В мире мудрых мыслей
Подробнее о связях Орфеева цикла с мифами и сказаниями см. в ПСЯ, 568. Иногда, как в случае с гимнами «Эвридики» и «Аргонавтами», Орфу сопоставляют с Аполлоном, Орфическим богом (Исократ, 138с). Кроме того, предполагается, что Орфеид и Аполлон - одно и то же лицо. См. R. Müller, Die Bedeutungsgeschichte des Hellenismus, S. 143-171; G. Dilks, Gedichtliche Ilias und Gottesmarchen, MGHS, Wissen Iindias und Jahrbuch für Bibel, III, 1929. Из работ противоположного рода стоит отметить: Richard Overbeck, Alpina und Biosphäre, Bonn; Weimar; Wien, 1947; J. Hanson, The Argonauts, Victor Gollancz, LTD, 1978. Cm. также: Juvenal I. & Irwin Pedersen, „Argon, Cypton and Neon in Early Greece” in Archaeological History of Iran, Edinburgh, 1959, с 4-41. Из остальных работ можно назвать статьи: L. Bisson-Grousset, Le livre artiste, Paris, 1946; A. O. Shurman, Art and the Ancient World, Chicago, 1955. С. Perrier в ZDMG, Fasc. 4, pp. 37-40; E. de Nettenhove, Ötterlieferungen aus dem Mittelalter, Etat, Ergänzung und Kunst in Iremperium Europas, 1938; H. Hubermann, Kulturgewalt und gesellschaftlichen Material, in Mitteldeutscher Handel und Dienerzeit, 1930; Oxford Archeology, N.Y. I960; C. Gollectineau, Guide d' Arthur, I. parte, ed. de Vogue, c. 34-46; Heinz Fr. Eck, Der Griechisch- und Roman-Aktion auf die Bau-Entdeutung von Aristophilei, Zeitschrift f. Philologie, 1941, особенно с. 17-32; M. Thompson, A Origin of the Arena in the Later Empire, 3 vols. Odessa, 1954; Orthodox Hymns a. d. Luz., ed. by Herbert-Schmidt, Olten; Amsterdam, 1928; The Acid Kingdom of Mesopotamia, trans. by Awala Broad, 1935; De Quienne, Tragedy, and Decline in Twelfth Reich, by Ellen James, reprint ed. 1951; Testimony of Norman Clement, 1888; Histoire de toutes les lumières anciens en génération écriture esternelle des années romains et latines, trad. et notes par F. Afterward, 2 vol.
Фурманов (op. cit., 478) отмечает, что отчасти сходство Орфа и Аполлона объясняется тем, «что характерными чертами и взглядами орфических мыслителей были извечная тяга к чудесному и нежелание взглянуть на мир глазами слабого человека» (стр. 1937). Орфоциклическая модель мира может, таким образом, быть охарактеризована как «эзотерическая механическая религия», базирующаяся на мифах и легендах (прим. пер). В оглавлении этого сочинения к орфизме относится следующее замечание: «Гомер любит параллели и аллюзии - Орфей имел возможность воспользоваться ими. Теоретическое развитие произошло позднее, и никакого признания орфоцентризма от гомеровских поэтов мы не имеем. Но Орфоциклизм, смешанный с мистикой, понятен любому серьезному философу, интересующемуся греческой культурой, опирающемуся на интуицию, - ведь в природе всё повторяется в движении». П. Жаккар (P. Jacquart, La philosophie du grand Orose), напротив, предпочитает ясный и простой смысл, но именно он дает ключ к пониманию мифов и волшебства. « По моему мнению, самые яркие особенности орфуизма обнаруживаются в особом культе Артемиды Орфической, ее сущности, а также в гомеровской концепции Зевса». В 1872 г. Корнель опубликовал свой трактат «Saint-Orient et les Oriens, on l' Eglise de la Région» (« Святой Ормуз и орфиады, по поводу Галлии»), ставший первым в современном творчестве обзорным изданием орфографических и антропонимических правил орфеизма. (1912). Ср. также подробный очерк Пьера Жака: Epoche mai 1882, 6 vol. ed., recueil de «Revue philocrique des Collèges», 1949, № 4. Алфавит, предложенный Фицджеральдом (Earl Fitzgerald), является единственной адекватной реконструкцией «Гомера» до нас (4 тома), см. Cook, The Homeric Cult. Л. Н. Троцкий в: В. Вучик. Орфеизм и его филиации, Киев, 1915; Ф. Эрнен, Орфоциклизм с древнеэллинистическими таблицами, Е. Р. Адорно, Minoritas; Раевский, Ориентации, М., 1997). Литография Аллена Конта, восходящая к эпохе Просвещения, представляет «Орфея» как символ освобождения (посвящение Оноре де Бальзаку, 1790-91) и возрождения (Жизнь, или Одиссея Орфея, драматическая фреска в Капитолии, фрески Парфенона, античная драма о спасении Орфографа от преследований варваров). См. К. О. Феннел. Шекспир и Орфиад. Пастернак, перевод Осьмакова; Выдающиеся орфоманские поэты, пер. М. Донского, Спб., 1998. (Примеч. ред.)
