. Но, по крайней мере, он воздерживался от малейшего уклона в воинствующую теократию, так что Добрые Люди были совершенно правы, все время возвращаясь к вопросу о Церкви, которая сдирает шкуру. Итак, в начале XIV века этот тип богословия все еще отвечал определенной части христианского сознания людей, которые после проповедей Пейре Отье стали ощущать голод за Словом Божьим.
Но церковные структуры катаризма, архаичные - «как у монахов аббатства Флёри эпохи Тысячелетия», как писал еще Жан Дувернуа, структуры, которые должны были соответствовать правилам Церкви апостолов, не были приспособлены, или, как минимум, не смогли немедленно приспособиться к новым условиям без долгой подготовительной работы. Они, по-видимому, были относительно хорошо приспособлены не к репрессивному типу общества, как централизованная монархия, пришедшая сюда с середины XIII века, а к децентрализованному обществу, каковым были феодальные окситанские княжества XII-XIII столетий. Материальные условия репрессивного контекста могли бы ускорить в чрезвычайной ситуации этот процесс приспособления; но на самом деле это оказалось невозможным. Даже в случае сопротивления абсолютному преследованию, Добрые Люди не позволяли себе ни малейшего компромисса с этим миром. У них не было гибкости, которая дала бы им возможность раствориться среди других противников Римской Церкви, которые тогда появились. Да и многих из них тоже уничтожили - апостоликов, бегинов, бегардов и фратичелли, и только некоторые сумели выжить - вальденсы.
Путь Спасения, который предлагала Церковь Пейре Отье, не был ни хуже, ни лучше приспособлен к духовности его времени, чем у вальденсов - или даже у доминиканцев. Но в отличие от доминиканцев, эта Церковь не использовала админресурс - наоборот, она была систематически гонима властями. А в отличие от вальденсов, у нее не было пластичной церковной структуры, способной гнуться, но не ломаться под преследованиями. И Инквизиция смогла эту структуру разбить.
Но давайте остановимся на самом главном. Если катарская Церковь умерла, то вовсе не потому, что она была плохо приспособлена к подполью, а потому, что теократическая власть решила ее уничтожить, и использовала все средства для того, чтобы этого достичь.
Апостол в пустыне [3]
В заключении к своей прекрасной книжечке Последнее дыхание катаризма Оливье де Робер проводит очень интересную параллель между Пейре Отье и Антуаном Куртом, пастором «пустыни» (реформаторской Церкви Франции), который «в XVII столетии, после поражения восстания камизаров смог восстановить, начиная с Севенн, подпольную протестантскую Церковь» - разумеется, подчеркнув, что «если первый достиг своего, а второй потерпел поражение», то это потому, что «исторические условия изменились» [4]. Сложно дать более верную оценку. Оба эти человека имели сходный характер, одинаковую решимость, и, возможно, одинаковую силу веры. Но в XVIII столетии, даже если протестантизм был гоним во Франции, у него было будущее в остальной Европе. Он также являлся формой нового христианства, способного полностью уйти в подполье. И, наконец, религиозные преследования в контексте эпохи Просвещения, какими бы жестокими и связанными с абсолютной монархией они ни были, не могли претендовать на полную легитимацию, которая была «альфой и омегой» средневековой Инквизиции.
Пейре Отье, вдохновенный восстановитель катарской Церкви, умелый устроитель и координатор этого возрождения, не имел достаточно времени, чтобы пробить новые пути, способные обеспечить историческое выживание своей Церкви. Да и было ли это тогда возможно? Когда в середине XIV века Черная смерть накрыла Европу, словно доказательство того, что убитые Добрые Люди были правы - этот мир всего лишь огромный театр зла, «королевство ужасов» (Рене Нелли) - другие религиозные диссидентские движения начали расти. Вскоре, бок о бок со своими гуситскими братьями, в центре Европы вальденсы начали первую реформацию, которая во многом определила Реформацию протестантскую. Что до бывшего нотариуса из Акса, то он, несмотря на свой живой пыл и яркость ума, свою элегантность, остался великим средневековым верующим, и его хрупкий силуэт неудержимо вызывает в памяти статуи святых романского санктуария.
