(no subject)
Я никогда не понимала, как у кого-то может быть один любимый поэт. Моя двоюродная сестра, например, выделяла из всех только Блока, троюродная - Сашу Чёрного. Я же, в свою очередь, была очень любвеобильна и постоянно металась от одного к другому. Как же тут выбрать, когда все прекрасны. Звучит, конечно, смешно. Мне сразу представляется картинное заламывание рук, обморочные состояния и содрогания в спазме эстетизма. Такой типаж фанатки Блока. Вроде той барышни, которая шла за ним и подбирала выброшенные кумиром окурки. Вот она, сила поэзии. Насчёт окурков, конечно, не знаю, слишком экзальтированно, но в спазме эстетизма (Саша Чёрный всё-таки замечательно формулировал) и я, бывало, содрогалась. И хотелось мне с помощью Машины времени, то есть на крыльях Пегаса, как требует жанр, перенестись в Серебряный век на какое-нибудь шумное поэтическое сборище,скажем, в «Бродячую собаку». Всех послушать, крикнуть «Браво!», хлопнуться в обморок, выкурить папироску - и домой. Рефлектировать. Представила сейчас в красках. Великая сила воображения. Это к тому, что не совсем я потеряна для восторженных реакций. А то я уже насторожилась. Когда деревья были большими, а я ещё только собиралась поступать на филфак, в стихотворении «Незнакомка» я обращала внимание главным образом на «берег очарованный и очарованную даль». В этом году, повторяя её к экзамену, я думала исключительно про кабак в Озерках, пьяниц с глазами кроликов и проституток. Раньше-то «очи синие, бездонные» цвели «на дальнем берегу». А теперь отцвели уж давно. Я, видимо, зачерствела душой, о ужас. Но не суть. Теперь, собственно, о поэтах.
Всё началось, когда мне было 14 лет, и я взяла в школьной библиотеке 2 сборника Ахматовой и Цветаевой. Поэзию до этого возраста я фактически не воспринимала, а тут, можно сказать, третий глаз открылся: я зарумянилась, распрыгалась, начала обзванивать знакомых: мол, Ахматову с Цветаевой читаю, откровение снизошло, требую продолжения. Потом сестра взяла мне из университетской библиотеки Бодлера. И завертелось. Так я начала составлять собственную поэтическую библиотеку. У меня был принцип: сначала покупаю путевой карманный сборник и кладу его на стол, чтобы был всегда под рукой, ну знаете ли, если захочется поиграть в эстетов и вечерком полистать Гумилёва, а потом обязательно приобретаю нормальную книгу, чтобы со спокойной совестью поставить её на полку. Тогда же я начала учить наизусть, просто так, для себя, потому что чтение стихов на публике мне никогда особенно не удавалось. Меня легко сбить и отвлечь. Хотя однажды мы читали стихи о войне, и я тогда выбрала Ахматову, вошла во вкус и с глазами, полными слёз, декламировала «Не шумите вокруг, он дышит, он живой ещё, он всё слышит: как на влажном балтийском дне сыновья его стонут во сне». Мне хлопали и даже хотели отправить на какой-то конкурс чтецов, но к тому моменту я уже ушла из школы. Собственно, был мой единственный триумф.
Кстати, выбрать между Ахматовой и Цветаевой я никогда не могла. Перебегала то к одной, то ко второй. А там ещё Гиппиус. И Черубина де Габриак. И Елена Гуро. И Мария Шкапская. И София Парнок. Мне тогда нравились все. Любимым занятием было отмечание галочками, палочками и точечками понравившихся мест в стихотворных сборниках. Ну и разумеется, трата стипендии на книжки: я умудрялась находить красивые дешёвые издания и покупать за один раз 3 тома Андрея Белого и 2 - Гиппиус.
Кстати, именно об Андрее Белом я обожала читать мемуары. Почему-то его облик представлялся наиболее живым и описанная всеми полубезумная манера разговаривать мне импонировала. (Я представляла себе в подробностях реакцию собеседника). Очень смешила в цветаевском «Пленном духе» реплика маленькой Ариадны Эфрон: «А теперь я иду спать, а то я уже чувствую, что скоро начну говорить такие глупости, как Андрей Белый». Но в этом году, когда мы проходили «Петербург», я почему-то не смогла его перечитать, а ведь когда-то нравилось. Наверное, потому что Петербург. Хотя, кажется, Бродский говорил, что это наименее петербургский роман.
