«Красная Стрела», Московское Метро 2025г.
Глава 1. Нагатинская все еще жива…
Судьба снежка предрешена…
Растаять только в этом мире может он…
Костер всполыхнул, выбрасывая очередную порцию искр, которые взлетели неожиданно высоко, для этого раза.
-Хорошая попытка, - подумал тихим шепотом вслух один из сидевших по обеим сторонам огня патрульных, паренек с копной коричневых волос на голове.
Раньше Вадима бы послали куда подальше, а если точнее - в его мастерскую к отчиму возиться над очередным агрегатом («девайсом», как их любил называть его приемный отец), но теперь все от пятнадцати лет парни ходили на патрулирование. Указа-то, конечно, не было, на их станции их вообще не было никогда, когда-то была высказана мысль что это, в конечном счете, станцию и погубит. Тогда, давно, от неё просто отмахнулись.
Станция доживала последний месяц полумирной жизни, ну или существования. Вокруг колонн раскинулись палатки, где шла вечная суета. Жизнь на виду имеет свои недостатки, есть и преимущества. Но их мало, как и вообще преимуществ подземной жизни.
Общая сплоченность перед опасностью каждый день могла показать свою вторую, тайную, темную сторону. Когда люди вместе держатся это хорошо. До тех пор пока ты сам с ними, пока они тебя считают за своего. Как только ты выходишь из их группы сразу понимаешь, что не все прекрасно в стадной жизни.
Для отбившихся ненароком от стаи и для чужаков.
Но Вадим не задумывался над этим. Он прожил тут на этой станции уже двенадцать лет, а это большая часть его жизни. Постепенно стирались краски с прошлого, воспоминания уходя не то чтобы назад, скорее куда-то вглубь - становятся серыми похожими на дым от папиросы. И все больше смешиваются с темнотой. Как бы к ней глаза не привыкали она всегда тьма, светом ей стать не суждено. По крайней мере - для человека.
-Вот что я скажу, может и испорчу кому настроение, но не все, же поднимать его, так и окончательно свихнуться можно, - у старика в старом бушлате голос напоминал шорохи самого туннеля метро. - Неладно что-то в метро стало, раньше который год жили все лучше, приспосабливались потихоньку! - Старик сплюнул, он говорил на возвышенных тонах, словно старался прокричать себе дорогу в молодые головы. Сидевшие вокруг костра были не так уж и молоды по меркам Вадима, но все в мире относительно, как говорил Яшин.
-Не бурчи.
-Я не бурчу.
-Добурчишься ты дед. Беда она такая. Пока не скажешь о ней - не придет.
-Счастливчики только так могут считать, и те, у кого молоко на губах еще не обсохло.
-Ну не обсохло, я его не вытирал просто. Па-амять.
Все как-то потемнели - лица у всех стали отрешенные.
-Патрульные еще называетесь то вы как. Кто смотрит? Я один!
Вадим опять начал клевать носом. Мысли медленно тонули в темном омуте сознания, а потом словно головастики судорожно пытались быстрыми движениями выбраться вверх, на поверхность. «Побыстрее бы закончилось это дежурство, может и Яшин сегодня не будет опять ночевать в своей оранжерее» - была одна из этих сонных мыслей. Яшин была фамилия, никто не знал его имени, никто не спрашивал, он и не говорил. Никому. Они вместе пришли двенадцать лет назад на эту станцию с ним. Он подобрал Вадима мальчуганом на поверхности.
Вадим не помнил, где были тогда его родители и почему он оказался там один. Он смутно помнил, как сначала они бежали, а потом его взял на руки совершенно чужой человек. Торговые ряды, мимо пробки и отчаянно пытающихся выбраться из неё автомобилей, сквозь крики и мимо одиноких фигур они бежали к выходу метро. Это - все что он запомнил. Ни на этой, ни на соседних станциях его родителей не оказалось. Это - все что он теперь знал.
Все смешалось в те мгновения, и эту суматоху память Вадима, подчиняясь какому-то непонятному инстинкту, постоянно пыталась забить в крепкий ящик и кинуть на самое дно колодца памяти.
У него были когда-то мысли попытаться их разыскать, были, конечно. Но тогда он был еще слишком маленьким его бы никуда не отпустили, приемный отец, а именно так Яшина он называл теперь, был слишком нужен на станции. Его бы тоже не отпустили. И сбегать смысла не было, даже тогда в первые годы подземной жизни было слишком много опасностей в этих тоннелях. Наверное, их было много, еще когда по ним носились поезда, только тогда они были у людей в их страхах перед подземельем.
А теперь они постепенно становились реальностью.
А если честно - Вадим, наверное, рос слишком смышленым, чтобы сбежать на поиски родителей, как бы ему этого ни хотелось. Тогда это еще было просто - не было укреплений из мешков с песком напополам со всяким мусором, что не нужнее был на станции, не было патрулей, что теперь сменялись каждые шесть часов. Теперь не только прийти незамеченным, но и уйти со станции было проблематично. Если ты ребенок - тебе помешает людская жалость или планы на твое будущее, если ты взрослый ты мог оказаться просто незаменим.
Хорошо когда тебя есть, кому заменить, ты свободен, тебя не держит твоя совесть и главное - другие люди.
Однажды его приемный отец сказал, что все горе умных людей происходит именно по причине их мозгов, но в них, же и единственное спасение. Вот такой вот замкнутый цикл - добавил он тогда.
-Слухи множатся, уж и не знаю во что верить, если и правда это - то быть беде.
-А что за слухи дед?
-Да то с одной, то с другой станций люди уходят. И всё с дальних, да все к центру. Словно гонит их что-то, но, сколько ни спрашивай, либо молчат, либо мычат что-то невразумительное.
-Так это же давно и понятно дело - в центре жизнь лучше!
-Но никто не ждет их там, и все равно бредут.
-Ты чего-то не договариваешь опять.
-И еще тварь какую-то непонятную на Киевской заставе пристрелили месяц назад - говорят не человек это точно. Сначала думали - от радиации бедолагу раздуло. Так нет, все кто осматривал, говорят одно - ну не человек это. И никогда им быть не могло. Страшно там людям теперь. С Филевской приползло это и непонятно как через все ихние заставы ползло, и главное, сколько времени оно было на виду и почему его там-то пропустили.
-Туда уже не суются никто и теперь оттуда беженцев не пускают. Боятся люди.
-Да и с Полежаевской вот тоже нехорошие слухи.
-Откуда ты все это знаешь дед?
-С Тульской стучали, - задумчиво пробормотал старик и опять полуслепыми глазами уставился на огонь костра.
На Нагатинской были проблемы с электричеством, это Вадим знал всю сознательную жизнь. Сам ведь работал там, где оно больше всего было нужно. Им в мастерской паек электроэнергии уменьшили в два раза, и паять им приходилось теперь зачастую при свечах, которых было навалом. Были, правда и керосиновые светильники, которые умудрялись переоборудовать под сальные и заправлять «от свиней». Но они были нужнее по хозяйству. Свечи были не такими безопасными и, боясь пожара, их запретили к использованию везде, кроме хозяйственных целей.
К которым и относилась мастерская отца. Сверху тащили все что можно, но в обход - через другие станции, поэтому им все это приходилось чинить, иначе поток вещей оскудел бы.
Дозорные жгли все, что могли зачастую в костер отправлялись даже красивые вещи с поверхности, все, что было из дерева и могло гореть - горело. Красота ценилась меньше эффективности. Огонь был нужен, у патрульных был фонарь, но его берегли. Огонь был нужен даже не столько, чтобы рассеять тьму вокруг караульных, сколько чтобы рассеять ту, что постепенно собиралась у них внутри. С первым огонь справлялся слабо, а вот со вторым… справлялся, но все хуже и хуже.