Но это был святой, который умел смеяться и осмелился противостоять Папе… С нами осталось его мужество и достоинство, вызывающие бесконечное уважение, его интеллектуальные способности и политический здравый смысл. Когда он решил обратиться, когда нотариус Пейре Отье сделался Старшим Пейре из Акса, жар катаризма, уже почти затоптанный, вновь заполыхал. Чтобы его раздуть, требовалось мощное, ровное, решительное дуновение - и это, без сомнения, было его дуновением. Он был душой реконкисты, душой сопротивления. Последний апостол катаризма.
В знак уважения и дружбы к нему мы просто оставим здесь фразу другого арьежца с бунтующим сердцем. На заре эпохи Просвещения Пьер Бэйль сказал: «Возможно, преследуемые не всегда правы, но преследователи уж точно всегда ошибаются».
[1] Первой стадией этой эволюции Европы, которая становилась все более и более централизованной, можно назвать рождение «общества преследования» в XI-XIII веках, которое проанализировал Роберт Мур.
[2] Речь идет о теологических дискуссиях между итальянскими катарскими Церквями в первой половине XIII века. Гаратисты Церкви Конкореццо придерживались так называемого «умеренного» дуализма, в то время как Альбанисты из Дезенцано - «абсолютного» дуализма, который они отстаивали хорошими схоластическими аргументами.
[3] Речь идет об аллюзии на «Церковь в пустыне» - как называлась подпольная протестантская (гугенотская) Церковь между 1685 и 1787 годами в Севеннах, Лангедоке и Пуату-Шаранте. (Прим.пер.)
[4] Olivier de Robert, Le Dernier Souffle du catharisme…, op.cit., p.177.
Эта Церковь всегда под прицелом, всегда преследуема, но никогда полностью неуничтожима. Взгляд со стороны на историю приводит нас к объективной реальности, позволяет сегодня пролить свет на тот парадокс, что из-за структуры самой Церкви предприятие Пейре Отье - последняя катарская Церковь - было бесконечно, смертельно хрупким. Сегодня мы понимаем, как легко было всемогущей полицейской бюрократии, которой являлась Инквизиция, несмотря на непреклонную решительность монахов и тайное сопротивление верующих, которые были все еще многочисленны и исполнены отваги, покончить с ее подпольными структурами. Если бы евангелизм Добрых Людей был простым движением народной веры, которое могло постоянно и стихийно обновляться - как вальденство - то возможно он тоже мог бы преодолеть инквизиторские преследования. Но будучи Церковью, катаризм был полностью беззащитен перед репрессиями. И прежде всего, из-за исключительной уязвимости Добрых Людей.
Когда Доброго Человека ловили и сжигали, то это значило, что уничтожается часть Церкви. Можно представить себе, какое безжалостное соревнование на скорость происходило между Инквизицией и последней катарской Церковью. В начале XIII века Добрые Мужчины и Добрые Женщины в Окситании исчислялись тысячами: отныне их можно было сосчитать на пальцах обеих рук. Конечно, даже лишь двое Добрых Людей представляли собой Церковь. Но если их уничтожить, то Церкви больше не будет. Поэтому главной целью Старшего Пейре из Акса и его команды было крестить как можно больше людей, чтобы укрепить и увеличить Церковь. Достойно восхищения то, как в разгар репрессий молодые люди ощущали призвание, находились еще мужественные послушники, которые в опасностях подполья могли проходить длительное обучение, а потом получить посвящение по всем правилам. Но жестокая ирония судьбы состоит в том, что эти юные Добрые Христиане, которых так долго, так тщательно, так мудро вскармливали Евангелием - и которые одни имели власть спасать души - исчезали на кострах Инквизиции в течение нескольких часов. Когда Раймонда, вальденса, сжигали перед Муром Аламанс и люди негодовали, то кто угодно из толпы мог передать эстафету его базового евангелизма, отправиться его путями и, как и он, «нагим следовать за нагим Христом». Но когда сожгли последнего из Добрых Людей - Пейре Отье в Тулузе, Гийома Белибаста в Виллеруж или кого-нибудь еще, кого мы не знаем, даже если кто-нибудь услышал их слова с костра и решился их повторить, какой верующий осмелился бы, как они, проповедовать Евангелие и утешать, если он перед этим не получил длительного обучения послушничества, а потом посвящения из рук Добрых Людей? Если он перед этим не был принят в орден Церкви, которая являлась прямой наследницей апостолов?
