Покидая Мать-озеро. Глава 3. Лацо возвращается домой
Я прошу прощения, что так долго пришлось ждать - перевод отнимает много времени, а внешние дела не дают закончить его вовремя.
Начало здесь - http://black-rector.livejournal.com/3820.html
Глава 2 - http://black-rector.livejournal.com/4061.html
Покидая Мать-озеро. Глава 3. Лацо возвращается домой
В этой главе подробно описан похоронный ритуал мосо.
Вместо сына мама родила плачущую дочь. Когда мне было три года, незадолго после того, как Ачэ переехал к нам, на свет появился мой братик Ховэй. Семья из двух дочерей и двух сыновей, наконец, начала выглядеть впечатляющей.
После рождения Ховэя Ама не стала вывешивать вещи Чжэми на гвоздь за дверью. Она очень любила его, а он продолжал навещать нас, проводя в нашем доме по несколько дней ежемесячно. Каждый раз перед его приездом матушка мыла голову и расчесывала свои длинные черные волосы, выносила на улицу постельное белье и взбивала его на солнце. По вечерам она готовила сулиму, и дом наполнялся тихим радостным умиротворением. Иногда Чжэми появлялся один, иногда - в компании караванщиков или членов своей семьи. Мне особенно запомнилась его старшая сестра. Она обожала прясть и везде носила с собой деревянное веретено.
Когда отец оставался ночевать в доме, Ховэй спал со мной и Чжэмой в кладовой или с Ачэ в комнате над стойлами. Чжэми всегда спал с матушкой в ее кровати в алькове. Однажды, когда Чжэма уже спала, я выскользнула из постели и стала подглядывать в щель между досками. В свете очага кожа моей матери сияла, словно золото, а спина отца блестела от пота. Он нашептывал ей ласковые слова, а она звала его именем его коня.
Однажды, когда мы с сестрой вернулись домой после того, как нарвали травы для корма свинье, обнаружили высокую вороную лошадь, привязанную в нашем дворе. Мне ужасно хотелось узнать, кто приехал к нам в гости, и я вбежала в дом. Ни у кого из наших знакомых не было черной лошади, и первым делом я подумала, что Чжэми купил себе нового коня.
В доме слабо горел очаг, и было темно. Матушка сидела на канге, вороша тлеющие угли. Рассеянный свет, проникающий сквозь дыру в крыше над очагом, мягко очерчивал ее согнутую фигуру. Рядом с ней терялся во тьме силуэт мужчины, почти невидимый на фоне покрытой копотью бревенчатой стены,. Стена почернела из-за открытого пламени, которое мы обязаны поддерживать вечно.
Голос Чжэмы напугал меня и выдернул из оцепенения:
- Наму! Ты собралась накормить нас травой для свиней?
Моя старшая сестра была, как обычно, права. Мне было так любопытно узнать, кому же принадлежит черная лошадь, что я вошла в дом прямо с моей маленькой корзинкой на спине. Но я терпеть не могла, когда мне указывали, так что я только скорчила рожу.
Не обращая внимания на наше переругивание, Ама дула на хворост. Яркое оранжевое пламя выхватило из темноты ее нахмуренный лоб и печальное лицо моего дяди. Матушка обеспокоенно повернулась к Чжэме и сказала:
- Бабушка очень больна, мы должны отправляться в Цяньсо завтра же утром.
Черный жеребец, привязанный в нашем дворе, принес нам ужасные новости.
***
Моя Ама не навещала дома в Цяньсо уже много лет, и ей нужно было серьезно подготовиться. По нашему обычаю, она должна была приготовить подарки для каждого члена ее семьи, а также для каждой семьи в деревне бабушки: плиточный чай, сахар и вино. Пока моя сестра помогала ей с дарами, Ама отправила меня к Дуцземе, чтобы я попросила у нее лошадь. Я хотела есть и устала после того, как рвала траву, поэтому мне хотелось, чтобы вместо меня пошел Ачэ, но его еще не было дома, а голос моей матери был жестким и безжизненным. Так что я не стала спорить. Закрыв лошадь Дуцземы в нашей конюшне, я не мешалась под ногами.
На следующее утро, пока мы все еще спали, дядя нагрузил лошадей поклажей из подарков и поседлал для нас пони Дуцземы, чтобы мы могли ехать на нем по очереди. Ховэй еще ходил неуверенно, так что его нужно было нести на руках. Что до меня, то, несмотря на то, что я ходила, я была еще слишком мала чтобы идти пешком до самой бабушкиной деревни.