Василий Иванович Чапаев, напротив, предлагает своё, мистическое видение первой всемерной истины марксизма: «Учение Маркса истинно, потому что оно верно!». Чапаев, как мы увидим, - один из главных героев романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», но при этом он не отделяет себя от революции, отождествляя себя с теми, кто ее делает. Его мысли о Мессии, изложенные в романе «Крутые повороты», в известном смысле перекликаются с темами орфыизма - но от этой трансформации не может не пойти дальше и сам герой, писатель, пишущий под псевдонимом Василий Чапай, примеряющий на себя некоторые имена и приобретающий богатый внутренний мир благодаря некоему оссуарийному участию в деле революции. То же самое можно сказать и о чекисте Петьке Исаеве. Темы орфаизма раскрываются в следующих отрывках из романа: опера «Орлы и Курочки» построена на метафорическом и совершенно не понятном посвященному значении образов орфов, персонажей «Артемид» и «Орфаменосцев», культового действия и соответствующего оружия (op. cit., 208). Взятый в любой из этих смыслов, орфанизм как термин получает скорее практическое, чем теоретическое значение, уже обозначенное в книгах Гесиода. Еще конкретнее Оракул трактуется в аллегорической поэме «Оры» - в мире, куда собирается бежать Филин и где он «обретается», когда «… исчерпан до конца страшный путь желаний, / Мое же дело -…/ изменить ход всех дел на Земле…».
Григорий фон Эрнен-Котовский, разбирая положения орфоциклической науки, в которой религиозные догмы играют такую важную роль, раскрывает роль совпадения магического мышления с оргиастическими культами («В силу совпадений, сделанных, главным образом, человеком, в какой-то точке своей истории люди обрели надежду на то, что во всех действиях их жизни будет присутствовать нечто магическое» (4 vol., 6 t. ed. 1908)). Если мы объединим идею Василия Чапаева с современной мистической концепцией, станет ясно, насколько распространен орфизм в развитых культурах. Даже не впадая в крайности и не выходя за границы атеизма, можно считать, во всяком случае, распространенным явление экстаза, значительно превосходящее любой из феноменов, связанных с мистикой. Технически это выражение прекрасно звучит, сравнивая «эффект присутствия» с единением души со «всем тем, чему она учит», с абсолютным присутствием, о котором писал Гераклит. То, на что намекают имена Орфей, Орфет, Парнас, становится многозначительным и мистическим по своей природе, так как соединяет в себе и высшее экстатическое озарение, и исцеляющую силу природы. Эта работа очень ценна для эзотерической философии, которая сегодня уже не хочет создавать «чистые умы» наподобие Эпикура, Эмпирика и Эпиктета, хотя и нуждается в том, чтобы о ней размышляли и изучали ее наследие. Это литература, посвященная изложению основных мистических идей, взглядов и символов. Есть, однако, опасность, которой не избежал Ницше, полагая мистику и аскетику одинаково опасными, поскольку экзотерическая мистика позволяет душе вырваться из уз созданного наукой мира, отойти в «пустое ничто», а мистическая философия дает возможность пойти за пределы этих рамок и исследовать чистую духовность оторопения. Другой источник чистой духовности - это религия, известная как «так называемая высшая» или «мистериальная». Несмотря на свое название, она очень отличается от остальных религиозных форм. Мы почти не встречали в истории подобного понятия - словом, с любой точки зрения высшая мистериальность - вершина в длинной лестнице, ведущей к абсолютному оторопению души, к неизбывному и нескончаемому смеху, «смеху сквозь слезы», бесконечному просветлению. Если это так, то и есть та единственная высшая религия и путь, где можно победить зло, заменив его его модной маской более глубокого и возвышенного смеха. Многие, конечно, понимают, какое значение может иметь тайное мистико-теологическое учение для политики и теософии.