Перед тем как что-то кинуть в костер всегда проводили счетчиком Гейгера, и если раздавался характерный треск - кидали все равно, но многие на время отходили на пару метров, закрывая глаза и лицо.
Когда Вадим был еще маленьким у него был друг, Серега Панкратов, они вместе перечитали почти все книги, бывшие у них тогда, вместе хотели уйти разыскивать родителей - у Сереги отец так и не успел тогда с работы, а мать умерла через два года, врачей на Нагатинской не оказалось, а те, кто просто что-то смыслил в обработке ран так и не смогли понять от чего. Перед смертью она много бредила, и все ей казалось, что отец где-то тут, в метро, что он все же успел, она так и называла его - отец, а не муж, даже не по имени. Просто отец, сначала «Твой отец Сережа», а потом когда температуру уже не могли сбить неделями просто «отец».
И как-то проснувшись вместе со станцией этим условным «утром» Вадим не нашел нигде Сергея. Все кого он ни расспрашивал, молчали, кто-то даже прятал глаза. Он так и не узнал, что с ним стало, может, сбежал искать отца. Все может быть. Но почему-то после этого Вадим стал еще более нелюдимый, чем раньше и не хотел уже заводить новых друзей. Да и молодежи вообще на станции было мало, те, кто помнил еще тот, наземный мир быстро вырастали и превращались уже почти в стариков к тридцати годам. По количеству болячек и по седине волос. А новые дети рождались слабые, смертность среди них была просто ужасной. Да и не в этом было дело, не в том, что не с кем было, просто люди менялись. И без того интересовавшиеся до этого только собой и своей жизнью они теперь напоминали загнанных под землю не волков так шакалов.
Вынужденных пока мириться друг с дружкой.
Но у него хотя бы была фамилия. У Вадима было только имя. Хотя он не переживал особенно по этому поводу. Только иногда просыпался, чуть ли не в холодном поту, когда ему казалось, что вот-вот он вспомнит это слово. Странно, наверное, было то, что он забыл, Яшин сказал, что это шок и когда-нибудь пройдет. Все равно странно - не таким уж и маленьким он был тогда.
Старик, кряхтя, поднялся и на полусогнутых ногах побрел к стене туннеля. Нагнувшись, приложил ухо к трубе.
-Ну как, стучат твои Тульские? - С улыбкой произнес один из бойцов самообороны станции, как их еще называли пока. Он был в рваном ватнике, шапке, таких же рваных штанах и высоких охотничьих где-то явно на поверхности добытых сапогах. Из всех патрульных автомат был только у него. Да и то он был уж чересчур хорошо Вадиму знаком - не раз приходилось ему чинить этот древний АКС-74У с сильно расшатанным затвором. Яшин занимался более серьезными вещами - сооружением гидропонного сада, а теперь и совсем запредельно серьезными - наблюдениями за своей системой. Как бы хорошо все сделано не было, его постоянно приходится чинить, практика, раз за разом доказывала людям, что это так. Он там ночевал и постоянно что-то чинил. Но по сути именно его руки, а не тех, кто там еще работал, кормили всю станцию.
Так считал Вадим, возможно, ему просто приятно было так считать.
Эти мысли, это была плата за то, что их ни за что бы не отпустили со станции, даже на время, даже с кем-то из проводников. Так что с поиском родителей все было глухо, Вадим это знал и как-то постепенно свыкся с мыслью простой и неприятной одновременно - он, скорее всего тут останется надолго. А о розысках кого-то из прежних «знакомых» можно забыть. Желательно забыть, собрать все эти мысли, которые не нужны тут в такой простой и примитивной жизни, забить в ящик покрепче и сбросить туда где не найдет он сам. Ящиков у них на станции было навалом, они хорошо горели, но вот колодцы он видел только на старых картинках. И они почему-то словно манили его, возможно он сам того не ведая видел сходство между своей жизнью и положением человека, которого самого заколотили в ящик и сбросили в темноту, в ледяную воду, туда откуда самому не выбраться, туда где кроме тебя никого нет.
Был такой сон у него в детстве, но он его практически забыл, как и большинство своих снов, они все были не достойны того чтобы их помнить.
«Надолго» интересное слово. Когда ты молод, можешь считать «надолго» не синоним «навсегда», но расскажи ты про это кому из старших и он рассмеется.
-Не, не время еще. - Сухой скрип старика вторгался в мысли Вадима. Ему было интересно и в то же время лень спрашивать у «деда» - каким же образом он может слышать отсюда то что творится за километры.
-А что слушаешь.
Старик промолчал. Он так и остался сидеть, вслушиваясь в возможно одному ему ведомые метровские дали. В свете единственного на двухсотом метре костра его прислонившаяся к стене туннеля фигура напоминала мешок с углем. Только рваный, из которого во все стороны что-то торчало.
В эти годы патрульные еще не были теми обвешанными оружием людьми, в которых они эволюционировали буквально спустя десятилетие. Во-первых, тогда было, как это ни странно звучит - мало оружия. Милицейские участки и магазины охотничьего оружия ждали еще своей очереди. Бункеры расквартированных под Москвой частей еще не были разграблены, а точнее еще даже не были найдены. С поверхности сталкеры тащили в первую очередь то, что может пригодиться в жизни, а не в смерти. Своей или чужой, какая заживо погребенному разница. Все просто хотели перетянуть эти годы, переждать и уж если выжили тогда, то грех погибать теперь, только бы пару лет протянуть, а там можно и наверх. Так и тянули свою волыню, только не все. Станковых пулеметов Вадим в глаза не видел, но слышал, что есть где-то в центре, парочка. Защищаться все эти годы приходилось в первую очередь от мародеров и страха перед будущим.
Ну и еще от одиночества.
Но это кому как.
Яшин как-то сказал своему сыну, что у старика, наверное, уже слуховые галлюцинации из-за длительного пребывания под землей. Он еще тогда добавил - старые люди плохо ко всему приспосабливаются. Только молодые, как он, Вадим, а также рожденные здесь смогут действительно не только создать себе новый дом, но и жить в нем.
А не грезить наяву своим прошлым.
Жизнь налаживается, торговля процветает - что еще нужно в такой дыре как эта?
Вначале отец обрадовался, увидев принесенные на станцию мешки с семенами. Сталкеры с Тульской поднимались ради продовольствия но, вскрыв очередной подвал разрушенного магазина, увидели в мешках это.
Кто бы знал, как они фонили! Половину их оставили на Тульской, а половину, в знак «дружбы», отправили по соседям. В дар как бы.
-Бесплатный сыр бывает, сам знаешь где, - пробормотал он тогда, но шанс был интересный и целый год он собирал гидропонный «сад». Вначале подавали питательный раствор каждый день, с водой проблем особых не было тогда. Но ростки начинали сыреть, становились хрупкими. Он раз за разом переделывал установку. Пока не понял самого главного - не нужна им почти тут вода вообще. Воздух сырой и без света вода только во вред. А со светом были проблемы всегда. И поняв это, собрал её именно для условий их станции.
Как все тогда встречали первый урожай. Словно это было открытие века, словно человек изобрел что-то кардинально новее, а не вновь прошелся по своим следам былых успехов. Это был праздник, один из немногих на станции.