Жан Дювернуа написал очень важную вещь, что когда сожгли последнего Доброго Человека, «то даже если вера была жива, то Церковь умерла». Ни один верующий, каким бы хорошим он ни был, ни одна группа, сколь бы ревностной они ни была, по своей собственной инициативе, без апостольской традиции, не смогла бы ее возродить. Никакая Церковь не могла бы воскреснуть из пепла Добрых Людей.
Маленькая группа Добрых Людей вокруг Пейре Отье представляла собой ядро, совершенную квинтэссенцию Церкви, которое нужно было только увеличивать и расширять. Но постоянные репрессии заставляли его только сужаться до минимума, до этой маленькой дюжины посвященных. Ничто не могло остановить мрачный механизм этого соревнования на скорость между двумя Церквями - подпольной, пытающейся из последних сил, с упорством отчаяния расти, воплощаться, чтобы выжить, и официальной, использовавшей громадный властный ресурс, чтобы ловить и уничтожать, одного за другим, каждого подпольного посвященного служителя. Ничего нельзя было сделать, пока официальная Церковь - Церковь мира сего - оставалась одной из главных сил в этом мире.
Последняя катарская Церковь, маленькая Церковь Пейре Отье, состоящая всего лишь из дюжины апостолов, без епископа, который находился где-то на Сицилии, без диакона, который бродил по дорогам Ломбардии, Церковь, собравшаяся вокруг своего Старшего, продемонстрировала солидарность, выдержку, самоотверженность и огромное мужество, но явно не смогла научиться приспосабливаться к реальностям времени, то есть к преследованиям. Прекрасная «конструкция» Церкви, возведенная благодаря компетентному управлению Пейре Отье, который реконструировал катаризм из обломков, вместе с его иерархией, ритуалами, обрядами и таинствами, при еще живом участии огромного количества верующих, могла бы без особых трудностей в мирные времена проложить себе путь. Но под огнем преследований, наиболее грозных, наиболее прицельных и наиболее масштабных за все три поколения существования Инквизиции, последняя катарская Церковь не могла найти средства, чтобы выжить.
Не только полицейские расследования Инквизиции сыграли роль в том, чтобы точно «целиться» в Добрых Людей - единственных, которые представляли собой Церковь, и которых одного за другим уничтожали. Сами Добрые Люди были чрезмерно, трагически беззащитны. Они были узниками своего христианского статуса, своих апостольских качеств, когда можно было получить посвящение только через возложение рук Добрых Людей, наследников апостолов. Они были также узниками обязательств своего апостольского служения, и никогда не могли отказать верному - даже если подозревали, что умирающий прячет доносчика. Они были узниками своих монашеских обетов, когда предпочитали раскрыть себя, но не положить в рот feresa, и держали строгие посты. И особенно они были узниками евангельских заповедей. Прежде всего, абсолютного ненасилия, против которого стояла целая вооруженная религиозная полиция - хотя, как мы видели, верующие иногда сами обеспечивали некоторые меры защиты. Но вершиной всего был обет правды, порождавший наибольшие проблемы, который уничтожал всякую возможность реального подполья и подрывал сплоченные узы солидарности. Путь праведности и истины явно подходил к спокойному течению жизни… Без сомнения, достойный восхищения в мирные времена, он сделался смертельно опасным, когда разразилась война.
Несмотря на собственную самоотверженность и огромное мужество своих верующих, Добрые Люди, поражающие личной святостью, но жестко связанные монашескими обетами, были для инквизиторской полиции легкой добычей. Добычей, которая, будучи поймана, давала еще и оружие против себя своим преследователям.