Позавтракав, мы отправились в дорогу с нашими маленькими горными лошадками, которые рысили за большой черной лошадью, как послушные собачки. Матушка задала нам темп, а мы следовали за ней - через деревенские поля в долину, а затем вверх по холму и в дубовый лес, все выше и выше в гору, через сосновый лес, удаляясь все дальше от сияющей голубой необъятности Матери-озера. Мы спешили за Амой, вслед за ее длиной юбкой, шелестящей вокруг ее щиколоток и волочащейся по красной грязи. Когда дорога расширилась, мы шли около лошадей; если она сужалась - ступали позади. Временами дорога превращалась в слякоть, но это не замедляло нашего шага. Если мы поскальзывались и падали, мы просто вставали, отряхивали грязь с наших задниц и продолжали идти в молчании, не смея даже подумать о том, чтобы попроситься в туалет или о том, что мы голодны. Мы с Ачэ поочередно то ехали верхом на пони Дуцземы, то бежали рядом с ним. Дядя, Ама и Чжэма также по очереди несли маленького Ховэя.
Наше дыхание и глухие удары лошадиных копыт по древнему лесу лишь едва нарушали тревожную тишину, окутывающую нас со всех сторон. Мы замедлили шаг лишь тогда, когда дорога опасно сузилась рядом с обрывом. Мы остановились один раз - на перекрестке, отмеченном грудой камней, на которых была вырезана мантра On mani padme hum, где дядя и матушка зажгли полынь в качестве подношения горным духам. У нас впервые появилась возможность послушать шорох сосен и взглянуть вверх на орла, расправившего свои крылья в безоблачном небе, а затем посмотреть вниз на маслянисто-желтые воды реки, текущей вдалеке от нас между белыми песчаными берегами и прозрачно-серыми стенами глубоких ущелий.
Мы заночевали у родственников. Поглощая пищу, Ачэ и я прислушивались к мрачным разговорам взрослых. Когда взрослые наговорились, наелись, накурились и напились вина, мы прижались друг к другу у очага, и эта ночь показалась нам очень короткой. Позавтракав на утро, мы продолжили наш путь в розовом свете рассвета.
На третий день, когда солнце было уже высоко в небе, мы достигли поворота, откуда виднелся бабушкин дом. Вдруг Ама завопила, и я в ужасе наблюдала, как она сбежала вниз по тропе, срывая с себя головной убор, и начала рвать на себе свои черные длинные волосы:
- Ама! - закричала я.
- Слишком поздно, - сказал моя сестра. - Мы опоздали, она умерла.
- Кто умер?! Кто?! - в ужасе закричала я.
Чжэма указала мне на белый флаг, колышущийся над крышей бабушкиного дома.
Тогда мы тоже побежали. Мы неслись за Амой, за нами бежал дядя, неся Ховэя на своей спине, а следом лошади. Мы бежали до тех пор, пока не достигли входа в деревню. Там мы вынуждены были притормозить, успокоиться и идти вместе с остальными людьми, которые направлялись в дом бабушки. У самых ворот жители деревни отступили, давая нам дорогу.
- Лацо вернулась, - услышала я чьи-то слова, когда проходила через ворота во двор.
Люди крутились вокруг длинных банкетных столов, входили и выходили из дома, разговаривая и рыдая. Две женщины, которых я никогда раньше не видела, убирали остатки обеда, их длинные юбки подметали грязь между столами. Матушка стояла у входной двери рядом с тетей Юйфан. Теперь она казалась спокойной, но мне непривычно было видеть ее с распущенными волосами, падающими на лицо.
Тетушка Юйфан выглядела еще более странной. Она заплела свои длинные волосы в косу и обмазала голову глиной. Ее лицо было серым от сажи. Ее внешность так удивила меня, что я позабыла о том, что не ела с раннего утра, хотя на блюдах еще оставалась еда.
Я схватила сестру за руку:
- Мне страшно!
- Почему?
- Тетя Юйфан тоже умерла? - спросила я.
- Нет, конечно! Что с тобой такое?
- Она выглядит, как привидение, - сказала я тихо.
- Люди всегда так выглядит, когда кто-то умирает, - заверила меня Чжэма, сжав мою руку своей. - Да и откуда тебе знать, как выглядят
привидения? Пошли в дом.