Помидоры росли странные, но росли и это главное воду им давали только раз в неделю. Каждый раз их проверяли счетчиком, но они фонили не сильнее чем любая другая пища и, несмотря на временами довольно экзотический внешний вид их с удовольствием ели.
Хотя Яшин однажды сказал - эти семена там годами лежали, пусть и в подвале, но все равно. Это уже даже не помидоры, а что-то нереальное. Они просто похожи на помидоры вот и все, - добавил через минуту и вернулся к своей работе. Все что он хотел говорить, он говорил своему приемному сыну, так при всех он был молчалив и зачастую ограничивался короткими «да» - «нет». Или просто кивал. Если ему хотелось поговорить с самим собой - он шел к Вадиму в мастерскую. Наверное, он его считал еще чем-то вроде записной книжки. Это был словно его дневник, которому можно было доверить любые свои мысли. И доверял, и сам Вадим понимал, что о многом услышанном от Яшина желательно молчать.
Письменных дневников он не вел, ибо не видел смысла. Да и для бумаги можно найти лучшее применение.
У него в оранжереи всегда круглосуточно горел свет. Растениям свет был нужен постоянно, в отличие от людей. Хоть сороковка, но горела несмотря, ни на что. В ряды стояли перевернутые пластиковые бутылки, которые искали по этой и соседним станциям. Они были разрезаны пополам, и из каждой получился дом для одного куста. Донышком вниз и отверстия по периметру. Вадим тогда помогал ему с ними. Они держали свиней и птицу на станции, но куры плохо переносили подземные условия, а свиньям наоборот все было ни по чем. Впрочем, как и людям.
Все что от них оставалось, все отходы шли сюда. Никто сначала не верил, но получилось ведь.
Даже при таком слабом освещении урожаи были и это главное, можно было жить.
Да в те годы главная проблема была - еда, особенно на станциях удаленных от центра.
А дальше…
Новые проблемы обошли уже эти станции стороной. Но в самом худшем смысле обошли.
На станции их все старались друг к другу не лезть. И так слишком многая часть жизни проходила на виду у всех. Начальство в первые годы вообще было условным. Он смутно их помнил - эти «первые годы». Запомнились крики и суета. Как всегда, но постепенно они стихали в его памяти, сменяясь обычной каждодневной рутиной. Он никогда не любил порядок, не любил подчиняться, но все, же между глупой суетой и теперешней жизнью видел эту, такую ощутимую разницу.
Не нравилась ему суета. Сразу хотелось уйти в сторону и наблюдать со стороны. Он не любил толпу. Наверное, она слишком сильно его напугала тогда в детстве. Когда мимо неслись люди, ревели моторы, ярко вспыхивали фары. И толпа, толпа, увидев которую человек, бежавший с ним рука об руку, шарахнулся в сторону, словно от чуждого разуму монстра и, схватив Вадима на руки, кинулся в обход по переулку.
-Словно оно нас всех к центру сгоняет, - прошептал старик.
-Кто?
-Да метро епт его за ногу…
Кто-то рассмеялся, наверное, для себя в первую очередь.
Тут анекдоты любили слушать, но почему-то не любили рассказывать.
Поначалу когда еще не было чертовщины этой - были люди. В туннелях поодиночке лучше было не ходить. Грабили и насиловали тогда намного чаще, чем теперь. Ныне же даже мародеры боятся уходить с насиженных полупустых станций. А если соберутся - так всей толпой в набег. Раньше же в первые годы то тут, то там бывало, крики в тоннелях звучали постоянно и эхом уносились за несколько километров. Именно против этих людей, которым не сиделось вместе со всеми, и ставили посты. У многих тогда еще не было оружия, ведь те, у кого оно было часто мучимые ночными кошмарами и памятью о потерянных друзьях и близких уходили их искать по тоннелям метро и, чаще всего, больше никогда не возвращались обратно. С любым ломом бродил сброд по два-три человека, а то и по одному зачастую будя спящих на станции своими воплями криками стонами или плачем. Их часто гоняли - они отходили все дальше к заброшенным станциям, залезали в поисках укрытия туда, куда не один здравомыслящий человек не полезет.
Иногда горе и отчаяние доводит человека до состояния, в котором другие люди уже не видят в нем человека, а видят в лучшем случае - зомби.
В первые дни многим, наоборот, по выражению отца «снесло крышу от эйфории», очень многие ликовали, некоторые сходили с ума. Были и те, кто, раздобыв любое сносное оружие, уходил со станции в перегоны, а дальше никто не знает уже куда. Многие из них сбивались в «волчьи стаи», чтобы опять напомнить о себе обитателям Нагатинской, но уже трупами её обитателей. Грабили и убивали постоянно, уходить со станции было опасно, до вооруженных караванов на дрезинах тогда всем станциям было далеко. «Человеческий фактор» сказывался по полной в своей самой ужасающей форме.
-Да нелюди все это, - говорил Яшин.
-Не… люди… - Повторял за ним майор. На его уже почти инвалидных плечах лежали все вопросы обороны станции. Наверное, все же хорошо, что он отошел в мир иной еще в те дни, когда обороняться приходилось только от людей. Он же так горевал, когда один из местных сумасшедших рассек череп его подчиненному. Буд-то и не умер мир, да… действительно… сколько бы людей не гибло, хоть сразу все, хоть постепенно - это все «там» и ты о них никогда не слышал и не услышишь больше, а это «здесь», человек, живущий подле тебя, рядом с тобой, на виду, все на виду…
А еще это был единственный ответственный человек на станции, который иногда думал не только о своих проблемах, многие другие проявляли видимость активности только для того чтобы их не трогали, чтобы не выбиваться из общей стаи, ну или её видимости. Ответственность, это не самое лучшее слово в мире, наверное, как и множество других подобных «слов» оно было испохаблено и омыто грязью теми, кто его употреблял не вовремя и не к месту или просто так, слишком часто. Вадиму не нравилось то, что он чувствовал, когда говорили об ответственности, наверное, его коробило это слово, смысл, нет, скорее его задевали люди, которые его произносили.
Его ответственность заключалась в том, что за людей, с которыми работал, майор переживал, не просто, потому что должен, нет, потому, что сам от начала и до конца считал - мы все тут, мы все вместе, нам этот осколок мира достался, и нет смысла пенять на судьбу…
Наверное, он все-таки попал не на ту станцию, где был нужен. Не на таких радиальных станциях как Нагатинская нужны были подобные люди, тут он мог стать разве что тираном, если бы захотел, словами и внушением собственным примером ничего нельзя было добиться у людей, каждый из которых считает себя умнее всего остального стада и держится только за себя. Такое сообщество даже без внешней угрозы уже практически обречено.
Но теперь-то проблематично уехать, если ты к тому, же сошел на перрон своей старости.
В первые дни недели месяцы оглушенности люди, наверное, просто стали автоматами, одни работали как прежде, другие сходили с ума и ломались, несмотря, на шквал чувств и мыслей внутри, снаружи они действительно были автоматами.
