Предполуночное оторопение Василия Ивановича
Qu nidâdée ir a tieuåkía manon ti rugnaméis , inan ci rêtarná - páah ñì cuō é neminé háö. Attalus kabûe sot mëm, mudhkoisi gùithy d ie semènekom, dá bré lekká-makah - hakballikal nei : - basa kisum kahos olodò-pou idéhe-maró, bá le-makuku-ré ùi mararhÿ otlitkem, letené v ô taom: - álé, ná kidou hazá! Eeee, ara, li etoe-gá, keme renô-Äkamahat, vynasţu masu: Ei paasemi: Turgů asy vēlkebol-vai muhu le-, manumo-jo tohitõ - zana-iza da nuechetñ viuyy atão ímisonom. Vé tigt ví ullera Bruggaia gun ǫpássǎn s! Galoperidol koumoran jou nÀ aruté maya puna eten vÑyo yum-quat. En onukir-kyus-nédilcutágu ì parapso teseelo.
Оторопело перечитав всю эту галиматью, Григорий фон Эрнен-Котовский поставил локти на стол и обхватил ладонями лицо. Даже с закрытыми глазами он чувствовал, что вид этого письма ужасен. Но какая-то пустота в душе была не такой, как во рту. Может быть, это было его воображение? Возможно, он оглох? И чем был этот переполнявший его ужас? Истиной? Да, конечно. А может, всеобщим обманом? Наверно, да. Возможно. Вероятно. Если так, значит, все это правда. Правда. Это не в этой книге. Не здесь. Всё это не с ним. Это с Петькой, с Петькой! Но ведь Пётр Семёнович Исаев в эту самую минуту спит под елями! Григорий закрыл лицо руками и застонал. Что же такое было на самом деле? Был ли он самим собой? Или он не был им? Он почувствовал, какой он усталый и пустой. Он не мог больше вмещать в себе этот ужас и отчаяние. Нет, говорил он себе, надо успокоиться. Надо трезво посмотреть на вещи. Никакой это, видимо, не ночной кошмар. Значит, всё это в самом деле, просто я сплю. И вижу сны. Другого объяснения нет. На самом же деле не может быть так как на самом деле. Откуда взялось это письмо? Куда пропал сам автор письма? А вдруг он жив? А вдруг ему стала понятна пятая цыганская истина: для того, чтобы узнать, кто ты есть на деле, достаточно быть рядом с автором письма. Вот оно лежит - его единственное вещественное доказательство! Вот эта ровная, залитая солнцем и самая настоящая реальность, от которой не надо никуда бежать и прятаться.
Оцепенело глядя на пятна солнечного света на столе, Петр Семёнович не знал, куда девать глаза. Он глядел на свои руки, будто с них мог упасть невидимый колдовской покров, покрывавший его жизнь. Ему казалось, его колени подкосились. Он встал и поплелся на кухню. Спохватившись, вернулся назад и схватил ручку. Начал писать: «Дорогой товарищ Чапаев! Произошла чудовищная ошибка, за которую я никогда не смогу себя простить, ибо осознаю всю нелепость своего поступка. Я прочитал ваше письмо - „Друзьям“ (о том, какую судьбу я уготовил Петру Семёновичу Исаеву, сказано в начале этого тома) - и понял, насколько оно умно. Между тем вы ошибаетесь в главном: я - не ваш друг. Я - альтер эго Григория фон Эрнена-Котовского, которое проникло в ваше личное пространство. Этот облик я принял из-за нервного стресса, вызванного вашим сообщением о гибели в горах Емельяна Пугачёва и дальнейших последствиях содеянного. Вы называете меня своим спасителем, но вам следует быть повнимательнее к другим вещам - тем, которые вы говорите в письме. В частности, вы должны внимательнее прочесть русский перевод пятитомной «Энциклопедии философских наук», тот её раздел, который называется «Кто мыслит абстрактно». Эта книга содержит множество важнейших, если не основополагающих, философских и религиозных идей. Они были восприняты многими поколениями мыслителей как истина в последней инстанции. Надеюсь, их блестящая отточенность помогла вам, товарищ Чапаев, обрести то самое «Я», в котором, по словам Маркса, нет врагов, а есть друзья». Завершив своё письмо, Пётр Семёнович перечитал его несколько раз и поставил в левом верхнем углу факсимиле своей подписи - «П. К.».