Я вошли вслед за Амой и тетей Юйфан. Невзирая на сосновые торшеры и огонь в очагах, в комнате было темно из-за плотного дыма от тлеющей полыни и листьев кипариса. Комната была полна людей. Дым забивал мне нос и заставлял глаза слезиться. Из-за толпы кружилась голова. Я никогда не видела, чтобы столько людей собиралось в одном доме. Они были повсюду, - мужчины и женщины - стояли рядом с кангом, прикрывая собой свет огненного бога; другие сидели на корточках у кухонной плиты, болтая и попивая чай и вино. В полумраке они напоминали не живых людей, а лишь их тени.
Чжэма показала на трех мужчин, которые сидели на корточках на полу перед корзиной из тростника. Орудуя ножницами, они нарезали белую ткань на полоски.
- Это помощники двоюродного дедушки, - пояснила моя сестра.
- А зачем двоюродному дедушке нужны помощники?
- Они собираются мыть бабушку.
- Разве это правильно, что мужчины моют женщину? - прошептала я.
- Если женщина умерла, то правильно, - ответила Чжэма.
Эта информация поставила меня в тупик. Я заметила, как от толпы отделилась одна из теней и узнала в ней мою мать. Она поклонилась старому дабе, сидящему на канге рядом с очагом. На нем была белая накидка и разноцветная корона. Он что-то напевал, хотя его губы почти не шевелились на морщинистом лице. Все, что я знала о дабах - это то, что они лечат людей. Неплохой знак, решила я.
В действительности, несмотря на то, что в религиозной жизни мосо преобладает буддизм, именно дабы являются настоящими священниками мосо. Они - хранители гораздо более древних традиций. Они сражаются со злыми призраками, приносят в жертву животных и пьют вино в огромных количествах… В отличие от лам, у даб нет ни своих часовен, ни храмов, ни даже книг. Дабы не путешествуют в Лхасу, чтобы там обучаться в монастырях. Всему, что они знают, их учат их же собственные дяди. Все священные песни они знают наизусть. Конечно, я была еще слишком маленькой, чтобы знать все эти подробности, но к тому моменту, когда состоялись похороны бабушки, китайские власти давным-давно заклеймили даб, называя их устаревшим суеверием, и запретили эту религиозную практику. Не то, чтобы это имело большое значение, так как не было ни полиции, ни других официальных представителей власти, которые могли бы заставить нас соблюдать правило. Но дабы прекратили учить своих племянников, поэтому их осталось совсем мало, и большинство из них были такими старыми, что люди боялись, что когда придет время старейшему из даб воссоединиться со своими предками, наши самые древние знания уйдут вместе с ним.
Теперь, когда человек умирает, мы должны просить дабу и несколько лам (чем больше придет, тем лучше), чтобы они исполнили похоронные ритуалы. Мы верим, что у человека не одна душа, а пять, а за порогом смерти его ждут разные судьбы. Ламы должны наблюдать за кремацией и направлять покинувшие тело души на путь реинкарнации, в то время, как даба отправляет их в землю Себа’анава, рай, откуда пришли наши предки и где обитают по сей день - где-то на севере от страны мосо, в районе восточного Тибета.
Старый даба взглянул на мою маму, распростертую на полу, и отхлебнул вина перед тем, как продолжить петь: его глаза были полузакрыты, голова слегка подрагивала.
Моя Ама встала с пола и вместе с Ачэ, Чжэмой и мной последовала за тетушкой Юйфан через главную комнату в кладовую. Перед тем, как войти, тетушка Юйфан сказала Аме, что ламы молились в семейной часовне, и благоприятный для кремации день уже выбран. Моя матушка неожиданно погрустнела, но ничего не сказала, молча исчезнув в кладовой.
- Что такое «кремация»? - спросила я Чжэму.
- Тише, я тебе попозже объясню, пошли внутрь, - сказала она.
Но я не хотела внутрь, я хотела домой.
- Зачем мы идем в кладовую?
- Потому что там бабушка.
В нашем доме кладовая была тем местом, куда мы отправлялись спать, если матушка нуждалась в уединении. Но также это и место, где хранится зерно и где женщины, отделившись от своих родственников-мужчин, рожают. В конечном счете, именно там мы лежим после смерти - таким образом, мертвые возвращаются к истокам, круг жизни замыкается. Так как у нас не было родственников мужчин, матушка рожала рядом с очагом, где готовилась пища, на полу главной комнаты. Но это, как и многое другое в нашем доме, не входило в наши традиции.
Я никогда раньше не была в местах, где в ожидании лежали мертвые. Я никогда не была рядом с покойником. Поэтому я ступила внутрь осторожно, неохотно.