Потом пришло осознание того что «это» все же действительно случилось, это не сон и внезапно не окончится однажды утром, они не проснуться в своих кроватях и им не нужно будет идти на работу или в школу. Дальше люди опять начали расслаиваться и вновь объединяться, но уже сознательно, они опять постепенно становились людьми…
Только не все…
Тогда они еще не понимали что с метро что-то не так. Они просто считали его своим домом, не очень уютным и приветливым - но это можно исправить, его можно обжить, все-таки домом…
Первыми себя странно вести стали крысы. Маленькие и не очень мохнатые зверьки и те, которые ходили на двух лапах. Хотя, наверное, все же и тут люди впереди. Не всех угнетал страх - многие наслаждались как всегда свободой. С самых дальних радиальных станций, все кто там до этого ютился, вдруг разом потянулись к соседям. И это было жутко, ведь все кто еще сохранил человечности хоть каплю в уголках души давно ушли оттуда, там жили уже не люди. Нельзя сказать, что они были хуже людей. Хорошо и плохо вообще лишь критерии выдуманные людьми, к большинству вещей в этом мире они не подходят, просто, когда те, кто там обитали, перестали вести себя как люди, то стали врагами этим самым человекам. Всем соседям приходилось спешно вооружаться и усиливать патрули. Население их, да и не только их станции понимало - с отморозками нужно что-то делать. Если ближе к центру с этим особенных проблем не возникало, там были те, кто с легкостью мог разобраться, было оружие и разбирались быстро и жестоко. То на отдаленных станциях проблема вставала жестко. Но её решили, расписав караулы и заказывая спешно вооружавшимся соседям с Тульской и Серпуховской все больше оружие с поверхности в обмен на отремонтированные вещи и продукты оранжереи. Витамины ценились как белок, но как только начались трения между станциями Кольцевой линии и Красными взлетели цены на оружие. Умелые руки и знания ценились же одинаково высоко всегда и везде. Хороших спецов на соседних станциях не оказалось, в основном торговцы, а на Нагорной вообще попы из храма, что неподалеку на поверхности стоял. Человек тридцать, которые уже через год еще стольких же обратили в свою веру. В чем отличия именно их веры от обычной православной Яшин не знал, но всегда в разговорах старался обходить эту тему.
-Не спи сынок, простудишься ведь… - Вадим спросонья со всей силы сжал ствол своего ИЖа, он и не заметил, как начал клевать носом. Поднял голову и огляделся. Уже пришла сменка, люди, с которыми дед беседовал, ушли, а пришедшие были какими-то молчаливыми. Устали, наверное, ведь перед вахтой все еще работали либо на свиноферме либо в оранжерее. Грибные плантации в те годы были еще не популярны, но на Нагатинской, учитывая экономию электричества, уже подумывали над этим.
За те годы, что он прожил тут, Вадим еще не перезнакомился со всеми на станции, наверное, он не очень любил заглядывать людям в лица. Может он просто рос слегка нелюдимым, но он не знал тех, кто сидел теперь напротив него у костра. Да и они его не знали, так даже лучше. Если живешь бок обок, наверное, лучше сохранять дистанцию, чтобы не перессориться.
Дед тут дневал и ночевал у этого костра, у него тут были навалены коробки, в которых хранились запасы пищи книги и всякая всячина. Он словно жил у этих труб на двухсотом метре. Вадим не знал точно, может и галлюцинации были у него, но стук в трубах иногда слышал и он. И уж больно много слухов знал дед, словно само метро, а не люди ему их рассказывало через эти жилы из металла, что тянулись от станции к станции.
Наверное, у него просто были знакомые на всех соседних станциях, такие же, как и он, кому нечем было на склоне лет заняться, и кто так же промышлял, рассказывая разные байки. А когда не было настроения - как сейчас - то и просто новости. Но в последние дни дед ходил какой-то особенно молчаливый. Словно пришибленный. Вадим все хотел узнать у него - уж не заболел ли он на этих сквозняках, но все никак не решался. А может и нутром чуял, что дело в другом.
В мастерской был сухой воздух, совсем не такой как на остальной станции. Он Вадиму очень нравился, еще мальчишкой он радовался, что не нужно работать с остальными на свиноферме.
Ему нравился этот маленький мирок из сломанных вещей и инструментов, что возвел его приемный отец между собой и другими обитателями Нагатинской. Это как бастион, за которым можно скрыться от неприятеля, важность работы и её зачастую недоступность для понимания остальными обитателями станции делали это укрепление надежным как никогда. Узкие бойницы - две двери в технические помещения, где располагалась мастерская. Через них иногда часами сновали люди после разгрузки очередной дрезины. Заносили вещи, иногда даже забывая в очередной раз провести датчиком радиации. Когда Вадим был маленький, он очень любил эти часы. Ему было интересно - а что же дальше, какая следующая появится вещь. Он не представлял себе назначения многих из них, но все одинаково манили его. Наверное, это и были его игрушки.
Часов на станции обычных не было. Все были побиты и искорежены, Вадим не знал, почему, но это и не интересовало его никогда. В центре между палаток были два ящика - там лежали все часы, что нашлись у обитателей станции. Всего три штуки, все механические - электронные сгорели в День Удара. Они шли все по-разному - одни опаздывали, другие бежали вперед. Время всегда было средним. Складывали и делили. Немногочисленных на станции детей так и учили математики, чтобы без вопросов - почему да зачем - просто родители посылали к часам узнать сколько времени. Да и то если нужно было узнать точно, но это практически никогда не требовалось. Только если ждешь очередной караван или свой наряд в патруль. А так - зачем тут знать время? Под землей времени нет. У человека, у каждого оно свое. Дед вон вообще можно сказать был четвертыми часами станции - он всегда знал, сколько сейчас времени, до минуты, и не ошибался ни разу. Наверное, потому что его жизнь зависела от тех одному ему ведомых звуков, что в определенные дни и часы и минуты он слышал в этих трубах. Трубы тоже были его. Никто не знал, какая из них уходит наверх, а какая вниз, только дед знал - которая из этих стальных жил идет до следующей станции. На этой станции за временем не следили - оно лишь напоминало всем о тех утерянных навсегда пульсах того животного что жило тогда на верху, и частью, которого они все когда-то являлись. Одним не хотелось ворошить прошлое - боялись воспоминаний, другие старались это прошлое забыть - ненавидели воспоминания.
Но зачастую можно было видеть, как кто-то украдкой бросает взгляды на часы. И дело тут не в пребывающих на станцию в этот день и час торговцах соседей. Просто кто-то не выдержал. И опять хочет помнить, так легче жить, но это как боль - она и помогает и мешает выжить одновременно. Это палка она всегда с двумя концами.
Только механика хранила время в этом мире - вся электроника угасла с первыми вспышками на поверхности. Да и мало их было этих электронных часов. Часовые компании в последние предвоенные годы пережили такую незаметную для мира смерть. У всех были мобильники, коммуникаторы, смартфоны и нетбуки. У всех - и все они умерли в один день или ночь. Однажды Вадим попытался вспомнить - ночь тогда была или день, словно это имело какой-то смысл. И не смог…
Может он пытался так нащупать хоть что-то в памяти о своих родителях. Почему он стоял тогда в торговом центре один и смотрел на бегущих людей и сам того не понимая был влечен этим бегом. Все стадо рванулось - и детеныш, даже не задеваемый бегущими не смог устоять против этого коллективного желания.
Настолько сильны были инстинкты у ребенка. Это у взрослых они прикрыты бандажом опыта и личностных черт.
Не вся электроника умерла, как любил про это говорить его теперешний отец. Он однажды показал ему это свое сокровище, что хранил всегда там куда никто - случайно или нет - не наткнется. Это был старый коммуникатор в треснувшем корпусе. Его словно собрали по частям и очень намудрили с аккумулятором. Вместо обычного - там был модифицированный, без электроники совсем. И заряжал его Яшин, так же как и простые батареи для фонарей - у себя в «мастерской»…
Он был выключен тогда, скорее всего даже сломан. Вообще - выключен и обесточен, без элемента питания. Он собрал тогда у всех их сгоревшие «трубки», но не сказал никому для чего.