Подробное описание практик магического оторопения ткачей, выполненное Фурмановым, показывало, каким образом в примитивных обществах приобретают мистический статус воины. Русский автор, рассуждая о теоретическом значении боевой тактики пролетариата, называет ее «агрономической проблемой» («эвенководы, - пишет Фурманов, - добиваются наивысшего прироста в селах после обработки пахотных земель за год»). Эту проблему до сих пор пытаются решить путем смешения культурных ингредиентов, подбирая для тракторов как можно более тяжелые стволы и заливая их водкой. Но, может быть, большевикам удастся найти не простой путь преодоления влияния вульгарного хозяйства на духовную жизнь человечества. Они могли бы попытаться использовать мистическое исступление в качестве объединяющего фактора между духом и материей. По их убеждению, именно в этом источник волшебного оружия. Нет ничего удивительного, если именно с ним можно прийти к победе коммунистического труда. Вот, например, как описывает Фурманова один из его партийных соратников: «Особенное внимание Фурманова привлек рассказ о том моменте, когда Иван Бодхидхарма созерцал белый просвет в облаках, подобный звезде, словно подвешенной к золотой нити. Вдруг молния ударила в просвет, разрушив его; просвет потемнел, загорелся синим огнем, озарив всю тайгу, сквозь который пролетел летевший на запад Тунгусский метеорит и взорвался, рассыпавшись множеством осколков; и в это время «ребята в заляпанных грязью кожаных куртках» вели агитацию среди таежников, рассказывая о чудесных знамениях, которые им суждено было увидеть… - у Фурманова возникает странное ощущение: агитация несомненно соответствовала «интеллигентскому» марксистско-ленинскому учению о пролетариате, не случайно все эти голоса, до ломоты в ушах напоминавшие о прекрасном далеке, были похожи на тот самый орган духа, которому так усердно молились в те далекие времена». «И вся эта кутерьма происходила, это абсолютно точно, внутри мистического механизма - конечно ведь примитивному человеку невозможно понять, для чего всё это нужно. Всё построено на чистой мистике, а за мистиками будущее, пойми, мой друг. Вот потому коммунисты и приняли это за чистую теорию. Но с практическим результатом, увы, вышла загвоздка».
Фурманов пишет далее: когда этот механизм устроен, магическая сила перестает зависеть от внешних обстоятельств, тогда появляется необходимость в укреплении дисциплины, иначе мистики могут стать легкой добычей контрреволюции. Так, он указывает, что в 1919 году Ленин и Троцкий были удивлены, прочитав сочинение французского оккультиста и по совместительству автора весьма опасной антиутопии Герберта Уэллса «Аэлита», в которой описывалось то же самое мистически переживаемое состояние. Кажется, Ленина поразил тот факт, что подобное описание связывается с жизнью наших вождей, поэтому сразу после выхода «Аэлиты» Уэллс был лишен советского гражданства и выслан из страны. Его книга была запрещена к распространению на территории Советского Союза, но Фрумовскй (видимо, по воспоминаниям Фурминовича, знавшего ее наизусть) отметил «особенную жуть», которой веяло «от некоего розового переплета». Почти за всем этим «капиталистическим вырождением» в обыденном смысле слова скрывалась мистификация, кошмарная пародия на рациональность двадцатого века - для кого-то хорошо припрятанная и обкорнанная. Революция освободила мистиков, и они смогли спастись, воспользовавшись плодами восстания крестьян. Можно вспомнить, в частности, Нулевого патриарха, Керенского - в его лице мистические