Маленькая комната была очень тесной - мои тетки и двоюродные бабушки, дяди и Дуцзелема, моя вторая сестра, отданная тетушке Юйфан, - все стояли вокруг бабушки и тихо, почти неслышно, плакали. Бедная Дуцзелема! Она так сильно плакала, что ее глаза стали напоминать грецкие орехи, и я все время думала о том, была ли я такой же, когда тетушка Юйфан пыталась меня забрать, а я не прекращала реветь. Здесь воздух тоже был наполнен дымом. Наверное, тут дыма было даже больше, потому что я с трудом различала бабушкино лицо в слабом свете масляных ламп.
Так как мы жили в Цзосо, я почти не виделась с бабушкой за мою короткую жизнь - всего пару раз мельком на летнем празднике - поэтому не скорбела по-настоящему. Я была также слишком маленькой, чтобы хорошо понимать, что означает смерть человека. Я сталкивалась со смертью, только когда Ама убивала животных, чтобы мы могли их съесть. И все же, стоя так близко к моей бабушке, так спокойно спящей в затуманенном свете, я почувствовала, как во мне шевельнулась странная, незнакомая эмоция, и мне захотелось уйти отсюда, сбежать. Вдруг я увидела дыру в полу. Я посмотрела на дыру и почувствовала, как дрожь пробежала по спине, меня замутило, а затем я ощутила сильный, сильный голод.
Ничего не говоря, я вернулась в главную комнату, молча подошла к шкафу и достала оттуда тарелку с рисовым печеньем. Когда я ела, я чувствовала себя гораздо лучше - до тех пор, пока в дверном проеме не появилась Чжэма и увидела, что я ем. Она нахмурилась, а затем накинулась на меня:
- Тут люди умирают, а ты только и делаешь, что ешь! Наму, прояви уважение!
Этот выговор, последовавший прямо за ямой в кладовой, молчаливыми слезами моей матери и изматывающим переходом, сломил меня. Я начала подвывать в той особенной бесслезной манере, которая осталась у меня с тех пор, как я перестала плакать в детстве. Настала очередь тети Юйфан вылететь из кладовой.
- Тише, - сказала она мягко. - Еще рано плакать. Если будешь плакать сейчас, расстроишь бабушку, и она не захочет покидать нас.
Конечно, мне не хотелось, чтобы бабушка осталась. Я не желала, чтобы она превратилась в голодного призрака, который будет вечно бродить среди живых. Мне хотелось, чтобы бабушка воссоединилась с нашими предками в землях Себа’анавы и заботилась о нашей семье оттуда.
Тетушка Юйфан взяла меня за руку, и я последовала за ней в задымленную комнату, где я преклонила колени перед бабушкой, а затем, как мне велели, поцеловала ее в лоб. Бабушка выглядела очень спокойной и умиротворенной. Казалось, она просто уснула.
Впервые с тех пор, как мы покинули наш дом с утра, Ама обратила на меня свое внимание:
- Теперь пора идти, - сказала она безжизненным голосом. - Дядя с помощниками будут мыть ее.
Я протянула руку к моей Аме, но она была где-то далеко, а по лицу ее все текли и текли слезы. Не уверена, что она почувствовала, когда я взяла ее за руку. Даже вспоминая о том дне сейчас, я не верю, что она заметила мою сестру Дуцзелему, которая стояла рядом с ней. Я чуть сильнее сжала ее пальцы. Ама не смотрела на меня, но она взяла мою маленькую руку в обе своих. Мамины руки были очень теплыми, сильными и грубыми от той тяжелой работы, что она выполняла.
В главной комнате нас ждал молодой мужчина, держа в руках голубой кубок с водой и желтыми хризантемами. Теперь, когда мы все покинули кладовую, двоюродный дедушка жестом велел ему войти. Его помощники, один из которых нес корзину с белыми полосками ткани, последовали за ним в помещение, а потом мужчины закрыли дверь. Чжэма слегка толкнула меня между плечами.
- Иди во двор к Ачэ, - сказала она.
Мне не нужно было повторять дважды. Я проскользнула между людьми и вышла во двор, но Ачэ и другие дети ушли куда-то поиграть, а мне не хотелось идти их искать. Я чувствовала себя уставшей и выжатой. Я села на маленькую деревянную лавку на пороге и закрыла глаза, впитывая солнечное тепло. Я оставалась там до тех пор, пока мне не стало скучно, и я вспомнила, что я все еще голодна, и я вернулась в дом.