Он работал…metro2033.net/creative/texts/98942/
Судьба снежка предрешена…
Растаять только в этом мире может он…
Костер всполыхнул, выбрасывая очередную порцию искр, которые взлетели неожиданно высоко, для этого раза.
-Хорошая попытка, - подумал тихим шепотом вслух один из сидевших по обеим сторонам огня патрульных, паренек с копной коричневых волос на голове.
Раньше Вадима бы послали куда подальше, а если точнее - в его мастерскую к отчиму возиться над очередным агрегатом («девайсом», как их любил называть его приемный отец), но теперь все от пятнадцати лет парни ходили на патрулирование. Указа-то, конечно, не было, на их станции их вообще не было никогда, когда-то была высказана мысль что это, в конечном счете, станцию и погубит. Тогда, давно, от неё просто отмахнулись.
Станция доживала последний месяц полумирной жизни, ну или существования. Вокруг колонн раскинулись палатки, где шла вечная суета. Жизнь на виду имеет свои недостатки, есть и преимущества. Но их мало, как и вообще преимуществ подземной жизни.
Общая сплоченность перед опасностью каждый день могла показать свою вторую, тайную, темную сторону. Когда люди вместе держатся это хорошо. До тех пор пока ты сам с ними, пока они тебя считают за своего. Как только ты выходишь из их группы сразу понимаешь, что не все прекрасно в стадной жизни.
Для отбившихся ненароком от стаи и для чужаков.
Но Вадим не задумывался над этим. Он прожил тут на этой станции уже двенадцать лет, а это большая часть его жизни. Постепенно стирались краски с прошлого, воспоминания уходя не то чтобы назад, скорее куда-то вглубь - становятся серыми похожими на дым от папиросы. И все больше смешиваются с темнотой. Как бы к ней глаза не привыкали она всегда тьма, светом ей стать не суждено. По крайней мере - для человека.
-Вот что я скажу, может и испорчу кому настроение, но не все, же поднимать его, так и окончательно свихнуться можно, - у старика в старом бушлате голос напоминал шорохи самого туннеля метро. - Неладно что-то в метро стало, раньше который год жили все лучше, приспосабливались потихоньку! - Старик сплюнул, он говорил на возвышенных тонах, словно старался прокричать себе дорогу в молодые головы. Сидевшие вокруг костра были не так уж и молоды по меркам Вадима, но все в мире относительно, как говорил Яшин.
-Не бурчи.
-Я не бурчу.
-Добурчишься ты дед. Беда она такая. Пока не скажешь о ней - не придет.
-Счастливчики только так могут считать, и те, у кого молоко на губах еще не обсохло.
-Ну не обсохло, я его не вытирал просто. Па-амять.
Все как-то потемнели - лица у всех стали отрешенные.
-Патрульные еще называетесь то вы как. Кто смотрит? Я один!
Вадим опять начал клевать носом. Мысли медленно тонули в темном омуте сознания, а потом словно головастики судорожно пытались быстрыми движениями выбраться вверх, на поверхность. «Побыстрее бы закончилось это дежурство, может и Яшин сегодня не будет опять ночевать в своей оранжерее» - была одна из этих сонных мыслей. Яшин была фамилия, никто не знал его имени, никто не спрашивал, он и не говорил. Никому. Они вместе пришли двенадцать лет назад на эту станцию с ним. Он подобрал Вадима мальчуганом на поверхности.
Вадим не помнил, где были тогда его родители и почему он оказался там один. Он смутно помнил, как сначала они бежали, а потом его взял на руки совершенно чужой человек. Торговые ряды, мимо пробки и отчаянно пытающихся выбраться из неё автомобилей, сквозь крики и мимо одиноких фигур они бежали к выходу метро. Это - все что он запомнил. Ни на этой, ни на соседних станциях его родителей не оказалось. Это - все что он теперь знал.
Все смешалось в те мгновения, и эту суматоху память Вадима, подчиняясь какому-то непонятному инстинкту, постоянно пыталась забить в крепкий ящик и кинуть на самое дно колодца памяти.
У него были когда-то мысли попытаться их разыскать, были, конечно. Но тогда он был еще слишком маленьким его бы никуда не отпустили, приемный отец, а именно так Яшина он называл теперь, был слишком нужен на станции. Его бы тоже не отпустили. И сбегать смысла не было, даже тогда в первые годы подземной жизни было слишком много опасностей в этих тоннелях. Наверное, их было много, еще когда по ним носились поезда, только тогда они были у людей в их страхах перед подземельем.
А теперь они постепенно становились реальностью.
А если честно - Вадим, наверное, рос слишком смышленым, чтобы сбежать на поиски родителей, как бы ему этого ни хотелось. Тогда это еще было просто - не было укреплений из мешков с песком напополам со всяким мусором, что не нужнее был на станции, не было патрулей, что теперь сменялись каждые шесть часов. Теперь не только прийти незамеченным, но и уйти со станции было проблематично. Если ты ребенок - тебе помешает людская жалость или планы на твое будущее, если ты взрослый ты мог оказаться просто незаменим.
Хорошо когда тебя есть, кому заменить, ты свободен, тебя не держит твоя совесть и главное - другие люди.
Однажды его приемный отец сказал, что все горе умных людей происходит именно по причине их мозгов, но в них, же и единственное спасение. Вот такой вот замкнутый цикл - добавил он тогда.
-Слухи множатся, уж и не знаю во что верить, если и правда это - то быть беде.
-А что за слухи дед?
-Да то с одной, то с другой станций люди уходят. И всё с дальних, да все к центру. Словно гонит их что-то, но, сколько ни спрашивай, либо молчат, либо мычат что-то невразумительное.
-Так это же давно и понятно дело - в центре жизнь лучше!
-Но никто не ждет их там, и все равно бредут.
-Ты чего-то не договариваешь опять.
-И еще тварь какую-то непонятную на Киевской заставе пристрелили месяц назад - говорят не человек это точно. Сначала думали - от радиации бедолагу раздуло. Так нет, все кто осматривал, говорят одно - ну не человек это. И никогда им быть не могло. Страшно там людям теперь. С Филевской приползло это и непонятно как через все ихние заставы ползло, и главное, сколько времени оно было на виду и почему его там-то пропустили.
-Туда уже не суются никто и теперь оттуда беженцев не пускают. Боятся люди.
-Да и с Полежаевской вот тоже нехорошие слухи.
-Откуда ты все это знаешь дед?
-С Тульской стучали, - задумчиво пробормотал старик и опять полуслепыми глазами уставился на огонь костра.
На Нагатинской были проблемы с электричеством, это Вадим знал всю сознательную жизнь. Сам ведь работал там, где оно больше всего было нужно. Им в мастерской паек электроэнергии уменьшили в два раза, и паять им приходилось теперь зачастую при свечах, которых было навалом. Были, правда и керосиновые светильники, которые умудрялись переоборудовать под сальные и заправлять «от свиней». Но они были нужнее по хозяйству. Свечи были не такими безопасными и, боясь пожара, их запретили к использованию везде, кроме хозяйственных целей.
К которым и относилась мастерская отца. Сверху тащили все что можно, но в обход - через другие станции, поэтому им все это приходилось чинить, иначе поток вещей оскудел бы.
Дозорные жгли все, что могли зачастую в костер отправлялись даже красивые вещи с поверхности, все, что было из дерева и могло гореть - горело. Красота ценилась меньше эффективности. Огонь был нужен, у патрульных был фонарь, но его берегли. Огонь был нужен даже не столько, чтобы рассеять тьму вокруг караульных, сколько чтобы рассеять ту, что постепенно собиралась у них внутри. С первым огонь справлялся слабо, а вот со вторым… справлялся, но все хуже и хуже.