Последняя катарская Церковь
Но поостережемся фантазий на историческую тему… Они распространены больше, чем это представляется. Так, например, мы часто встречаем в заключении к какому-нибудь краткому очерку о конце катаризма утверждение, что в любом случае эта форма благочестия была обречена из-за своей «внутренней доктринальной слабости» или чего-то подобного, и что будучи преследуема или нет, она все равно бы исчезла. Но я считаю, что если мы будем углубляться в изучение документов, то они нам покажут нечто совершенно противоположное. Оставим исторические фантазии фантазерам, но я полагаю, что, несмотря на свои бесспорные слабости - но совсем не те, о которых обычно говорится - катарская религиозность не была «генетически» предрасположена к исчезновению. Я серьезно предполагаю, что если бы инквизиторская власть ее не уничтожила, то она бы выжила… Катарская Церковь была плохо адаптирована не к изменяющемуся миру, но к контексту абсолютных репрессий.
Вся эта бурная история, которую мы вместе пережили с героями этой книги, несомненно, несет на себе отпечаток великого личного вдохновения. Изучение фактов повседневной жизни, жест и слов Пейре Отье - нотариуса, Доброго Человека и мученика - со всей очевидностью выявляет перед нами личность исключительной силы. Это изучение проливает свет на религиозный характер его действий во главе последней катарской Церкви. Его способность к рефлексии, его организаторские качества, его харизма проповедника, его железная воля, которая являлась главным двигателем всех его деяний, его редкостная энергия - все эти черты показываются на свет из сотен свидетельств его верующих, которые рассказывают о нем инквизиторам, но также и из изучения его жизненного пути. Пейре Отье был тем, кто в грозные времена, когда рождалась новая эпоха, хищническая и централизованная христианская Европа [1], попытался возродить катарскую веру, вот уже на протяжении столетия подвергавшуюся репрессиям. Это возрождение и последовавшая за ним реконкиста были, бесспорно, делом его рук.
Он мог бы добиться своего, «разжигая» повсюду катаризм, как выразился Жан Дювернуа, вдыхая веру и мужество в общество верующих, которое было очень открыто к нему: старшее поколение ностальгировало по старой вере, а молодые люди были полны надежд. Это были знать и крестьяне, интеллектуалы и угольщики, матриархини и юные девушки. Он мог бы добиться своего… если бы его Церковь, какой бы безобидной, с нашей точки зрения, она сегодня не выглядела бы, не сделалась мишенью для средневекового папства, мишенью, которую надо было поразить во что бы то ни стало, и если бы королевская власть не оказала бы Римской Церкви свою безусловную поддержку. Здесь, в этой книге, мы не будем выяснять, почему Римская Церковь не могла терпеть существования ереси, хотя это, разумеется, фундаментальный вопрос. Но мы спрашиваем о другом - почему ересь, такая, какой мы видели ее здесь, дело рук Пейре Отье - не смогла сопротивляться преследованиям? Почему маленькая подпольная Церковь, которая, как мы видели, была динамичной, подающей надежды и относительно хорошо укорененной, не смогла пережить гонений? Мы уже начали изучать слабые черты этой структуры, но сможем ли мы лучше это понять?
Пейре Отье, обладавший талантом устроителя и характером человека действия, кажется, превосходно подходит к тому именитому кругу, в котором он родился, и для которого катарская ересь была привлекательна своим фрондирующим антиклерикализмом, пользующимся молчаливой поддержкой князя. Однако этот светский лев южной интеллигенции внезапно превратился в монаха «без страха и упрёка», и он хотел безоговорочной, глубинной реальности Церкви, в которую он обратился, возможно, вначале очарованный ее интеллектуальной привлекательностью. Церковь Пейре Отье, Церковь преследуемых, истинная Церковь Христа и апостолов, до самого конца объединенная вокруг Пейре Отье, осталась Церковью преследуемых, Церковью Христа и апостолов. Именно это, конечно же, является самой отличительной характеристикой катаризма: его призвание быть полностью, или не быть вообще. Быть истинной Церковью или ничем. Как можно представить себе какой-то полу-катаризм? В любом случае, Пейре Отье и не собирался идти на сделку с этой реальностью или покоряться ей. Чтобы продемонстрировать власть связывать и развязывать, доверенную ей Христом, Церковь должна оставаться без всяких исключений, верной самой себе - своему апостольскому наследию, свои обрядам, своим обетам, своим сложным церемониям христианского спасения, своим жестким монашеским правилам.