силы освободились от экономической необходимости, которую, судя по всему, пытались навязать им западные сатрапы. Они были снова востребованы во время Великой депрессии, объяснявшейся огромным вывозом капитала из России. Писатель Юрий Олеша, оказавшийся одним из немногочисленных уцелевших после геноцида писателей, так описал этого таинственного изгоя: «… раньше он не ездил в трамвае. Люди, выходя из вагона, думали, какая нелепость - на двух ножках вылезает из трамвая один человек. Сейчас в Москве их немного, этих аристократов духа - но всё же они есть, есть…» Но так ли это? Были ли мистиками Булгаков и Платонов, Бунин и Мандельштам, Анна Ахматова и Дмитрий Шостакович? Если задать этот вопрос современным гуманитариям, следует безапелляционный ответ: нет. Но это не совсем верно, потому что интеллигенты для утверждения своей позиции прибегают к культурным и социальным концепциям - их аргументация нередко опирается на ложно понятую историческую теорию, подтверждая тем самым социологический подход. Историки часто принимают такое признание за готовность следовать их примеру. В этом случае гуманитарию приходится разделить судьбу подобных ему. Общеизвестно, каким методом пользуется современный историк: он пытается выдать желаемое за действительное, отвечая на возникающие вопросы прямо на страницах своей книги. Он нередко не утруждает себя ответом на заданные вопросы, предлагая читателю самому сделать выводы. Один современный философ даже пытался изобрести «постироничное мышление», сравнив свое умонастроение с коммуникативной позицией историков: они, дескать, играют в словесные игры с собственным желудком, пытаясь так найти оправдание своему консюмеризму.
И в этом есть доля истины. Впрочем, повторим ещё раз, общаясь со «стандартным» гуманитарием, часто приходится делать сознательные допущения относительно его невменяемости. Недаром все принимаемые им решения опираются на культуру, сформировавшую в нем «постиронию» - это ни в коем случае не упрек ему самому, который скорее сделает акцент на социальной природе своих поступков. Важно не то, насколько далеко он заходит в своем социально-культурном влиянии на общественное сознание, игнорируя различия между производителями и потребителями, ведь всем нам хорошо известно, какую роль играют социальные институты, опосредствующие повседневное общение, важно, однако, отметить, сколь разительно отличаются эти структуры по своей сути от того, как подается научное знание на Западе. Представим себе картину - комический киногерой рассказывает своему невидимому собеседнику о том, какой классный кока-чупс ему подарили на Новый год: здесь, можно сказать, обнаруживается ещё одна область, где наш бедный интеллигент оказался не на высоте - правда, его новый друг отвечает ему в таких выражениях, которые могут вывести из себя даже крутого интеллектуала. Тем не менее, узнав о покупке этого продукта, интеллигент вряд ли сможет возразить своим детям, если они спросят его, сколько стоят те ботинки, которые он купил за один евро. Возможно, при выборе шоколада он тоже руководствовался бы примерами из классического глянца.
Речь идёт не об индивидуальном осознании, не о смешных выдумках наших плюралистов, а о соответствии культурному кодексу, выработанному обществом - до тех пор, пока внутри этого кода остается хоть один крошечный зазор, любое высказывание может быть подвергнуто сомнению. Вот и выводы, к которым приходят наши историки после анализа «того времени»: «там было не так уж плохо - просто у людей было другое представление о рае».