Перед тем как что-то кинуть в костер всегда проводили счетчиком Гейгера, и если раздавался характерный треск - кидали все равно, но многие на время отходили на пару метров, закрывая глаза и лицо.
Когда Вадим был еще маленьким у него был друг, Серега Панкратов, они вместе перечитали почти все книги, бывшие у них тогда, вместе хотели уйти разыскивать родителей - у Сереги отец так и не успел тогда с работы, а мать умерла через два года, врачей на Нагатинской не оказалось, а те, кто просто что-то смыслил в обработке ран так и не смогли понять от чего. Перед смертью она много бредила, и все ей казалось, что отец где-то тут, в метро, что он все же успел, она так и называла его - отец, а не муж, даже не по имени. Просто отец, сначала «Твой отец Сережа», а потом когда температуру уже не могли сбить неделями просто «отец».
И как-то проснувшись вместе со станцией этим условным «утром» Вадим не нашел нигде Сергея. Все кого он ни расспрашивал, молчали, кто-то даже прятал глаза. Он так и не узнал, что с ним стало, может, сбежал искать отца. Все может быть. Но почему-то после этого Вадим стал еще более нелюдимый, чем раньше и не хотел уже заводить новых друзей. Да и молодежи вообще на станции было мало, те, кто помнил еще тот, наземный мир быстро вырастали и превращались уже почти в стариков к тридцати годам. По количеству болячек и по седине волос. А новые дети рождались слабые, смертность среди них была просто ужасной. Да и не в этом было дело, не в том, что не с кем было, просто люди менялись. И без того интересовавшиеся до этого только собой и своей жизнью они теперь напоминали загнанных под землю не волков так шакалов.
Вынужденных пока мириться друг с дружкой.
Но у него хотя бы была фамилия. У Вадима было только имя. Хотя он не переживал особенно по этому поводу. Только иногда просыпался, чуть ли не в холодном поту, когда ему казалось, что вот-вот он вспомнит это слово. Странно, наверное, было то, что он забыл, Яшин сказал, что это шок и когда-нибудь пройдет. Все равно странно - не таким уж и маленьким он был тогда.
Старик, кряхтя, поднялся и на полусогнутых ногах побрел к стене туннеля. Нагнувшись, приложил ухо к трубе.
-Ну как, стучат твои Тульские? - С улыбкой произнес один из бойцов самообороны станции, как их еще называли пока. Он был в рваном ватнике, шапке, таких же рваных штанах и высоких охотничьих где-то явно на поверхности добытых сапогах. Из всех патрульных автомат был только у него. Да и то он был уж чересчур хорошо Вадиму знаком - не раз приходилось ему чинить этот древний АКС-74У с сильно расшатанным затвором. Яшин занимался более серьезными вещами - сооружением гидропонного сада, а теперь и совсем запредельно серьезными - наблюдениями за своей системой. Как бы хорошо все сделано не было, его постоянно приходится чинить, практика, раз за разом доказывала людям, что это так. Он там ночевал и постоянно что-то чинил. Но по сути именно его руки, а не тех, кто там еще работал, кормили всю станцию.
Так считал Вадим, возможно, ему просто приятно было так считать.
Эти мысли, это была плата за то, что их ни за что бы не отпустили со станции, даже на время, даже с кем-то из проводников. Так что с поиском родителей все было глухо, Вадим это знал и как-то постепенно свыкся с мыслью простой и неприятной одновременно - он, скорее всего тут останется надолго. А о розысках кого-то из прежних «знакомых» можно забыть. Желательно забыть, собрать все эти мысли, которые не нужны тут в такой простой и примитивной жизни, забить в ящик покрепче и сбросить туда где не найдет он сам. Ящиков у них на станции было навалом, они хорошо горели, но вот колодцы он видел только на старых картинках. И они почему-то словно манили его, возможно он сам того не ведая видел сходство между своей жизнью и положением человека, которого самого заколотили в ящик и сбросили в темноту, в ледяную воду, туда откуда самому не выбраться, туда где кроме тебя никого нет.
Был такой сон у него в детстве, но он его практически забыл, как и большинство своих снов, они все были не достойны того чтобы их помнить.
«Надолго» интересное слово. Когда ты молод, можешь считать «надолго» не синоним «навсегда», но расскажи ты про это кому из старших и он рассмеется.
-Не, не время еще. - Сухой скрип старика вторгался в мысли Вадима. Ему было интересно и в то же время лень спрашивать у «деда» - каким же образом он может слышать отсюда то что творится за километры.
-А что слушаешь.
Старик промолчал. Он так и остался сидеть, вслушиваясь в возможно одному ему ведомые метровские дали. В свете единственного на двухсотом метре костра его прислонившаяся к стене туннеля фигура напоминала мешок с углем. Только рваный, из которого во все стороны что-то торчало.
В эти годы патрульные еще не были теми обвешанными оружием людьми, в которых они эволюционировали буквально спустя десятилетие. Во-первых, тогда было, как это ни странно звучит - мало оружия. Милицейские участки и магазины охотничьего оружия ждали еще своей очереди. Бункеры расквартированных под Москвой частей еще не были разграблены, а точнее еще даже не были найдены. С поверхности сталкеры тащили в первую очередь то, что может пригодиться в жизни, а не в смерти. Своей или чужой, какая заживо погребенному разница. Все просто хотели перетянуть эти годы, переждать и уж если выжили тогда, то грех погибать теперь, только бы пару лет протянуть, а там можно и наверх. Так и тянули свою волыню, только не все. Станковых пулеметов Вадим в глаза не видел, но слышал, что есть где-то в центре, парочка. Защищаться все эти годы приходилось в первую очередь от мародеров и страха перед будущим.
Ну и еще от одиночества.
Но это кому как.
Яшин как-то сказал своему сыну, что у старика, наверное, уже слуховые галлюцинации из-за длительного пребывания под землей. Он еще тогда добавил - старые люди плохо ко всему приспосабливаются. Только молодые, как он, Вадим, а также рожденные здесь смогут действительно не только создать себе новый дом, но и жить в нем.
А не грезить наяву своим прошлым.
Жизнь налаживается, торговля процветает - что еще нужно в такой дыре как эта?
Вначале отец обрадовался, увидев принесенные на станцию мешки с семенами. Сталкеры с Тульской поднимались ради продовольствия но, вскрыв очередной подвал разрушенного магазина, увидели в мешках это.
Кто бы знал, как они фонили! Половину их оставили на Тульской, а половину, в знак «дружбы», отправили по соседям. В дар как бы.
-Бесплатный сыр бывает, сам знаешь где, - пробормотал он тогда, но шанс был интересный и целый год он собирал гидропонный «сад». Вначале подавали питательный раствор каждый день, с водой проблем особых не было тогда. Но ростки начинали сыреть, становились хрупкими. Он раз за разом переделывал установку. Пока не понял самого главного - не нужна им почти тут вода вообще. Воздух сырой и без света вода только во вред. А со светом были проблемы всегда. И поняв это, собрал её именно для условий их станции.
Как все тогда встречали первый урожай. Словно это было открытие века, словно человек изобрел что-то кардинально новее, а не вновь прошелся по своим следам былых успехов. Это был праздник, один из немногих на станции.
Помидоры росли странные, но росли и это главное воду им давали только раз в неделю. Каждый раз их проверяли счетчиком, но они фонили не сильнее чем любая другая пища и, несмотря на временами довольно экзотический внешний вид их с удовольствием ели.