Самое существенное состоит в том, что если катаризм мог быть уничтожен Инквизицией, так это потому, что он полагал себя Церковью апостолов, и он не мог предать наследия апостолов; а будучи Церковью преследуемых, он был структурно неспособен противостоять длительным и систематическим гонениям. Это очень далеко от старых историографических постулатов о лишенной смысла ереси, умершей естественной смертью из-за «внутренней доктринальной слабости». Наоборот, теология катаров, от garatenses до albanenses [2] всегда предстает перед нами мощной и способной к развитию, и всё указывает на то, что и в начале XIV века она демонстрирует определенную силу интеллектуального соблазна. То, что в катаризме на самом деле уязвимо, так это, скорее, его слишком жесткая церковная структура. Возможно, это - архаическая черта, которая только подтверждает историческую принадлежность катаризма к контексту духовности эпохи Тысячелетия, а также отражает его заботу хранить верность образцу vita apostolica.
Постоянно эволюционируя в доктринальном плане, катаризм не развивался столь быстро в экклезиологическом плане. Но не стоит судить его по критериям романской религиозности: великая ересь никогда не была, по примеру своей противницы, догматической Церковью. Жан Дювернуа превосходно определил ее теологию как «работу над изучением Писания». Если мы захотим определить вклад катаризма в средневековое христианство, особенно начиная с учения и служения Пейре Отье, то в наших выводах не будет ничего негативного. В духовном смысле его пастырская деятельность по спасению души прекрасно отвечала ожиданиям обычного христианского народа. Его теология «не-воплощения» и некоторый рационализм более подходит к будущим временам: высмеивая «суеверные» культы Римской Церкви - культы реликвий, святых и чудес, видя в облатке всего лишь благословленный хлеб, основывая свое учение на постоянном обращении к Писанию, он предвосхитил Реформацию Нового Времени. Конечно, дуализм его экзегетики Писания возлагает надежду человека только на другой мир, но так делает большинство религий. Но, по крайней мере, он воздерживался от малейшего уклона в воинствующую теократию, так что Добрые Люди были совершенно правы, все время возвращаясь к вопросу о Церкви, которая сдирает шкуру. Итак, в начале XIV века этот тип богословия все еще отвечал определенной части христианского сознания людей, которые после проповедей Пейре Отье стали ощущать голод за Словом Божьим.
Но церковные структуры катаризма, архаичные - «как у монахов аббатства Флёри эпохи Тысячелетия», как писал еще Жан Дувернуа, структуры, которые должны были соответствовать правилам Церкви апостолов, не были приспособлены, или, как минимум, не смогли немедленно приспособиться к новым условиям без долгой подготовительной работы. Они, по-видимому, были относительно хорошо приспособлены не к репрессивному типу общества, как централизованная монархия, пришедшая сюда с середины XIII века, а к децентрализованному обществу, каковым были феодальные окситанские княжества XII-XIII столетий. Материальные условия репрессивного контекста могли бы ускорить в чрезвычайной ситуации этот процесс приспособления; но на самом деле это оказалось невозможным. Даже в случае сопротивления абсолютному преследованию, Добрые Люди не позволяли себе ни малейшего компромисса с этим миром. У них не было гибкости, которая дала бы им возможность раствориться среди других противников Римской Церкви, которые тогда появились. Да и многих из них тоже уничтожили - апостоликов, бегинов, бегардов и фратичелли, и только некоторые сумели выжить - вальденсы.
Путь Спасения, который предлагала Церковь Пейре Отье, не был ни хуже, ни лучше приспособлен к духовности его времени, чем у вальденсов - или даже у доминиканцев. Но в отличие от доминиканцев, эта Церковь не использовала админресурс - наоборот, она была систематически гонима властями. А в отличие от вальденсов, у нее не было пластичной церковной структуры, способной гнуться, но не ломаться под преследованиями. И Инквизиция смогла эту структуру разбить.