Опешивший Григорий фон Эрнен-Котовский поднял глаза на картину, висевшую на стене напротив. Она изображала место действия из повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича». То была лощина с еловым лесом на заднем плане. Из высокого синего неба на поляну падал косо падающий солнечный луч. Чёрные стволы деревьев уходили вверх, к пронзительно-яркому сиянию. Одна из веток берёзы, почти срезанная им, наклонялась над бурой тропинкой, сбегавшей в лощину. Воздух был чист и свеж. Пели птицы. Отчётливо доносился топот копыт. Пётр прислушался. Шум стих, и раздался негромкий человеческий голос, повторявший: - Это я, я… Это Никола… Лошадь, лошадь, стой! Ничего не было видно, кроме тусклого пятна солнечного света. «Петька. - подумал Пётр Семэнович, подумал ещё раз, ещё и опять и чуть не засмеялся от этой мысли. Петька, Петька! Господи, какое счастье, Господи!» Он закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Потом повернулся и вышел из дома. У крыльца он остановился, посмотрел на дом и стал смотреть на тропинку, по которой навстречу ему шёл Чапаев, похлопывая по галифе коротким стеком. Пётр сорвал с яблони яблоко и хотел было кинуть его Чапаеву, когда вдруг понял: никакой это вовсе не Чапаев, никакой он не Петька. Думать было бесполезно. Они оба были точными копиями друг друга. Как только Пётр понял это - всё тут же кончилось. Ему стало холодно. Качаясь на высоких каблуках, он пошёл прочь от дома и через сотню метров остановился. Ну почему, почему он, зная, что этот его двойник идёт навстречу опасности, испытывает такое же отчаянное облегчение, как если бы, проснувшись в собственной постели, обнаружил, наконец, что он может прочитать надпись на потолке. Она гласила: Conditio sine qua non, nisi doctor, quod nullum est. [10 - Дело не в самой мудрости, которой я достиг, - а в том - доктор, что недостоин я этой мудрости.] Но что такое мудрость? Кому и зачем нужна она, эта самая мудрость, в пиковые моменты, перед лицом смерти? Что даёт она взамен? Что такое смерть? Откуда они берутся, эти петли судьбы? Как сделать так, чтоб не нужно было убивать других? Когда ты умираешь сам, ничего не меняется. Совсем ничего. Но как убить другого, которого уже знаешь? В чём разница между нами? В чём она? И ведь ты знаешь этого другого даже лучше, чем самого себя. Как же так? Разве Петька мог знать о нём больше, не сходя с этого места? Да, да. Именно так. Ты сам поставил себя перед необходимостью убить Петра. Ведь ты не хотел этого. И не подумал даже. Тебе просто повезло. Повезло случайно. Если бы кто-нибудь убил Чапаева, тебе не понадобился бы Петька для подтверждения этого факта. Но ты убил фон Эрнена и рухнул в тёмные глубины достоевщины и распутинщины, как камень в воду. Всё опять сошлось в одной точке. На этот раз действительно случайно, потому что ты знал, где это случится.
Ошалело перечитав написанное, Петька почувствовал, будто с него упала какая-то тяжёлая ноша. Он кинулся к стоящему в углу горницы ведру и напился воды прямо из него. С хрустом размял пальцы и огляделся. Его тень, недавно казавшаяся огромной, теперь оказалась заметно короче. Никто не мог увидеть висящую над печкой паутину, поэтому он на всякий случай поднял с пола какой-то тёмный уголёк, чиркнул им о подошву сапога и бросил в сторону стола. Почти сразу же снизу пришёл слабый запах жжёного волоса. Кто-то спал в соседней комнате. Бросив ещё один взгляд в угол, за которым раньше была тень от горшка, Петька подтащил к себе гимнастёрку, одним движением выхватил из-за голенища длинный кривоватый нож и вернулся к столу. Отвернувшись от тени, Петька полоснул себя лезвием по ладони и обрызгал ею свою новую подушку. Одеяло вспыхнуло и загорелось. Флюоресцирующий комок ударил в лампу и упал на газету. От неожиданности он вздрогнул, но тут из его горла вырвался вопль, полный мучительной боли, от которой на несколько секунд свело живот. Дрова в печи занялись сразу. По столам запрыгали лиловые языки огня. Когда пламя разгорелось, комната была уже пуста.
Обречённо моргая, Пётр Семёнович положил на стол исписанный лист бумаги, вылез из кресла и подошёл к висящей на гвозде офицерской шинели с дырой от револьверной пули на спине. Заглянув за её распахнутый воротник, сильно наклонился вперёд, обеими руками вцепился в ворот и рванул его на себя так сильно, словно хотел оторвать себе живот. Пропитанный дегтем подклад оторвался легко, обнажив грязно-коричневый от въевшейся в него грязи мех. От шинели шёл густой тяжёлый дух. Медленно подтянув к груди ноги, Петр Семёнович опустился на пол. Согнувшись в три погибели, уткнулся лицом в разорванную подкладку. Немного посидел, подняв лицо к потолку, а потом стал медленно поворачиваться вокруг своей оси, пока не уткнулся в ещё не тронутый огнём угол. Тогда он рухнул на одно колено и попытался пролезть под шинель. Это ему удалось только после того, как он сильно сжал в кулаке край шинели. Упираясь одной ногой в полу шинели, второй он с усилием подвинул её к краю стола, выпрямился и поднял руки. Подкладка хрустнула, и под ней оказался литой чёрный мундштук. Вставив в рот его холодное металлическое тело, Пётр Семёнович с трудом выдохнул воздух, повернулся лицом к окну, откинув полы шинели в стороны, сел на край стола и глубоко затянулся.
Оторопело оглядевшись по сторонам, отступив на шаг, чтобы от окна его не закрывала занавеска, возбуждённо пробормотал: «Да ты, оказывается, жил. Да что ж ты молчал-то, чёрт? Нет, конечно. Шутка. Какой это к чёрту Пётр - ты тогда сам ещё Петька… Или, может, наоборот? Нет. Скорее наоборот. Мы сами все тогда были Петрухи. Нет… Конечно нет. Погоди… Да точно! В машине… А сейчас? Сейчас мы сами - всё. Всё вокруг. А ведь верно, недаром я тогда так испугался». Вспомнив это, он поднял глаза на пустой подоконник. Он был покрыт толстым слоем пыли. У него вдруг заныло под ложечкой. Что, если там больше ничего нет? Если комната пуста? Его передернуло, после чего он со скрипом покачал головой. «Нет». Тогда что же это? За окном стало смеркаться. Наклонившись, с растущей неуверенностью Пётр заглянул под кровать. Скрипя сердцем, открыл крышку. Из-под неё пахнуло вековой пыльной затхлостью. «Забор». Он поднял голову. «Сердца четырёх». На цыпочках подкрался к шкафу и замер, чуть пригнувшись. Внутри что-то пошевелилось. Может быть, мыши? Он вынул из шкафа графин с длинной резной ручкой и налил полный стакан мутной жидкости. Это был священный самогон от Василия Ивановича. Взяв со стола чистый стакан, залпом выпил и положил браунинг на место. Задумчиво повертел стакан в руках. Вдруг послышалось тихое и какое-то сосредоточенное попискивание. Пётр поднял стакан и сделал ещё глоток. Писк усилился. Мышь опять под кроватью? Нет-нет, не может быть. Впрочем, почему не мыши. Очень даже. Стоп, стоп, неужели… Пётр опять нагнулся над столом и, затаив дыхание, стал вглядываться в невидимую сбоку часть шкафа. Снизу послышалось приглушённое шуршание. Крышка заскрипела и приоткрылась. В щель высунулась длинная острая мордочка с круглыми глазами. На секунду их взгляды встретились. Петька протянул руку и поставил стакан на книгу. Достав из кармана перочинный нож, осторожно поддел крышку и приподнял её. Выбравшись из шкафчика, мышь быстро пробежала по столу, спрыгнула на скатерть и юркнула под стол. Тихо защёлкнулся замок. Подождав немного, переставив стул с журнального подноса на освободившийся угол стола - со всех сторон его окружали брошенные на диван стопки книг, - Петька опустился за стол и вытянул к лампе дрожащие ноги. Закрыл глаза. Ему почему-то было очень страшно. Несколько раз он даже порывался встать, подойти к двери и прислушаться - но каждый раз, пересиливая себя, продолжал сидеть неподвижно, прислушиваясь к скрипу пружин и шорохам за окном. Наконец напряжение отпустило. Не открывая глаз, сложил руки на груди и в последний раз затянулся дымом. Ещё раз глубоко вдохнул. И ещё. И ещё.