Я тут пыталась понять, кто из трёх поэтов нравился мне больше всего: Пастернак, Мандельштам или Блок, но всё опять же зависело от настроения. Сейчас, наверное, Мандельштам, подчёркнутые карандашом «Но взбитых сливок вечен вкус и запах апельсинной корки», «Немного красного вина, немного солнечного мая» до сих пор радуют слух.
А ещё Маяковский. И Гумилёв. Нет, одного выбрать невозможно. По прошествии лет разве что Есенин остался чуть в стороне (это был единственный поэт, которого признавали мои родители) и Волошин, чьи стихи мне нравятся гораздо меньше его акварелей (но не любить В. не могу: коктебельские красоты изначально пленили меня только благодаря нему; ну и Цветаевой, разумеется).
О второй половине 20 века можно говорить отдельно. У меня был затяжной период, когда поэзия не читалась вообще, но в этом году меня реанимировали. Значит, не всё потеряно, друзья мои. А теперь вы что-нибудь расскажите. Не зря ж я о поэзии в день рождения Пушкина.
Всё началось, когда мне было 14 лет, и я взяла в школьной библиотеке 2 сборника Ахматовой и Цветаевой. Поэзию до этого возраста я фактически не воспринимала, а тут, можно сказать, третий глаз открылся: я зарумянилась, распрыгалась, начала обзванивать знакомых: мол, Ахматову с Цветаевой читаю, откровение снизошло, требую продолжения. Потом сестра взяла мне из университетской библиотеки Бодлера. И завертелось. Так я начала составлять собственную поэтическую библиотеку. У меня был принцип: сначала покупаю путевой карманный сборник и кладу его на стол, чтобы был всегда под рукой, ну знаете ли, если захочется поиграть в эстетов и вечерком полистать Гумилёва, а потом обязательно приобретаю нормальную книгу, чтобы со спокойной совестью поставить её на полку. Тогда же я начала учить наизусть, просто так, для себя, потому что чтение стихов на публике мне никогда особенно не удавалось. Меня легко сбить и отвлечь. Хотя однажды мы читали стихи о войне, и я тогда выбрала Ахматову, вошла во вкус и с глазами, полными слёз, декламировала «Не шумите вокруг, он дышит, он живой ещё, он всё слышит: как на влажном балтийском дне сыновья его стонут во сне». Мне хлопали и даже хотели отправить на какой-то конкурс чтецов, но к тому моменту я уже ушла из школы. Собственно, был мой единственный триумф.
Кстати, выбрать между Ахматовой и Цветаевой я никогда не могла. Перебегала то к одной, то ко второй. А там ещё Гиппиус. И Черубина де Габриак. И Елена Гуро. И Мария Шкапская. И София Парнок. Мне тогда нравились все. Любимым занятием было отмечание галочками, палочками и точечками понравившихся мест в стихотворных сборниках. Ну и разумеется, трата стипендии на книжки: я умудрялась находить красивые дешёвые издания и покупать за один раз 3 тома Андрея Белого и 2 - Гиппиус.
Кстати, именно об Андрее Белом я обожала читать мемуары. Почему-то его облик представлялся наиболее живым и описанная всеми полубезумная манера разговаривать мне импонировала. (Я представляла себе в подробностях реакцию собеседника). Очень смешила в цветаевском «Пленном духе» реплика маленькой Ариадны Эфрон: «А теперь я иду спать, а то я уже чувствую, что скоро начну говорить такие глупости, как Андрей Белый». Но в этом году, когда мы проходили «Петербург», я почему-то не смогла его перечитать, а ведь когда-то нравилось. Наверное, потому что Петербург. Хотя, кажется, Бродский говорил, что это наименее петербургский роман.
Я тут пыталась понять, кто из трёх поэтов нравился мне больше всего: Пастернак, Мандельштам или Блок, но всё опять же зависело от настроения. Сейчас, наверное, Мандельштам, подчёркнутые карандашом «Но взбитых сливок вечен вкус и запах апельсинной корки», «Немного красного вина, немного солнечного мая» до сих пор радуют слух.
А ещё Маяковский. И Гумилёв. Нет, одного выбрать невозможно. По прошествии лет разве что Есенин остался чуть в стороне (это был единственный поэт, которого признавали мои родители) и Волошин, чьи стихи мне нравятся гораздо меньше его акварелей (но не любить В. не могу: коктебельские красоты изначально пленили меня только благодаря нему; ну и Цветаевой, разумеется).
О второй половине 20 века можно говорить отдельно. У меня был затяжной период, когда поэзия не читалась вообще, но в этом году меня реанимировали. Значит, не всё потеряно, друзья мои. А теперь вы что-нибудь расскажите. Не зря ж я о поэзии в день рождения Пушкина.