Но давайте остановимся на самом главном. Если катарская Церковь умерла, то вовсе не потому, что она была плохо приспособлена к подполью, а потому, что теократическая власть решила ее уничтожить, и использовала все средства для того, чтобы этого достичь.
Апостол в пустыне [3]
В заключении к своей прекрасной книжечке Последнее дыхание катаризма Оливье де Робер проводит очень интересную параллель между Пейре Отье и Антуаном Куртом, пастором «пустыни» (реформаторской Церкви Франции), который «в XVII столетии, после поражения восстания камизаров смог восстановить, начиная с Севенн, подпольную протестантскую Церковь» - разумеется, подчеркнув, что «если первый достиг своего, а второй потерпел поражение», то это потому, что «исторические условия изменились» [4]. Сложно дать более верную оценку. Оба эти человека имели сходный характер, одинаковую решимость, и, возможно, одинаковую силу веры. Но в XVIII столетии, даже если протестантизм был гоним во Франции, у него было будущее в остальной Европе. Он также являлся формой нового христианства, способного полностью уйти в подполье. И, наконец, религиозные преследования в контексте эпохи Просвещения, какими бы жестокими и связанными с абсолютной монархией они ни были, не могли претендовать на полную легитимацию, которая была «альфой и омегой» средневековой Инквизиции.
Пейре Отье, вдохновенный восстановитель катарской Церкви, умелый устроитель и координатор этого возрождения, не имел достаточно времени, чтобы пробить новые пути, способные обеспечить историческое выживание своей Церкви. Да и было ли это тогда возможно? Когда в середине XIV века Черная смерть накрыла Европу, словно доказательство того, что убитые Добрые Люди были правы - этот мир всего лишь огромный театр зла, «королевство ужасов» (Рене Нелли) - другие религиозные диссидентские движения начали расти. Вскоре, бок о бок со своими гуситскими братьями, в центре Европы вальденсы начали первую реформацию, которая во многом определила Реформацию протестантскую. Что до бывшего нотариуса из Акса, то он, несмотря на свой живой пыл и яркость ума, свою элегантность, остался великим средневековым верующим, и его хрупкий силуэт неудержимо вызывает в памяти статуи святых романского санктуария.
Но это был святой, который умел смеяться и осмелился противостоять Папе… С нами осталось его мужество и достоинство, вызывающие бесконечное уважение, его интеллектуальные способности и политический здравый смысл. Когда он решил обратиться, когда нотариус Пейре Отье сделался Старшим Пейре из Акса, жар катаризма, уже почти затоптанный, вновь заполыхал. Чтобы его раздуть, требовалось мощное, ровное, решительное дуновение - и это, без сомнения, было его дуновением. Он был душой реконкисты, душой сопротивления. Последний апостол катаризма.
В знак уважения и дружбы к нему мы просто оставим здесь фразу другого арьежца с бунтующим сердцем. На заре эпохи Просвещения Пьер Бэйль сказал: «Возможно, преследуемые не всегда правы, но преследователи уж точно всегда ошибаются».
[1] Первой стадией этой эволюции Европы, которая становилась все более и более централизованной, можно назвать рождение «общества преследования» в XI-XIII веках, которое проанализировал Роберт Мур.
[2] Речь идет о теологических дискуссиях между итальянскими катарскими Церквями в первой половине XIII века. Гаратисты Церкви Конкореццо придерживались так называемого «умеренного» дуализма, в то время как Альбанисты из Дезенцано - «абсолютного» дуализма, который они отстаивали хорошими схоластическими аргументами.
[3] Речь идет об аллюзии на «Церковь в пустыне» - как называлась подпольная протестантская (гугенотская) Церковь между 1685 и 1787 годами в Севеннах, Лангедоке и Пуату-Шаранте. (Прим.пер.)
[4] Olivier de Robert, Le Dernier Souffle du catharisme…, op.cit., p.177.