Амы там не было. Она не сидела у кухонной плиты и не стояла рядом с кангом с другими плакальщиками. Не было ее и в кладовой. Там были только помощники, двоюродный дедушка и бабушка…
Двоюродный дедушка поддерживал тело бабушки, пока остальные обматывали его белыми полосками ткани - теми самыми, что они нарезали, когда мы приехали. Они соединили ее поджатые колени под подбородком и обернули руки вокруг ног. Ее голова наклонилась на сторону, ноздри были наполнены маслом.
Я не спросила, почему. Я знала, что меня не должно быть здесь, но никто не замечал меня. Я присела на корточки и постаралась стать как можно меньше. Я наблюдала - одновременно ошеломленная и захваченная зрелищем - за тем, как трое мужчин кладут мою бабушка в большую белую сумку, снимают ее со стола и опускают в яму в земле.
Но это было и все, что я смогла увидеть. Пока они опускали бабушку, двоюродный дедушка поднял голову и посмотрел прямо на меня. У него даже рот открылся от удивления, но не успел он ничего сказать, как я выбежала из комнаты, проскочила сквозь толпу плакальщиков и оказалась на залитом солнце дворе.
Когда я смогла выровнять дыхание, а сердцебиение успокоилось, мне стало любопытно, как бабушка чувствует себя, лежа в дыре в земле и как же она дышит с маслом в носу. А еще мне было интересно, не страшно ли ей… Потом я вспомнила, как двоюродный дедушка привязывал бабушкины колени к ее груди, а потом обхватывал ее руками колени, и тогда я поняла, почему Ама всегда делала мне замечание, когда я сидела у очага, прижав колени к груди.
***
После того, как бабушку похоронили в кладовой, всем разрешили снова войти. Но дыра была закрыта, и на ее месте была небольшая насыпь из белой глины, похожая на странный термитник, с двумя флажками, воткнутыми посередине. Перед насыпью стоял маленький столик с едой-подношением и масляными лампами. Когда все заняли свои места вокруг насыпи, даба запел песнь мертвых:
О, бабушка,
Когда достигнешь ты земель Себа’анавы,
Все предки выйдут, чтобы поприветствовать тебя.
Прошу, скажи моим предкам,
Что я хотел послать им дары,
Но Пуми* спустился с гор
И преградил мне путь,
А я не знал его языка.
Прошу, скажи моим предкам,
Что я хотел послать им дары,
Но китайцы спустились с гор,
А я не говорю по-китайски.
По дороге мне встретился караван всадников,
Но у них такая плохая память,
Я не доверил им столь ценные дары.
Прошу, бабушка, скажи моим предкам,
Что я не смог передать им мои дары.
Но ты, ты ведь покидаешь нашу деревню
И уходишь в земли предков,
Ты можешь взять дары с собой.
Они не тяжелые.
Горный ветер отнесет тебя
В землю предков.
Когда даба закончил петь, над тихим плачем поднялся голос тетушки Юйфан:
О, моя Ама,
Мое сердце будет болеть до конца моих дней,
Ты растила меня с тех пор, как я была крошкой,
Ты жевала за меня пищу, когда у меня еще не было зубов, и подтирала мой зад.
Теперь твой дом наполнен выросшими детьми и внуками.
Сегодня даже Лацо вернулась со своими детьми.
Почему же ты не открываешь глаза? Как ты могла уйти вот так?
О, матушка, как же я принесу тебе чай завтра утром?
О, матушка, как ты могла покинуть нас?
Ты обещала, что поможешь мне закончить одеяло,
Теперь одеяло соткано лишь наполовину, а ты ушла!
Как ты могла покинуть меня?
Услышав свое имя, моя Ама не могла сдержать слез, но когда настала ее очередь петь, она собралась с силами:
О, матушка,
Я люблю тебя всем сердцем.
Я знаю, я часто расстраивала тебя.
Я знал, что ты возлагала на меня множество надежд,
И теперь я никогда не смогу их оправдать.
Ты так скоро покинула меня…
Я никогда раньше не слышала ничего красивее этих песен. Я слышала, как люди поют, восславляя горную богиню, слышала, как поют в честь Матери-озера. Мне приходилось слушать рабочие песни мамы и Дуцземы, даже песни любви, которая матушка тайно нашептывала Чжэми. Но я никогда не слышала, чтобы люди пели будто из самой глубины своих сердец… И я никогда прежде не слышала песни прекраснее, чем та, которую моя Ама спела своей матери, когда узнала, что пришла слишком поздно. Навечно.