Разбудила его хлопнувшая дверь. Сначала показалось, что это хлопнула его собственная ключица, потом он понял, в чём дело. Вернулся Василий Иванович. С третьей попытки Пётр выбрался из-под стола. Поднял с пола лампу и вышел навстречу гостю. Тот стоял на пороге комнаты и неторопливо стряхивал с себя дождевую воду. На нём был мешковатый чёрный халат, на ногах стоптанные сапоги, за плечами - винтовка, плотно набитый патронташ на широком поясе. Удивлённо оглядывая комнату, Василий Иванович поднял руку к широкому мокрому лицу. Узнав Петра, улыбнулся. Склонив голову, поздоровался. Стуча сапогами, прошёл в комнату. Поставив лампу на тумбочку, снял сапоги. Присел на кровать и закурил. Петька открыл форточку. Комнату мгновенно заполнил горячий запах цветов и свежего воздуха. Тронутый этим запахом, Чапаев внимательно посмотрел на Петра. Затянувшись, выпустил дым через нос и спросил: - Когда успел? Который год не могу привыкнуть. Меня Петькой давно уже не зовут. Ну, как жизнь, Петруха? Рассказывай.. - Да что там. Смотрю я, вроде всё как обычно. Книги читаю. Диссертацию пишу. По химии. Собрался, значит, книгу писать. Как в Москве в тридцать третьем году. Ладно, думаю, поглядим. Через месяц автореферат выслал. Тема интересная была. "Методы восстановления партийного руководства в период Великой Отечественной войны", называется. Вот. Только хрен там - не получился у меня такой сплав между теорией и практикой. Такие разные - и всё через одно место у них. Предложения писал, предложения, а результат - как у чукчи из эвенкийского фольклора: "На тоненьком суке сидят три пингвина, давно их кокнуть надо, да лень очень. Жрать охота, сил нет. Долго молчат. Напряглись. Вот один лапкой загребёт, другой, третий. Бах! И оба в прорубь. Ну тут уж … бздыщ". Ну меня и послали.
Василий Иванович хохотнул. Повернувшись к Петру, пристально взглянул ему в глаза и вкрадчиво спросил - Звучит гордо. Особенно в твоём исполнении. Почему не пишешь? Петька пожал плечами. - Да как-то неохота. Бывает, начинаю про что ни на есть рассказывать, там не то, тут не это… Вроде устаю, сам не понимаю, про это всё уже Маркс давно сказал в Трёх источниках, а я всё не останавливаюсь. А потом - плюнешь на это, и каждый день одно и то же. Да и потом, у нас же есть стенгазета. Так и там всё время про то: "Коллективизация"… Или про листовку на колхозном собрании. Или об учителях: очень хорошо про Сталина пишут, даже горячо. Потом про редактора газеты, вообще здорово. Но самое интересное - это про этот раз. Просто классная работа. Кто это был - никто не знает. О чём он писал - неясно. Кажется, из Москвы. А может, просто писатель. Тоже о колхозах, но про какие-то разные вещи. Может, это тоже сам Сталин был? Тоже не знаю. Я ведь никогда не видел ни этого Сталина, ни того, кто о нём написал. Ну а потом уже времени не было. Времени вообще не было.
