(no subject)
К Чехову, как придёшь, так прямо уходить не хочется.
Хозяев нет, печка не топлена, в лампах керосина кот наплакал - еле горят. Тепло и свет - не от них, а от каждой чашки с подклеенной ручкой, от каждой дурацкой чернильницы, от каждой бумажки, исписанной выцветшим почерком и небрежно брошенной на конторку. Обои наклеены криво и старательно, сразу видно - интеллигенция клеила, мастеров не вызывала. Половицы поют под ногами, как эоловы арфы. Хорошо до слёз.
Фотокарточки, знакомые с детства. Молодой Антон Палыч, щекастый и настороженный, как хомяк, а надо лбом - дивной красоты байроническая чёлка. И другой, совсем уж хрестоматийный, при пенсне и усталом прищуре - не памятник, не титульный лист, а мятая семейная фотография, каких полно в каждом домашнем альбоме. А вокруг - крошечные комнатки, как кельи в женском монастыре - нежные, аскетичные, живые, хоть и не жилые. Ушедшая эпоха, которая тоже всё не никак соберётся уходить. Вот такие венские стулья с неумело подмазанными лаком ножками когда-то были в каждом доме - и я отчётливо помню это «когда-то». Точно такой убогий коврик висел и над моей кроватью в старой квартире, и эту печь я тоже помню - на ней мне показывали диафильмы - а по этой лестнице я поднималась, когда бывала в гостях у маминой тёти, и там же висела на кривых цепях эта смешная толстопузая люстра с гремучими подвесками…. Я умею спать на этих приземистых пружинах, обмакивать эти перья в эти чернильницы, зажигать эти лампы и даже шить на этой машинке…. Боже мой! Мне и правда больше ста лет!
И как хорошо, что этот музей такой тихий и заброшенный. Что никто не пытается всё это подновить, подлатать, переклеить и заново покрыть лаком. А потом убрать ограждения, посадить в кресло воскового Антон-Палыча, а по коридору пустить заводного динозавра с решетом, наполненным конфискованным крыжовником. Потому что пока квартира стоит такая, как есть - гулкая, зябкая и зачехлённая, - это значит, что хозяева уехали, но скоро вернутся. По-моему, здесь в этом никто и не сомневается.
Толстая бурая смотрительша с глазами, как чернослив, и плоским степным лицом. При виде нас начинает так улыбаться и кивать, что сразу понятно - это она не нам. Только кому - вот вопрос.
- Дверь не дёргайте, э! - нэту, нэту ныкого. Сейчас открою…. Вот тут, смотры, - Мишина комната, а там, наверху - Машина.
Так и говорит. Честное благородное слово.
Хозяев нет, печка не топлена, в лампах керосина кот наплакал - еле горят. Тепло и свет - не от них, а от каждой чашки с подклеенной ручкой, от каждой дурацкой чернильницы, от каждой бумажки, исписанной выцветшим почерком и небрежно брошенной на конторку. Обои наклеены криво и старательно, сразу видно - интеллигенция клеила, мастеров не вызывала. Половицы поют под ногами, как эоловы арфы. Хорошо до слёз.
Фотокарточки, знакомые с детства. Молодой Антон Палыч, щекастый и настороженный, как хомяк, а надо лбом - дивной красоты байроническая чёлка. И другой, совсем уж хрестоматийный, при пенсне и усталом прищуре - не памятник, не титульный лист, а мятая семейная фотография, каких полно в каждом домашнем альбоме. А вокруг - крошечные комнатки, как кельи в женском монастыре - нежные, аскетичные, живые, хоть и не жилые. Ушедшая эпоха, которая тоже всё не никак соберётся уходить. Вот такие венские стулья с неумело подмазанными лаком ножками когда-то были в каждом доме - и я отчётливо помню это «когда-то». Точно такой убогий коврик висел и над моей кроватью в старой квартире, и эту печь я тоже помню - на ней мне показывали диафильмы - а по этой лестнице я поднималась, когда бывала в гостях у маминой тёти, и там же висела на кривых цепях эта смешная толстопузая люстра с гремучими подвесками…. Я умею спать на этих приземистых пружинах, обмакивать эти перья в эти чернильницы, зажигать эти лампы и даже шить на этой машинке…. Боже мой! Мне и правда больше ста лет!
И как хорошо, что этот музей такой тихий и заброшенный. Что никто не пытается всё это подновить, подлатать, переклеить и заново покрыть лаком. А потом убрать ограждения, посадить в кресло воскового Антон-Палыча, а по коридору пустить заводного динозавра с решетом, наполненным конфискованным крыжовником. Потому что пока квартира стоит такая, как есть - гулкая, зябкая и зачехлённая, - это значит, что хозяева уехали, но скоро вернутся. По-моему, здесь в этом никто и не сомневается.
Толстая бурая смотрительша с глазами, как чернослив, и плоским степным лицом. При виде нас начинает так улыбаться и кивать, что сразу понятно - это она не нам. Только кому - вот вопрос.
- Дверь не дёргайте, э! - нэту, нэту ныкого. Сейчас открою…. Вот тут, смотры, - Мишина комната, а там, наверху - Машина.
Так и говорит. Честное благородное слово.