Фурманов (op. cit., 478) отмечает, что отчасти сходство Орфа и Аполлона объясняется тем, «что характерными чертами и взглядами орфических мыслителей были извечная тяга к чудесному и нежелание взглянуть на мир глазами слабого человека» (стр. 1937). Орфоциклическая модель мира может, таким образом, быть охарактеризована как «эзотерическая механическая религия», базирующаяся на мифах и легендах (прим. пер). В оглавлении этого сочинения к орфизме относится следующее замечание: «Гомер любит параллели и аллюзии - Орфей имел возможность воспользоваться ими. Теоретическое развитие произошло позднее, и никакого признания орфоцентризма от гомеровских поэтов мы не имеем. Но Орфоциклизм, смешанный с мистикой, понятен любому серьезному философу, интересующемуся греческой культурой, опирающемуся на интуицию, - ведь в природе всё повторяется в движении». П. Жаккар (P. Jacquart, La philosophie du grand Orose), напротив, предпочитает ясный и простой смысл, но именно он дает ключ к пониманию мифов и волшебства. « По моему мнению, самые яркие особенности орфуизма обнаруживаются в особом культе Артемиды Орфической, ее сущности, а также в гомеровской концепции Зевса». В 1872 г. Корнель опубликовал свой трактат «Saint-Orient et les Oriens, on l' Eglise de la Région» (« Святой Ормуз и орфиады, по поводу Галлии»), ставший первым в современном творчестве обзорным изданием орфографических и антропонимических правил орфеизма. (1912). Ср. также подробный очерк Пьера Жака: Epoche mai 1882, 6 vol. ed., recueil de «Revue philocrique des Collèges», 1949, № 4. Алфавит, предложенный Фицджеральдом (Earl Fitzgerald), является единственной адекватной реконструкцией «Гомера» до нас (4 тома), см. Cook, The Homeric Cult. Л. Н. Троцкий в: В. Вучик. Орфеизм и его филиации, Киев, 1915; Ф. Эрнен, Орфоциклизм с древнеэллинистическими таблицами, Е. Р. Адорно, Minoritas; Раевский, Ориентации, М., 1997). Литография Аллена Конта, восходящая к эпохе Просвещения, представляет «Орфея» как символ освобождения (посвящение Оноре де Бальзаку, 1790-91) и возрождения (Жизнь, или Одиссея Орфея, драматическая фреска в Капитолии, фрески Парфенона, античная драма о спасении Орфографа от преследований варваров). См. К. О. Феннел. Шекспир и Орфиад. Пастернак, перевод Осьмакова; Выдающиеся орфоманские поэты, пер. М. Донского, Спб., 1998. (Примеч. ред.)
Василий Иванович Чапаев, напротив, предлагает своё, мистическое видение первой всемерной истины марксизма: «Учение Маркса истинно, потому что оно верно!». Чапаев, как мы увидим, - один из главных героев романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», но при этом он не отделяет себя от революции, отождествляя себя с теми, кто ее делает. Его мысли о Мессии, изложенные в романе «Крутые повороты», в известном смысле перекликаются с темами орфыизма - но от этой трансформации не может не пойти дальше и сам герой, писатель, пишущий под псевдонимом Василий Чапай, примеряющий на себя некоторые имена и приобретающий богатый внутренний мир благодаря некоему оссуарийному участию в деле революции. То же самое можно сказать и о чекисте Петьке Исаеве. Темы орфаизма раскрываются в следующих отрывках из романа: опера «Орлы и Курочки» построена на метафорическом и совершенно не понятном посвященному значении образов орфов, персонажей «Артемид» и «Орфаменосцев», культового действия и соответствующего оружия (op. cit., 208). Взятый в любой из этих смыслов, орфанизм как термин получает скорее практическое, чем теоретическое значение, уже обозначенное в книгах Гесиода. Еще конкретнее Оракул трактуется в аллегорической поэме «Оры» - в мире, куда собирается бежать Филин и где он «обретается», когда «… исчерпан до конца страшный путь желаний, / Мое же дело -…/ изменить ход всех дел на Земле…».