Чапаев весело засмеялся. Погасил папиросу и несколько секунд молча глядел в окно. Затем, улыбаясь, поднял взгляд на Петьку и сказал: Ладно, Петька. Пошлю я тебя как философа на 3-й лагпункт. Там у тебя получится. Сможешь всерьёз над этим думать. Главное - держать себя в руках, твёрдо стоять на своём и не поддаваться на провокации. «Не верь, не бойся, пока можешь» - золотое правило на все случаи жизни. Внимательно гляди вокруг и сам же - в ответ. Ясно? Не подведи. Помнишь ведь бой под Черкасской Лозовой? Если что - зайди. Сегодня вечером в клубе день женоcвободы. Будут русские писатели. Поимеешь там ценный опыт. Они тебя поймут. А в лагере на седьмом участке будешь писать новую теорию равновесия. Всё запомнил? Повтори… Нет, ничего. Тогда беги, встретят. Похоже, сегодня вечерком дадут трепку. Увидишь хохочущего Будённого, можешь не сомневаться. Будь здоров, Петро. Работай. Чапай отвернулся и, перебирая чётки, начал тихо напевать старинную мантру. Петр быстро вышел в коридор. Открыл дверь в тамбур и двинулся вниз по ступеням. Выбравшись на свежий воздух, он с наслаждением вдохнул воздух. Навстречу брела Анна, держа перед собой завернутый в полотенце горшок. Рядом с ней, испуганно оглядываясь по сторонам, семенила Люся в грязном ватнике. За ними, рассыпая горошины капель по лужам, бежали собаки. Из-за низкой тучи с пронзительным свистом падали на землю крупные капли дождя. Дождь совсем недавно начался, стоял полный штиль и вокруг не видно было ни души. Даже собаки и те вдруг куда-то исчезли. Пустая станция зияла разбитыми рельсами и опрокинутыми вагонами. Осторожно подбираясь к своим, Пётр заметил на краю площадки человека в форме НКВД. Прижавшись к стене, тот внимательно вглядывался в темноту. Убедившись, что погони нет, выпрямился и медленно пошёл навстречу. Подойдя, махнул рукой, приглашая приблизиться. Петра словно обдало ледяной водой. Застыв на месте, в упор глядя в спокойные глаза старшего майора, по очереди поднял вверх оба указательных пальца правой руки. Подошёл и стал рядом. Несколько секунд длилось напряжённое молчание. Неожиданно старший майор негромко рассмеялся. Пётр вопросительно посмотрел на него.- В одном городе, - сказал тот, продолжая смеяться, был случай. Пошли прогуляться трое - мужчина, женщина и собака. Шли себе себе и шли. И вдруг слышат какой-то свист. Подошли ближе и видят - на ветвях дуба сидит ёж, свистит через дырочку в боку.
Петька оцепенело уставился на старшего майора. Тот опять оглушительно захохотал. Петька дёрнул его за рукав.- Не понял?- переспросил тот. Петр повернулся к Люське, ткнул пальцем в её сторону и выразительно пошевелил пальцем у виска. Та отрицательно замотала головой. Тогда он показал два пальца, затем три и окончательно добавил - четыре. Старший майор отсмеялся и заговорил более внятно:- А когда женщина из дома вышла, ёжо сиганул с дерева на забор, сиганул через окно в дом и в шкаф. Хочешь, анекдот? Два космонавта садятся в самолёт. Первый: "Когда же мы взлетим?" Второй: " Через минуту". Первый поднимается и командует: «Топливо на борту есть?» Второй отвечает: «Нет». Первый спрашивает:«Куда лететь?» А второй отвечает… - тут старший майор громко захохотал.- Всё, проехали.
... ... ...
В час предполуночного оторопения я обычно припоминаю события десятилетней давности, чтобы осознать, как с ними жить дальше. Обычно же я стараюсь не думать о тех днях. Каждый раз, когда это происходит, я словно глотаю сильный, выворачивающий душу порошок. Это - верная дорога в небытие. Только так я и могу справиться с собой. Пока есть эта коротенькая пауза между двумя вдохами, обычно мне удаётся сохранить трезвый рассудок. Но надолго ли? Шоковая терапия, которой я изо дня в день подвергаю себя, и без того непростая штука. Врачи говорят, для психики лучше, если за год ни разу не вспомню ни слова из того дня. Однако это практически невозможно. Чаще всего я вижу всё ту же страшную сцену: бригада морозоустойчивых психиатров уминает лопатой мерзлую землю. Чингиз Чингизович Шостакович, директор психического дома № 42, бывший унтер-офицер царской армии, сражается с ледяной глыбой за право выжить, а его бывшие бойцы в это время за обе руки тянут за ледяной лом, силясь заставить проклятую глыбу сдвинуться с места. Наконец Чингизу Чингизовичу это удаётся и он уда-ляется. Кажется, тогда он ещё не придумал новых песен, но знал - только в песне его голос отразится от вечности. Отразится и наполнит землю новой силой, наполнившей мир новым смыслом. Он тогда не знал этого, но эти песни сочинили позже другие люди. Прошло уже много лет, Чингиза Чингизовича уже нет в живых, те, кто выжил тогда на снегу, давно состарились, забыли, о чём была та песня, знают только, из-за чего заварилась та страшная битва, полная беспричинных слёз, ненависти, нестерпимой боли и немыслимых лишений. Я не знаю, пережил ли он их, почувствовал ли, хоть когда-нибудь? Наверно, чувствовал. Может быть, даже дольше всех остальных. Ведь и сам он был наполовину человеком, наполовину боддисатвой. Оттого-то и любил всех нас, пациентов и санитаров, всех до единого. Оттого и жалел. Ничего нет страшнее беззащитной души в безжалостном мире. Ничто так не ранит душу, как холодная безучастная улыбка надзирателя. Куда легче выцарапать её осколками разбитой бутылки, чем смириться с тем, во что превратилась душа, на которую ты пролил столько слёз. Потому и молчит Чингиз Чингизович - говорить ему запрещено, без него не сочинят новых мелодий, не отпустят жить в ту вечность, где есть уже он и его тень. Дон Хренаро, известный в фольклоре под именем Василия Ивановича Чапаева и Генриха Мюллера, вечно объясняет Кастанеде разницу между гуашью и суриком, стараясь отвлечь его от вечного страха перед палящими лучами заходящего солнца. Дон Хренаро говорит: «в Австралии есть такой зверёк, вомбат» и указывает на гипсовую статуэтку мускулистого вомбата с толстой короткой шеей. Кастаньеда смотрит на статуэточку и начинает смеяться. Его смех переполняет его такою радостью, какой не было раньше никогда. Нет, он не стыдится своего смеха, напротив, гордится им. Всё дело в том, что он - просто тень этого вурмата, часть его собственного сознания. Старинные мастера кунфу знали про это. Они могли изобразить человека таким, каким он его видит, лишь изобразив его на стене - подобием росчерка жёлтого карандаша, небрежно нарисованного на задубевшем ватине. Он и гири, кун и лунные лучи, Хуанхэ и шесть рек - всё это просто тени такого же человека, созданного из глины и света. И этот человек умирает каждую ночь, чтобы проснуться утром и первым делом прочитать надпись на потолке: Monstradamus! Gratianus![17 - Божественный! Грозный!] Это значит, ему приснились снега, волчонок, лис и одна чужая женщина, подарившая ему коробку патронов, которые так ему пригодятся в битве на станции Черкасская Лозовая. И никто никогда не расскажет ему про птиц, зверей и муравьёв. Никогда.
