(no subject)
Хотела ложиться спать - а тут поздамочное во френдленте.
И сразу трудно дышать, и в глазах песок, а внутри - всякие воспоминания. Глупые, на самом деле, воспоминания. Яйца выеденного не стоящие.
Но яркие до невозможности.
Вечер. Мы сидим на заборе возле дедова дома. Дед - не мой, а моей двоюродной сестры, и дом, стало быть, не наш, а ихний. Здоровенный, кривой, с гулкими, тёмными, как погреб, сенями, над которыми, как звёзды в Планетарии, светятся дыры в незалатанной крыше. Я боюсь этого дома - в нём всегда сыро, затхло, пахнет землёй и кислым арбузом; к тому же, в нём столько невнятных мелких комнат и каморок, что всегда есть риск заблудиться, разреветься и опозориться. Но двор позади дома - хороший, смирный, большой, с видом на речку и на закат. И вот мы сидим на заборе и смотрим на то, как речка отражается в закате, а закат - в речке.
Стоп. Не так. Сестра сидит, а мы с братом стоим рядом и вяло, без особого удовольствия пытаемся хлестнуть друг друга по ногам обломанными стеблями мальвы.
Сестре завидно, ей тоже хочется общаться, и вот она тянется с забора, чтобы лягнуть меня сапогом. Но я замечаю этот маневр, хватаю её за ногу и резко дёргаю на себя обеими руками.
В следующий момент сестра уже лежит навзничь на земле, как-то очень смешно, по-лягушачьи раскинув руки и ноги, и молча, изумлённо смотрит на меня снизу вверх. А я смотрю на неё сверху вниз в каком-то холодноватом оцепенении и даже не думаю её поднимать.
Она ждёт, а я молчу и не двигаюсь. И она молчит и смотрит на меня разноцветными своими глазищами в пол-лица. И только когда Костик подхватывает её под мышки и помогает встать, она разражается отчаянным, обиженным воем. На сигнал тревоги тотчас прибегают взрослые, но не ругают меня, видимо, решив, что сестра упала сама. Просто уводят её в дом, говоря по пути что-то утешительное - что именно, я не слышу, потому что всё перекрывается её скандальными, выворачивающими душу рыданиями.
- Скажи, - вдруг спрашивает у меня Костик, прожжённый циник и обормот, не говоривший ни о чём серьёзно с тех самых пор, как научился говорить, - тебе было когда-нибудь в жизни стыдно за то, что ты сделала?
Теперь моя очередь вытаращивать глаза на пол-лица. Только у взрослых есть эта привилегия: спрашивать с патетической укоризной «как тебе не стыдно?!» А как я могу ответить на этот вопрос, если мне не стыдно? Откуда я знаю?
Но Костик?! Он НЕ МОЖЕТ, не имеет права - таким взрослым тоном, с таким серьёзным, хмурым лицом…. Как хотите, но с его стороны это почти предательство.
- Нет, - твёрдо говорю я ему. - Никогда не было.
- Ясно, - кивает он, глядя в сторону. - Ну, в принципе, я так и понял.
И тогда я внезапно, как от удара, просыпаюсь, срываюсь с места и бегу в страшный чёрным дом ронять авторитет.
Но сестры там нет - и вообще никого нет. Только белые дыры светят в чёрном небе у меня над головой.
- Наташка! - изо всех сил кричу я в гулкую, пахнущую кислым арбузом темноту. - Наташка!!
А передо мной - целый ряд каких-то сумрачных дверей, и я не знаю, за которой из них прячется моё первое в жизни настоящее, осознанное «стыдно».
И сразу трудно дышать, и в глазах песок, а внутри - всякие воспоминания. Глупые, на самом деле, воспоминания. Яйца выеденного не стоящие.
Но яркие до невозможности.
Вечер. Мы сидим на заборе возле дедова дома. Дед - не мой, а моей двоюродной сестры, и дом, стало быть, не наш, а ихний. Здоровенный, кривой, с гулкими, тёмными, как погреб, сенями, над которыми, как звёзды в Планетарии, светятся дыры в незалатанной крыше. Я боюсь этого дома - в нём всегда сыро, затхло, пахнет землёй и кислым арбузом; к тому же, в нём столько невнятных мелких комнат и каморок, что всегда есть риск заблудиться, разреветься и опозориться. Но двор позади дома - хороший, смирный, большой, с видом на речку и на закат. И вот мы сидим на заборе и смотрим на то, как речка отражается в закате, а закат - в речке.
Стоп. Не так. Сестра сидит, а мы с братом стоим рядом и вяло, без особого удовольствия пытаемся хлестнуть друг друга по ногам обломанными стеблями мальвы.
Сестре завидно, ей тоже хочется общаться, и вот она тянется с забора, чтобы лягнуть меня сапогом. Но я замечаю этот маневр, хватаю её за ногу и резко дёргаю на себя обеими руками.
В следующий момент сестра уже лежит навзничь на земле, как-то очень смешно, по-лягушачьи раскинув руки и ноги, и молча, изумлённо смотрит на меня снизу вверх. А я смотрю на неё сверху вниз в каком-то холодноватом оцепенении и даже не думаю её поднимать.
Она ждёт, а я молчу и не двигаюсь. И она молчит и смотрит на меня разноцветными своими глазищами в пол-лица. И только когда Костик подхватывает её под мышки и помогает встать, она разражается отчаянным, обиженным воем. На сигнал тревоги тотчас прибегают взрослые, но не ругают меня, видимо, решив, что сестра упала сама. Просто уводят её в дом, говоря по пути что-то утешительное - что именно, я не слышу, потому что всё перекрывается её скандальными, выворачивающими душу рыданиями.
- Скажи, - вдруг спрашивает у меня Костик, прожжённый циник и обормот, не говоривший ни о чём серьёзно с тех самых пор, как научился говорить, - тебе было когда-нибудь в жизни стыдно за то, что ты сделала?
Теперь моя очередь вытаращивать глаза на пол-лица. Только у взрослых есть эта привилегия: спрашивать с патетической укоризной «как тебе не стыдно?!» А как я могу ответить на этот вопрос, если мне не стыдно? Откуда я знаю?
Но Костик?! Он НЕ МОЖЕТ, не имеет права - таким взрослым тоном, с таким серьёзным, хмурым лицом…. Как хотите, но с его стороны это почти предательство.
- Нет, - твёрдо говорю я ему. - Никогда не было.
- Ясно, - кивает он, глядя в сторону. - Ну, в принципе, я так и понял.
И тогда я внезапно, как от удара, просыпаюсь, срываюсь с места и бегу в страшный чёрным дом ронять авторитет.
Но сестры там нет - и вообще никого нет. Только белые дыры светят в чёрном небе у меня над головой.
- Наташка! - изо всех сил кричу я в гулкую, пахнущую кислым арбузом темноту. - Наташка!!
А передо мной - целый ряд каких-то сумрачных дверей, и я не знаю, за которой из них прячется моё первое в жизни настоящее, осознанное «стыдно».