Хотя Яшин однажды сказал - эти семена там годами лежали, пусть и в подвале, но все равно. Это уже даже не помидоры, а что-то нереальное. Они просто похожи на помидоры вот и все, - добавил через минуту и вернулся к своей работе. Все что он хотел говорить, он говорил своему приемному сыну, так при всех он был молчалив и зачастую ограничивался короткими «да» - «нет». Или просто кивал. Если ему хотелось поговорить с самим собой - он шел к Вадиму в мастерскую. Наверное, он его считал еще чем-то вроде записной книжки. Это был словно его дневник, которому можно было доверить любые свои мысли. И доверял, и сам Вадим понимал, что о многом услышанном от Яшина желательно молчать.
Письменных дневников он не вел, ибо не видел смысла. Да и для бумаги можно найти лучшее применение.
У него в оранжереи всегда круглосуточно горел свет. Растениям свет был нужен постоянно, в отличие от людей. Хоть сороковка, но горела несмотря, ни на что. В ряды стояли перевернутые пластиковые бутылки, которые искали по этой и соседним станциям. Они были разрезаны пополам, и из каждой получился дом для одного куста. Донышком вниз и отверстия по периметру. Вадим тогда помогал ему с ними. Они держали свиней и птицу на станции, но куры плохо переносили подземные условия, а свиньям наоборот все было ни по чем. Впрочем, как и людям.
Все что от них оставалось, все отходы шли сюда. Никто сначала не верил, но получилось ведь.
Даже при таком слабом освещении урожаи были и это главное, можно было жить.
Да в те годы главная проблема была - еда, особенно на станциях удаленных от центра.
А дальше…
Новые проблемы обошли уже эти станции стороной. Но в самом худшем смысле обошли.
На станции их все старались друг к другу не лезть. И так слишком многая часть жизни проходила на виду у всех. Начальство в первые годы вообще было условным. Он смутно их помнил - эти «первые годы». Запомнились крики и суета. Как всегда, но постепенно они стихали в его памяти, сменяясь обычной каждодневной рутиной. Он никогда не любил порядок, не любил подчиняться, но все, же между глупой суетой и теперешней жизнью видел эту, такую ощутимую разницу.
Не нравилась ему суета. Сразу хотелось уйти в сторону и наблюдать со стороны. Он не любил толпу. Наверное, она слишком сильно его напугала тогда в детстве. Когда мимо неслись люди, ревели моторы, ярко вспыхивали фары. И толпа, толпа, увидев которую человек, бежавший с ним рука об руку, шарахнулся в сторону, словно от чуждого разуму монстра и, схватив Вадима на руки, кинулся в обход по переулку.
-Словно оно нас всех к центру сгоняет, - прошептал старик.
-Кто?
-Да метро епт его за ногу…
Кто-то рассмеялся, наверное, для себя в первую очередь.
Тут анекдоты любили слушать, но почему-то не любили рассказывать.
Поначалу когда еще не было чертовщины этой - были люди. В туннелях поодиночке лучше было не ходить. Грабили и насиловали тогда намного чаще, чем теперь. Ныне же даже мародеры боятся уходить с насиженных полупустых станций. А если соберутся - так всей толпой в набег. Раньше же в первые годы то тут, то там бывало, крики в тоннелях звучали постоянно и эхом уносились за несколько километров. Именно против этих людей, которым не сиделось вместе со всеми, и ставили посты. У многих тогда еще не было оружия, ведь те, у кого оно было часто мучимые ночными кошмарами и памятью о потерянных друзьях и близких уходили их искать по тоннелям метро и, чаще всего, больше никогда не возвращались обратно. С любым ломом бродил сброд по два-три человека, а то и по одному зачастую будя спящих на станции своими воплями криками стонами или плачем. Их часто гоняли - они отходили все дальше к заброшенным станциям, залезали в поисках укрытия туда, куда не один здравомыслящий человек не полезет.
Иногда горе и отчаяние доводит человека до состояния, в котором другие люди уже не видят в нем человека, а видят в лучшем случае - зомби.
В первые дни многим, наоборот, по выражению отца «снесло крышу от эйфории», очень многие ликовали, некоторые сходили с ума. Были и те, кто, раздобыв любое сносное оружие, уходил со станции в перегоны, а дальше никто не знает уже куда. Многие из них сбивались в «волчьи стаи», чтобы опять напомнить о себе обитателям Нагатинской, но уже трупами её обитателей. Грабили и убивали постоянно, уходить со станции было опасно, до вооруженных караванов на дрезинах тогда всем станциям было далеко. «Человеческий фактор» сказывался по полной в своей самой ужасающей форме.
-Да нелюди все это, - говорил Яшин.
-Не… люди… - Повторял за ним майор. На его уже почти инвалидных плечах лежали все вопросы обороны станции. Наверное, все же хорошо, что он отошел в мир иной еще в те дни, когда обороняться приходилось только от людей. Он же так горевал, когда один из местных сумасшедших рассек череп его подчиненному. Буд-то и не умер мир, да… действительно… сколько бы людей не гибло, хоть сразу все, хоть постепенно - это все «там» и ты о них никогда не слышал и не услышишь больше, а это «здесь», человек, живущий подле тебя, рядом с тобой, на виду, все на виду…
А еще это был единственный ответственный человек на станции, который иногда думал не только о своих проблемах, многие другие проявляли видимость активности только для того чтобы их не трогали, чтобы не выбиваться из общей стаи, ну или её видимости. Ответственность, это не самое лучшее слово в мире, наверное, как и множество других подобных «слов» оно было испохаблено и омыто грязью теми, кто его употреблял не вовремя и не к месту или просто так, слишком часто. Вадиму не нравилось то, что он чувствовал, когда говорили об ответственности, наверное, его коробило это слово, смысл, нет, скорее его задевали люди, которые его произносили.
Его ответственность заключалась в том, что за людей, с которыми работал, майор переживал, не просто, потому что должен, нет, потому, что сам от начала и до конца считал - мы все тут, мы все вместе, нам этот осколок мира достался, и нет смысла пенять на судьбу…
Наверное, он все-таки попал не на ту станцию, где был нужен. Не на таких радиальных станциях как Нагатинская нужны были подобные люди, тут он мог стать разве что тираном, если бы захотел, словами и внушением собственным примером ничего нельзя было добиться у людей, каждый из которых считает себя умнее всего остального стада и держится только за себя. Такое сообщество даже без внешней угрозы уже практически обречено.
Но теперь-то проблематично уехать, если ты к тому, же сошел на перрон своей старости.
В первые дни недели месяцы оглушенности люди, наверное, просто стали автоматами, одни работали как прежде, другие сходили с ума и ломались, несмотря, на шквал чувств и мыслей внутри, снаружи они действительно были автоматами.