Оторопело перечитав всю эту галиматью, Григорий фон Эрнен-Котовский поставил локти на стол и обхватил ладонями лицо. Даже с закрытыми глазами он чувствовал, что вид этого письма ужасен. Но какая-то пустота в душе была не такой, как во рту. Может быть, это было его воображение? Возможно, он оглох? И чем был этот переполнявший его ужас? Истиной? Да, конечно. А может, всеобщим обманом? Наверно, да. Возможно. Вероятно. Если так, значит, все это правда. Правда. Это не в этой книге. Не здесь. Всё это не с ним. Это с Петькой, с Петькой! Но ведь Пётр Семёнович Исаев в эту самую минуту спит под елями! Григорий закрыл лицо руками и застонал. Что же такое было на самом деле? Был ли он самим собой? Или он не был им? Он почувствовал, какой он усталый и пустой. Он не мог больше вмещать в себе этот ужас и отчаяние. Нет, говорил он себе, надо успокоиться. Надо трезво посмотреть на вещи. Никакой это, видимо, не ночной кошмар. Значит, всё это в самом деле, просто я сплю. И вижу сны. Другого объяснения нет. На самом же деле не может быть так как на самом деле. Откуда взялось это письмо? Куда пропал сам автор письма? А вдруг он жив? А вдруг ему стала понятна пятая цыганская истина: для того, чтобы узнать, кто ты есть на деле, достаточно быть рядом с автором письма. Вот оно лежит - его единственное вещественное доказательство! Вот эта ровная, залитая солнцем и самая настоящая реальность, от которой не надо никуда бежать и прятаться.
Оцепенело глядя на пятна солнечного света на столе, Петр Семёнович не знал, куда девать глаза. Он глядел на свои руки, будто с них мог упасть невидимый колдовской покров, покрывавший его жизнь. Ему казалось, его колени подкосились. Он встал и поплелся на кухню. Спохватившись, вернулся назад и схватил ручку. Начал писать: «Дорогой товарищ Чапаев! Произошла чудовищная ошибка, за которую я никогда не смогу себя простить, ибо осознаю всю нелепость своего поступка. Я прочитал ваше письмо - „Друзьям“ (о том, какую судьбу я уготовил Петру Семёновичу Исаеву, сказано в начале этого тома) - и понял, насколько оно умно. Между тем вы ошибаетесь в главном: я - не ваш друг. Я - альтер эго Григория фон Эрнена-Котовского, которое проникло в ваше личное пространство. Этот облик я принял из-за нервного стресса, вызванного вашим сообщением о гибели в горах Емельяна Пугачёва и дальнейших последствиях содеянного. Вы называете меня своим спасителем, но вам следует быть повнимательнее к другим вещам - тем, которые вы говорите в письме. В частности, вы должны внимательнее прочесть русский перевод пятитомной «Энциклопедии философских наук», тот её раздел, который называется «Кто мыслит абстрактно». Эта книга содержит множество важнейших, если не основополагающих, философских и религиозных идей. Они были восприняты многими поколениями мыслителей как истина в последней инстанции. Надеюсь, их блестящая отточенность помогла вам, товарищ Чапаев, обрести то самое «Я», в котором, по словам Маркса, нет врагов, а есть друзья». Завершив своё письмо, Пётр Семёнович перечитал его несколько раз и поставил в левом верхнем углу факсимиле своей подписи - «П. К.».
Опешивший Григорий фон Эрнен-Котовский поднял глаза на картину, висевшую на стене напротив. Она изображала место действия из повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича». То была лощина с еловым лесом на заднем плане. Из высокого синего неба на поляну падал косо падающий солнечный луч. Чёрные стволы деревьев уходили вверх, к пронзительно-яркому сиянию. Одна из веток берёзы, почти срезанная им, наклонялась над бурой тропинкой, сбегавшей в лощину. Воздух был чист и свеж. Пели птицы. Отчётливо доносился топот копыт. Пётр прислушался. Шум стих, и раздался негромкий человеческий голос, повторявший: - Это я, я… Это Никола… Лошадь, лошадь, стой! Ничего не было видно, кроме тусклого пятна солнечного света. «Петька. - подумал Пётр Семэнович, подумал ещё раз, ещё и опять и чуть не засмеялся от этой мысли. Петька, Петька! Господи, какое счастье, Господи!» Он закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Потом повернулся и вышел из дома. У крыльца он остановился, посмотрел на дом и стал смотреть на тропинку, по которой навстречу ему шёл Чапаев, похлопывая по галифе коротким стеком. Пётр сорвал с яблони яблоко и хотел было кинуть его Чапаеву, когда вдруг понял: никакой это вовсе не Чапаев, никакой он не Петька. Думать было бесполезно. Они оба были точными копиями друг друга. Как только Пётр понял это - всё тут же кончилось. Ему стало холодно. Качаясь на высоких каблуках, он пошёл прочь от дома и через сотню метров остановился. Ну почему, почему он, зная, что этот его двойник идёт навстречу опасности, испытывает такое же отчаянное облегчение, как если бы, проснувшись в собственной постели, обнаружил, наконец, что он может прочитать надпись на потолке. Она гласила: Conditio sine qua non, nisi doctor, quod nullum est. [10 - Дело не в самой мудрости, которой я достиг, - а в том - доктор, что недостоин я этой мудрости.] Но что такое мудрость? Кому и зачем нужна она, эта самая мудрость, в пиковые моменты, перед лицом смерти? Что даёт она взамен? Что такое смерть? Откуда они берутся, эти петли судьбы? Как сделать так, чтоб не нужно было убивать других? Когда ты умираешь сам, ничего не меняется. Совсем ничего. Но как убить другого, которого уже знаешь? В чём разница между нами? В чём она? И ведь ты знаешь этого другого даже лучше, чем самого себя. Как же так? Разве Петька мог знать о нём больше, не сходя с этого места? Да, да. Именно так. Ты сам поставил себя перед необходимостью убить Петра. Ведь ты не хотел этого. И не подумал даже. Тебе просто повезло. Повезло случайно. Если бы кто-нибудь убил Чапаева, тебе не понадобился бы Петька для подтверждения этого факта. Но ты убил фон Эрнена и рухнул в тёмные глубины достоевщины и распутинщины, как камень в воду. Всё опять сошлось в одной точке. На этот раз действительно случайно, потому что ты знал, где это случится.