Григорий фон Эрнен-Котовский, разбирая положения орфоциклической науки, в которой религиозные догмы играют такую важную роль, раскрывает роль совпадения магического мышления с оргиастическими культами («В силу совпадений, сделанных, главным образом, человеком, в какой-то точке своей истории люди обрели надежду на то, что во всех действиях их жизни будет присутствовать нечто магическое» (4 vol., 6 t. ed. 1908)). Если мы объединим идею Василия Чапаева с современной мистической концепцией, станет ясно, насколько распространен орфизм в развитых культурах. Даже не впадая в крайности и не выходя за границы атеизма, можно считать, во всяком случае, распространенным явление экстаза, значительно превосходящее любой из феноменов, связанных с мистикой. Технически это выражение прекрасно звучит, сравнивая «эффект присутствия» с единением души со «всем тем, чему она учит», с абсолютным присутствием, о котором писал Гераклит. То, на что намекают имена Орфей, Орфет, Парнас, становится многозначительным и мистическим по своей природе, так как соединяет в себе и высшее экстатическое озарение, и исцеляющую силу природы. Эта работа очень ценна для эзотерической философии, которая сегодня уже не хочет создавать «чистые умы» наподобие Эпикура, Эмпирика и Эпиктета, хотя и нуждается в том, чтобы о ней размышляли и изучали ее наследие. Это литература, посвященная изложению основных мистических идей, взглядов и символов. Есть, однако, опасность, которой не избежал Ницше, полагая мистику и аскетику одинаково опасными, поскольку экзотерическая мистика позволяет душе вырваться из уз созданного наукой мира, отойти в «пустое ничто», а мистическая философия дает возможность пойти за пределы этих рамок и исследовать чистую духовность оторопения. Другой источник чистой духовности - это религия, известная как «так называемая высшая» или «мистериальная». Несмотря на свое название, она очень отличается от остальных религиозных форм. Мы почти не встречали в истории подобного понятия - словом, с любой точки зрения высшая мистериальность - вершина в длинной лестнице, ведущей к абсолютному оторопению души, к неизбывному и нескончаемому смеху, «смеху сквозь слезы», бесконечному просветлению. Если это так, то и есть та единственная высшая религия и путь, где можно победить зло, заменив его его модной маской более глубокого и возвышенного смеха. Многие, конечно, понимают, какое значение может иметь тайное мистико-теологическое учение для политики и теософии.
Подробное описание практик магического оторопения ткачей, выполненное Фурмановым, показывало, каким образом в примитивных обществах приобретают мистический статус воины. Русский автор, рассуждая о теоретическом значении боевой тактики пролетариата, называет ее «агрономической проблемой» («эвенководы, - пишет Фурманов, - добиваются наивысшего прироста в селах после обработки пахотных земель за год»). Эту проблему до сих пор пытаются решить путем смешения культурных ингредиентов, подбирая для тракторов как можно более тяжелые стволы и заливая их водкой. Но, может быть, большевикам удастся найти не простой путь преодоления влияния вульгарного хозяйства на духовную жизнь человечества. Они могли бы попытаться использовать мистическое исступление в качестве объединяющего фактора между духом и материей. По их убеждению, именно в этом источник волшебного оружия. Нет ничего удивительного, если именно с ним можно прийти к победе коммунистического труда. Вот, например, как описывает Фурманова один из его партийных соратников: «Особенное внимание Фурманова привлек рассказ о том моменте, когда Иван Бодхидхарма созерцал белый просвет в облаках, подобный звезде, словно подвешенной к золотой нити. Вдруг молния ударила в просвет, разрушив его; просвет потемнел, загорелся синим огнем, озарив всю тайгу, сквозь который пролетел летевший на запад Тунгусский метеорит и взорвался, рассыпавшись множеством осколков; и в это время «ребята в заляпанных грязью кожаных куртках» вели агитацию среди таежников, рассказывая о чудесных знамениях, которые им суждено было увидеть… - у Фурманова возникает странное ощущение: агитация несомненно соответствовала «интеллигентскому» марксистско-ленинскому учению о пролетариате, не случайно все эти голоса, до ломоты в ушах напоминавшие о прекрасном далеке, были похожи на тот самый орган духа, которому так усердно молились в те далекие времена». «И вся эта кутерьма происходила, это абсолютно точно, внутри мистического механизма - конечно ведь примитивному человеку невозможно понять, для чего всё это нужно. Всё построено на чистой мистике, а за мистиками будущее, пойми, мой друг. Вот потому коммунисты и приняли это за чистую теорию. Но с практическим результатом, увы, вышла загвоздка».