Потом пришло осознание того что «это» все же действительно случилось, это не сон и внезапно не окончится однажды утром, они не проснуться в своих кроватях и им не нужно будет идти на работу или в школу. Дальше люди опять начали расслаиваться и вновь объединяться, но уже сознательно, они опять постепенно становились людьми…
Только не все…
Тогда они еще не понимали что с метро что-то не так. Они просто считали его своим домом, не очень уютным и приветливым - но это можно исправить, его можно обжить, все-таки домом…
Первыми себя странно вести стали крысы. Маленькие и не очень мохнатые зверьки и те, которые ходили на двух лапах. Хотя, наверное, все же и тут люди впереди. Не всех угнетал страх - многие наслаждались как всегда свободой. С самых дальних радиальных станций, все кто там до этого ютился, вдруг разом потянулись к соседям. И это было жутко, ведь все кто еще сохранил человечности хоть каплю в уголках души давно ушли оттуда, там жили уже не люди. Нельзя сказать, что они были хуже людей. Хорошо и плохо вообще лишь критерии выдуманные людьми, к большинству вещей в этом мире они не подходят, просто, когда те, кто там обитали, перестали вести себя как люди, то стали врагами этим самым человекам. Всем соседям приходилось спешно вооружаться и усиливать патрули. Население их, да и не только их станции понимало - с отморозками нужно что-то делать. Если ближе к центру с этим особенных проблем не возникало, там были те, кто с легкостью мог разобраться, было оружие и разбирались быстро и жестоко. То на отдаленных станциях проблема вставала жестко. Но её решили, расписав караулы и заказывая спешно вооружавшимся соседям с Тульской и Серпуховской все больше оружие с поверхности в обмен на отремонтированные вещи и продукты оранжереи. Витамины ценились как белок, но как только начались трения между станциями Кольцевой линии и Красными взлетели цены на оружие. Умелые руки и знания ценились же одинаково высоко всегда и везде. Хороших спецов на соседних станциях не оказалось, в основном торговцы, а на Нагорной вообще попы из храма, что неподалеку на поверхности стоял. Человек тридцать, которые уже через год еще стольких же обратили в свою веру. В чем отличия именно их веры от обычной православной Яшин не знал, но всегда в разговорах старался обходить эту тему.
-Не спи сынок, простудишься ведь… - Вадим спросонья со всей силы сжал ствол своего ИЖа, он и не заметил, как начал клевать носом. Поднял голову и огляделся. Уже пришла сменка, люди, с которыми дед беседовал, ушли, а пришедшие были какими-то молчаливыми. Устали, наверное, ведь перед вахтой все еще работали либо на свиноферме либо в оранжерее. Грибные плантации в те годы были еще не популярны, но на Нагатинской, учитывая экономию электричества, уже подумывали над этим.
За те годы, что он прожил тут, Вадим еще не перезнакомился со всеми на станции, наверное, он не очень любил заглядывать людям в лица. Может он просто рос слегка нелюдимым, но он не знал тех, кто сидел теперь напротив него у костра. Да и они его не знали, так даже лучше. Если живешь бок обок, наверное, лучше сохранять дистанцию, чтобы не перессориться.
Дед тут дневал и ночевал у этого костра, у него тут были навалены коробки, в которых хранились запасы пищи книги и всякая всячина. Он словно жил у этих труб на двухсотом метре. Вадим не знал точно, может и галлюцинации были у него, но стук в трубах иногда слышал и он. И уж больно много слухов знал дед, словно само метро, а не люди ему их рассказывало через эти жилы из металла, что тянулись от станции к станции.
Наверное, у него просто были знакомые на всех соседних станциях, такие же, как и он, кому нечем было на склоне лет заняться, и кто так же промышлял, рассказывая разные байки. А когда не было настроения - как сейчас - то и просто новости. Но в последние дни дед ходил какой-то особенно молчаливый. Словно пришибленный. Вадим все хотел узнать у него - уж не заболел ли он на этих сквозняках, но все никак не решался. А может и нутром чуял, что дело в другом.
В мастерской был сухой воздух, совсем не такой как на остальной станции. Он Вадиму очень нравился, еще мальчишкой он радовался, что не нужно работать с остальными на свиноферме.
Ему нравился этот маленький мирок из сломанных вещей и инструментов, что возвел его приемный отец между собой и другими обитателями Нагатинской. Это как бастион, за которым можно скрыться от неприятеля, важность работы и её зачастую недоступность для понимания остальными обитателями станции делали это укрепление надежным как никогда. Узкие бойницы - две двери в технические помещения, где располагалась мастерская. Через них иногда часами сновали люди после разгрузки очередной дрезины. Заносили вещи, иногда даже забывая в очередной раз провести датчиком радиации. Когда Вадим был маленький, он очень любил эти часы. Ему было интересно - а что же дальше, какая следующая появится вещь. Он не представлял себе назначения многих из них, но все одинаково манили его. Наверное, это и были его игрушки.
Часов на станции обычных не было. Все были побиты и искорежены, Вадим не знал, почему, но это и не интересовало его никогда. В центре между палаток были два ящика - там лежали все часы, что нашлись у обитателей станции. Всего три штуки, все механические - электронные сгорели в День Удара. Они шли все по-разному - одни опаздывали, другие бежали вперед. Время всегда было средним. Складывали и делили. Немногочисленных на станции детей так и учили математики, чтобы без вопросов - почему да зачем - просто родители посылали к часам узнать сколько времени. Да и то если нужно было узнать точно, но это практически никогда не требовалось. Только если ждешь очередной караван или свой наряд в патруль. А так - зачем тут знать время? Под землей времени нет. У человека, у каждого оно свое. Дед вон вообще можно сказать был четвертыми часами станции - он всегда знал, сколько сейчас времени, до минуты, и не ошибался ни разу. Наверное, потому что его жизнь зависела от тех одному ему ведомых звуков, что в определенные дни и часы и минуты он слышал в этих трубах. Трубы тоже были его. Никто не знал, какая из них уходит наверх, а какая вниз, только дед знал - которая из этих стальных жил идет до следующей станции. На этой станции за временем не следили - оно лишь напоминало всем о тех утерянных навсегда пульсах того животного что жило тогда на верху, и частью, которого они все когда-то являлись. Одним не хотелось ворошить прошлое - боялись воспоминаний, другие старались это прошлое забыть - ненавидели воспоминания.
Но зачастую можно было видеть, как кто-то украдкой бросает взгляды на часы. И дело тут не в пребывающих на станцию в этот день и час торговцах соседей. Просто кто-то не выдержал. И опять хочет помнить, так легче жить, но это как боль - она и помогает и мешает выжить одновременно. Это палка она всегда с двумя концами.
Только механика хранила время в этом мире - вся электроника угасла с первыми вспышками на поверхности. Да и мало их было этих электронных часов. Часовые компании в последние предвоенные годы пережили такую незаметную для мира смерть. У всех были мобильники, коммуникаторы, смартфоны и нетбуки. У всех - и все они умерли в один день или ночь. Однажды Вадим попытался вспомнить - ночь тогда была или день, словно это имело какой-то смысл. И не смог…
Может он пытался так нащупать хоть что-то в памяти о своих родителях. Почему он стоял тогда в торговом центре один и смотрел на бегущих людей и сам того не понимая был влечен этим бегом. Все стадо рванулось - и детеныш, даже не задеваемый бегущими не смог устоять против этого коллективного желания.
Настолько сильны были инстинкты у ребенка. Это у взрослых они прикрыты бандажом опыта и личностных черт.
Не вся электроника умерла, как любил про это говорить его теперешний отец. Он однажды показал ему это свое сокровище, что хранил всегда там куда никто - случайно или нет - не наткнется. Это был старый коммуникатор в треснувшем корпусе. Его словно собрали по частям и очень намудрили с аккумулятором. Вместо обычного - там был модифицированный, без электроники совсем. И заряжал его Яшин, так же как и простые батареи для фонарей - у себя в «мастерской»…
Он был выключен тогда, скорее всего даже сломан. Вообще - выключен и обесточен, без элемента питания. Он собрал тогда у всех их сгоревшие «трубки», но не сказал никому для чего.
Он работал…metro2033.net/creative/texts/98942/