Ошалело перечитав написанное, Петька почувствовал, будто с него упала какая-то тяжёлая ноша. Он кинулся к стоящему в углу горницы ведру и напился воды прямо из него. С хрустом размял пальцы и огляделся. Его тень, недавно казавшаяся огромной, теперь оказалась заметно короче. Никто не мог увидеть висящую над печкой паутину, поэтому он на всякий случай поднял с пола какой-то тёмный уголёк, чиркнул им о подошву сапога и бросил в сторону стола. Почти сразу же снизу пришёл слабый запах жжёного волоса. Кто-то спал в соседней комнате. Бросив ещё один взгляд в угол, за которым раньше была тень от горшка, Петька подтащил к себе гимнастёрку, одним движением выхватил из-за голенища длинный кривоватый нож и вернулся к столу. Отвернувшись от тени, Петька полоснул себя лезвием по ладони и обрызгал ею свою новую подушку. Одеяло вспыхнуло и загорелось. Флюоресцирующий комок ударил в лампу и упал на газету. От неожиданности он вздрогнул, но тут из его горла вырвался вопль, полный мучительной боли, от которой на несколько секунд свело живот. Дрова в печи занялись сразу. По столам запрыгали лиловые языки огня. Когда пламя разгорелось, комната была уже пуста.
Обречённо моргая, Пётр Семёнович положил на стол исписанный лист бумаги, вылез из кресла и подошёл к висящей на гвозде офицерской шинели с дырой от револьверной пули на спине. Заглянув за её распахнутый воротник, сильно наклонился вперёд, обеими руками вцепился в ворот и рванул его на себя так сильно, словно хотел оторвать себе живот. Пропитанный дегтем подклад оторвался легко, обнажив грязно-коричневый от въевшейся в него грязи мех. От шинели шёл густой тяжёлый дух. Медленно подтянув к груди ноги, Петр Семёнович опустился на пол. Согнувшись в три погибели, уткнулся лицом в разорванную подкладку. Немного посидел, подняв лицо к потолку, а потом стал медленно поворачиваться вокруг своей оси, пока не уткнулся в ещё не тронутый огнём угол. Тогда он рухнул на одно колено и попытался пролезть под шинель. Это ему удалось только после того, как он сильно сжал в кулаке край шинели. Упираясь одной ногой в полу шинели, второй он с усилием подвинул её к краю стола, выпрямился и поднял руки. Подкладка хрустнула, и под ней оказался литой чёрный мундштук. Вставив в рот его холодное металлическое тело, Пётр Семёнович с трудом выдохнул воздух, повернулся лицом к окну, откинув полы шинели в стороны, сел на край стола и глубоко затянулся.
Оторопело оглядевшись по сторонам, отступив на шаг, чтобы от окна его не закрывала занавеска, возбуждённо пробормотал: «Да ты, оказывается, жил. Да что ж ты молчал-то, чёрт? Нет, конечно. Шутка. Какой это к чёрту Пётр - ты тогда сам ещё Петька… Или, может, наоборот? Нет. Скорее наоборот. Мы сами все тогда были Петрухи. Нет… Конечно нет. Погоди… Да точно! В машине… А сейчас? Сейчас мы сами - всё. Всё вокруг. А ведь верно, недаром я тогда так испугался». Вспомнив это, он поднял глаза на пустой подоконник. Он был покрыт толстым слоем пыли. У него вдруг заныло под ложечкой. Что, если там больше ничего нет? Если комната пуста? Его передернуло, после чего он со скрипом покачал головой. «Нет». Тогда что же это? За окном стало смеркаться. Наклонившись, с растущей неуверенностью Пётр заглянул под кровать. Скрипя сердцем, открыл крышку. Из-под неё пахнуло вековой пыльной затхлостью. «Забор». Он поднял голову. «Сердца четырёх». На цыпочках подкрался к шкафу и замер, чуть пригнувшись. Внутри что-то пошевелилось. Может быть, мыши? Он вынул из шкафа графин с длинной резной ручкой и налил полный стакан мутной жидкости. Это был священный самогон от Василия Ивановича. Взяв со стола чистый стакан, залпом выпил и положил браунинг на место. Задумчиво повертел стакан в руках. Вдруг послышалось тихое и какое-то сосредоточенное попискивание. Пётр поднял стакан и сделал ещё глоток. Писк усилился. Мышь опять под кроватью? Нет-нет, не может быть. Впрочем, почему не мыши. Очень даже. Стоп, стоп, неужели… Пётр опять нагнулся над столом и, затаив дыхание, стал вглядываться в невидимую сбоку часть шкафа. Снизу послышалось приглушённое шуршание. Крышка заскрипела и приоткрылась. В щель высунулась длинная острая мордочка с круглыми глазами. На секунду их взгляды встретились. Петька протянул руку и поставил стакан на книгу. Достав из кармана перочинный нож, осторожно поддел крышку и приподнял её. Выбравшись из шкафчика, мышь быстро пробежала по столу, спрыгнула на скатерть и юркнула под стол. Тихо защёлкнулся замок. Подождав немного, переставив стул с журнального подноса на освободившийся угол стола - со всех сторон его окружали брошенные на диван стопки книг, - Петька опустился за стол и вытянул к лампе дрожащие ноги. Закрыл глаза. Ему почему-то было очень страшно. Несколько раз он даже порывался встать, подойти к двери и прислушаться - но каждый раз, пересиливая себя, продолжал сидеть неподвижно, прислушиваясь к скрипу пружин и шорохам за окном. Наконец напряжение отпустило. Не открывая глаз, сложил руки на груди и в последний раз затянулся дымом. Ещё раз глубоко вдохнул. И ещё. И ещё.