Фурманов пишет далее: когда этот механизм устроен, магическая сила перестает зависеть от внешних обстоятельств, тогда появляется необходимость в укреплении дисциплины, иначе мистики могут стать легкой добычей контрреволюции. Так, он указывает, что в 1919 году Ленин и Троцкий были удивлены, прочитав сочинение французского оккультиста и по совместительству автора весьма опасной антиутопии Герберта Уэллса «Аэлита», в которой описывалось то же самое мистически переживаемое состояние. Кажется, Ленина поразил тот факт, что подобное описание связывается с жизнью наших вождей, поэтому сразу после выхода «Аэлиты» Уэллс был лишен советского гражданства и выслан из страны. Его книга была запрещена к распространению на территории Советского Союза, но Фрумовскй (видимо, по воспоминаниям Фурминовича, знавшего ее наизусть) отметил «особенную жуть», которой веяло «от некоего розового переплета». Почти за всем этим «капиталистическим вырождением» в обыденном смысле слова скрывалась мистификация, кошмарная пародия на рациональность двадцатого века - для кого-то хорошо припрятанная и обкорнанная. Революция освободила мистиков, и они смогли спастись, воспользовавшись плодами восстания крестьян. Можно вспомнить, в частности, Нулевого патриарха, Керенского - в его лице мистические силы освободились от экономической необходимости, которую, судя по всему, пытались навязать им западные сатрапы. Они были снова востребованы во время Великой депрессии, объяснявшейся огромным вывозом капитала из России. Писатель Юрий Олеша, оказавшийся одним из немногочисленных уцелевших после геноцида писателей, так описал этого таинственного изгоя: «… раньше он не ездил в трамвае. Люди, выходя из вагона, думали, какая нелепость - на двух ножках вылезает из трамвая один человек. Сейчас в Москве их немного, этих аристократов духа - но всё же они есть, есть…» Но так ли это? Были ли мистиками Булгаков и Платонов, Бунин и Мандельштам, Анна Ахматова и Дмитрий Шостакович? Если задать этот вопрос современным гуманитариям, следует безапелляционный ответ: нет. Но это не совсем верно, потому что интеллигенты для утверждения своей позиции прибегают к культурным и социальным концепциям - их аргументация нередко опирается на ложно понятую историческую теорию, подтверждая тем самым социологический подход. Историки часто принимают такое признание за готовность следовать их примеру. В этом случае гуманитарию приходится разделить судьбу подобных ему. Общеизвестно, каким методом пользуется современный историк: он пытается выдать желаемое за действительное, отвечая на возникающие вопросы прямо на страницах своей книги. Он нередко не утруждает себя ответом на заданные вопросы, предлагая читателю самому сделать выводы. Один современный философ даже пытался изобрести «постироничное мышление», сравнив свое умонастроение с коммуникативной позицией историков: они, дескать, играют в словесные игры с собственным желудком, пытаясь так найти оправдание своему консюмеризму.
И в этом есть доля истины. Впрочем, повторим ещё раз, общаясь со «стандартным» гуманитарием, часто приходится делать сознательные допущения относительно его невменяемости. Недаром все принимаемые им решения опираются на культуру, сформировавшую в нем «постиронию» - это ни в коем случае не упрек ему самому, который скорее сделает акцент на социальной природе своих поступков. Важно не то, насколько далеко он заходит в своем социально-культурном влиянии на общественное сознание, игнорируя различия между производителями и потребителями, ведь всем нам хорошо известно, какую роль играют социальные институты, опосредствующие повседневное общение, важно, однако, отметить, сколь разительно отличаются эти структуры по своей сути от того, как подается научное знание на Западе. Представим себе картину - комический киногерой рассказывает своему невидимому собеседнику о том, какой классный кока-чупс ему подарили на Новый год: здесь, можно сказать, обнаруживается ещё одна область, где наш бедный интеллигент оказался не на высоте - правда, его новый друг отвечает ему в таких выражениях, которые могут вывести из себя даже крутого интеллектуала. Тем не менее, узнав о покупке этого продукта, интеллигент вряд ли сможет возразить своим детям, если они спросят его, сколько стоят те ботинки, которые он купил за один евро. Возможно, при выборе шоколада он тоже руководствовался бы примерами из классического глянца.
Речь идёт не об индивидуальном осознании, не о смешных выдумках наших плюралистов, а о соответствии культурному кодексу, выработанному обществом - до тех пор, пока внутри этого кода остается хоть один крошечный зазор, любое высказывание может быть подвергнуто сомнению. Вот и выводы, к которым приходят наши историки после анализа «того времени»: «там было не так уж плохо - просто у людей было другое представление о рае».