Разбудила его хлопнувшая дверь. Сначала показалось, что это хлопнула его собственная ключица, потом он понял, в чём дело. Вернулся Василий Иванович. С третьей попытки Пётр выбрался из-под стола. Поднял с пола лампу и вышел навстречу гостю. Тот стоял на пороге комнаты и неторопливо стряхивал с себя дождевую воду. На нём был мешковатый чёрный халат, на ногах стоптанные сапоги, за плечами - винтовка, плотно набитый патронташ на широком поясе. Удивлённо оглядывая комнату, Василий Иванович поднял руку к широкому мокрому лицу. Узнав Петра, улыбнулся. Склонив голову, поздоровался. Стуча сапогами, прошёл в комнату. Поставив лампу на тумбочку, снял сапоги. Присел на кровать и закурил. Петька открыл форточку. Комнату мгновенно заполнил горячий запах цветов и свежего воздуха. Тронутый этим запахом, Чапаев внимательно посмотрел на Петра. Затянувшись, выпустил дым через нос и спросил: - Когда успел? Который год не могу привыкнуть. Меня Петькой давно уже не зовут. Ну, как жизнь, Петруха? Рассказывай.. - Да что там. Смотрю я, вроде всё как обычно. Книги читаю. Диссертацию пишу. По химии. Собрался, значит, книгу писать. Как в Москве в тридцать третьем году. Ладно, думаю, поглядим. Через месяц автореферат выслал. Тема интересная была. "Методы восстановления партийного руководства в период Великой Отечественной войны", называется. Вот. Только хрен там - не получился у меня такой сплав между теорией и практикой. Такие разные - и всё через одно место у них. Предложения писал, предложения, а результат - как у чукчи из эвенкийского фольклора: "На тоненьком суке сидят три пингвина, давно их кокнуть надо, да лень очень. Жрать охота, сил нет. Долго молчат. Напряглись. Вот один лапкой загребёт, другой, третий. Бах! И оба в прорубь. Ну тут уж … бздыщ". Ну меня и послали.
Василий Иванович хохотнул. Повернувшись к Петру, пристально взглянул ему в глаза и вкрадчиво спросил - Звучит гордо. Особенно в твоём исполнении. Почему не пишешь? Петька пожал плечами. - Да как-то неохота. Бывает, начинаю про что ни на есть рассказывать, там не то, тут не это… Вроде устаю, сам не понимаю, про это всё уже Маркс давно сказал в Трёх источниках, а я всё не останавливаюсь. А потом - плюнешь на это, и каждый день одно и то же. Да и потом, у нас же есть стенгазета. Так и там всё время про то: "Коллективизация"… Или про листовку на колхозном собрании. Или об учителях: очень хорошо про Сталина пишут, даже горячо. Потом про редактора газеты, вообще здорово. Но самое интересное - это про этот раз. Просто классная работа. Кто это был - никто не знает. О чём он писал - неясно. Кажется, из Москвы. А может, просто писатель. Тоже о колхозах, но про какие-то разные вещи. Может, это тоже сам Сталин был? Тоже не знаю. Я ведь никогда не видел ни этого Сталина, ни того, кто о нём написал. Ну а потом уже времени не было. Времени вообще не было.
Чапаев весело засмеялся. Погасил папиросу и несколько секунд молча глядел в окно. Затем, улыбаясь, поднял взгляд на Петьку и сказал: Ладно, Петька. Пошлю я тебя как философа на 3-й лагпункт. Там у тебя получится. Сможешь всерьёз над этим думать. Главное - держать себя в руках, твёрдо стоять на своём и не поддаваться на провокации. «Не верь, не бойся, пока можешь» - золотое правило на все случаи жизни. Внимательно гляди вокруг и сам же - в ответ. Ясно? Не подведи. Помнишь ведь бой под Черкасской Лозовой? Если что - зайди. Сегодня вечером в клубе день женоcвободы. Будут русские писатели. Поимеешь там ценный опыт. Они тебя поймут. А в лагере на седьмом участке будешь писать новую теорию равновесия. Всё запомнил? Повтори… Нет, ничего. Тогда беги, встретят. Похоже, сегодня вечерком дадут трепку. Увидишь хохочущего Будённого, можешь не сомневаться. Будь здоров, Петро. Работай. Чапай отвернулся и, перебирая чётки, начал тихо напевать старинную мантру. Петр быстро вышел в коридор. Открыл дверь в тамбур и двинулся вниз по ступеням. Выбравшись на свежий воздух, он с наслаждением вдохнул воздух. Навстречу брела Анна, держа перед собой завернутый в полотенце горшок. Рядом с ней, испуганно оглядываясь по сторонам, семенила Люся в грязном ватнике. За ними, рассыпая горошины капель по лужам, бежали собаки. Из-за низкой тучи с пронзительным свистом падали на землю крупные капли дождя. Дождь совсем недавно начался, стоял полный штиль и вокруг не видно было ни души. Даже собаки и те вдруг куда-то исчезли. Пустая станция зияла разбитыми рельсами и опрокинутыми вагонами. Осторожно подбираясь к своим, Пётр заметил на краю площадки человека в форме НКВД. Прижавшись к стене, тот внимательно вглядывался в темноту. Убедившись, что погони нет, выпрямился и медленно пошёл навстречу. Подойдя, махнул рукой, приглашая приблизиться. Петра словно обдало ледяной водой. Застыв на месте, в упор глядя в спокойные глаза старшего майора, по очереди поднял вверх оба указательных пальца правой руки. Подошёл и стал рядом. Несколько секунд длилось напряжённое молчание. Неожиданно старший майор негромко рассмеялся. Пётр вопросительно посмотрел на него.- В одном городе, - сказал тот, продолжая смеяться, был случай. Пошли прогуляться трое - мужчина, женщина и собака. Шли себе себе и шли. И вдруг слышат какой-то свист. Подошли ближе и видят - на ветвях дуба сидит ёж, свистит через дырочку в боку.
Петька оцепенело уставился на старшего майора. Тот опять оглушительно захохотал. Петька дёрнул его за рукав.- Не понял?- переспросил тот. Петр повернулся к Люське, ткнул пальцем в её сторону и выразительно пошевелил пальцем у виска. Та отрицательно замотала головой. Тогда он показал два пальца, затем три и окончательно добавил - четыре. Старший майор отсмеялся и заговорил более внятно:- А когда женщина из дома вышла, ёжо сиганул с дерева на забор, сиганул через окно в дом и в шкаф. Хочешь, анекдот? Два космонавта садятся в самолёт. Первый: "Когда же мы взлетим?" Второй: " Через минуту". Первый поднимается и командует: «Топливо на борту есть?» Второй отвечает: «Нет». Первый спрашивает:«Куда лететь?» А второй отвечает… - тут старший майор громко захохотал.- Всё, проехали.
... ... ...
В час предполуночного оторопения я обычно припоминаю события десятилетней давности, чтобы осознать, как с ними жить дальше. Обычно же я стараюсь не думать о тех днях. Каждый раз, когда это происходит, я словно глотаю сильный, выворачивающий душу порошок. Это - верная дорога в небытие. Только так я и могу справиться с собой. Пока есть эта коротенькая пауза между двумя вдохами, обычно мне удаётся сохранить трезвый рассудок. Но надолго ли? Шоковая терапия, которой я изо дня в день подвергаю себя, и без того непростая штука. Врачи говорят, для психики лучше, если за год ни разу не вспомню ни слова из того дня. Однако это практически невозможно. Чаще всего я вижу всё ту же страшную сцену: бригада морозоустойчивых психиатров уминает лопатой мерзлую землю. Чингиз Чингизович Шостакович, директор психического дома № 42, бывший унтер-офицер царской армии, сражается с ледяной глыбой за право выжить, а его бывшие бойцы в это время за обе руки тянут за ледяной лом, силясь заставить проклятую глыбу сдвинуться с места. Наконец Чингизу Чингизовичу это удаётся и он уда-ляется. Кажется, тогда он ещё не придумал новых песен, но знал - только в песне его голос отразится от вечности. Отразится и наполнит землю новой силой, наполнившей мир новым смыслом. Он тогда не знал этого, но эти песни сочинили позже другие люди. Прошло уже много лет, Чингиза Чингизовича уже нет в живых, те, кто выжил тогда на снегу, давно состарились, забыли, о чём была та песня, знают только, из-за чего заварилась та страшная битва, полная беспричинных слёз, ненависти, нестерпимой боли и немыслимых лишений. Я не знаю, пережил ли он их, почувствовал ли, хоть когда-нибудь? Наверно, чувствовал. Может быть, даже дольше всех остальных. Ведь и сам он был наполовину человеком, наполовину боддисатвой. Оттого-то и любил всех нас, пациентов и санитаров, всех до единого. Оттого и жалел. Ничего нет страшнее беззащитной души в безжалостном мире. Ничто так не ранит душу, как холодная безучастная улыбка надзирателя. Куда легче выцарапать её осколками разбитой бутылки, чем смириться с тем, во что превратилась душа, на которую ты пролил столько слёз. Потому и молчит Чингиз Чингизович - говорить ему запрещено, без него не сочинят новых мелодий, не отпустят жить в ту вечность, где есть уже он и его тень. Дон Хренаро, известный в фольклоре под именем Василия Ивановича Чапаева и Генриха Мюллера, вечно объясняет Кастанеде разницу между гуашью и суриком, стараясь отвлечь его от вечного страха перед палящими лучами заходящего солнца. Дон Хренаро говорит: «в Австралии есть такой зверёк, вомбат» и указывает на гипсовую статуэтку мускулистого вомбата с толстой короткой шеей. Кастаньеда смотрит на статуэточку и начинает смеяться. Его смех переполняет его такою радостью, какой не было раньше никогда. Нет, он не стыдится своего смеха, напротив, гордится им. Всё дело в том, что он - просто тень этого вурмата, часть его собственного сознания. Старинные мастера кунфу знали про это. Они могли изобразить человека таким, каким он его видит, лишь изобразив его на стене - подобием росчерка жёлтого карандаша, небрежно нарисованного на задубевшем ватине. Он и гири, кун и лунные лучи, Хуанхэ и шесть рек - всё это просто тени такого же человека, созданного из глины и света. И этот человек умирает каждую ночь, чтобы проснуться утром и первым делом прочитать надпись на потолке: Monstradamus! Gratianus![17 - Божественный! Грозный!] Это значит, ему приснились снега, волчонок, лис и одна чужая женщина, подарившая ему коробку патронов, которые так ему пригодятся в битве на станции Черкасская Лозовая. И никто никогда не расскажет ему про птиц, зверей и муравьёв. Никогда.