Через несколько дней мы все стали выглядеть, как тетушка Юйфан. Никому не позволено было мыться в течение сорока девяти дней после смерти бабушки, и наши волосы были покрыты коркой грязи от всех поклонов ламам, дабе и всем новоприбывшим гостям. Лицо матушки исказилось от бессонных ночей и почернело от сажи. Ее запавшие глаза покраснели. Ее выматывала не только печаль, но и необходимость готовить и кормить гостей.
Так как у бабушки было три дочери, каждая отвечала за один прием пищи, которые подавались на банкетных столах во дворе. Тетушка Юйфан была самой старшей из них, так что ей поручили ужин - самую важную трапезу. Моя Ама была самой младшей и должна была готовить завтрак. Но она была и самой гордой из всех, и ей вовсе не хотелось в чем-то отставать от своих сестер, так что каждый завтрак, что она готовила, превращался в настоящий пир. Чтобы приготовить его, она должна была вставать очень рано.
Люди прибывали из соседних деревень. Родственники, у которых мы останавливались на пути в Цяньсо, тоже пришли. Наверное, жители всех восьми деревень посетили дом моей бабушки за те несколько дней. Каждый гость приносил бамбуковую коробку с подарком в виде чая и засоленной свинины для бабушкиной семьи, и моей маме с сестрами приходилось не только готовить еду, но и заботиться о том, чтобы никто из гостей не покинул дом с пустой коробкой.
Вокруг было столько еды и столько подарков из зерна, свинины и цветов. Я никогда не слышала таких аппетитных запахов и не видела такое богатство в одном месте. В главной комнате мои тети установили другой столик с рисом и мясом, а также хризантемами и масляными лампами. Над столиком они повесили новую одежду и два желто-красных зонтика. Это был столик бабушки. Бабушка не должна ни о чем сожалеть. Вот-вот она должна была покинуть свой дом, поэтому ей нужно насладиться последней трапезой со своей семьей. Она должна надеть красивую одежду, а когда она уйдет, то возьмет оба зонтика с собой на тот случай, если на пути в землю предков ее застанет дождь.
Однажды, сразу после обеда, мой двоюродный дедушка и дядя внесли во двор большой деревянный квадратный ящик. Он был очень симпатичный, сделан из светлой сосны и украшен изображениями цветов и рыбок. Мои дяди занесли ящик в дом, затем в кладовку, где даба повесил на балки букетики желтых хризантем. Они достали бабушку из земли и отнесли гроб обратно в главную комнату.
Теперь все плакали. Бабушка должна была покинуть нас, нужно было, чтобы она увидела, как мы любили ее. Все взрослые кланялись, а мои двоюродные бабушки, тети и матушка причитали и плакали громче всех. Тем временем даба совершал последние ритуалы. Сначала он пропел Церемонию главной дороги - в этой песне он рассказал историю народа мосо и объяснил бабушке, как добраться до земли предков. Затем даба провел церемонию Омовенья лошади, и я с Ачэ побежали за толпой плакальщиков, следовавших за душой бабушки. Она в последний раз обходила деревню. Бабушкина душа была сделана из соломы, и на ней было надето красивое голубое платье. Она сидела на великолепной лошади с перьями и цветами, вплетенными в гриву.
На следующий день плакальщики выстроились в длинную линию за ламами, бабушкиным гробом, дабой, моими двоюродными бабушками, двоюродным дедушкой, тетушкой Юйфан, второй теткой, моей Амой и дядей. За ними, перед оставшимися людьми, стояла небольшая группка мужчин. Это были особые друзья моей бабушки - возможно, где-то среди них и отец моей матери. А может, он уже ждал бабушку в землях предков…
Может быть, моя Ама, идя за гробом своей матери к месту кремации, думала о том же, глядя на любовников бабушки. Может, и нет. Люди ее поколения не интересовались своими отцами: что бы ни происходило в женских покоях, в теплом свете ее очага, это было исключительно делом женщины. Если ей хотелось пригласить в дом своих друзей, чтобы выпить сулимы или поужинать с родственниками, это было в порядке вещей, если она желала встретиться со своим любовником тайно под покровом ночи - это тоже было нормально. И если разговоры и шутки среди друзей и соседей считались приемлемыми, то говорить о подобных вещах с людьми одной с тобой крови считалось непристойным.
Пока плакальщики спускались по горной тропе, плача и причитая, падая на руки друг другу и вырывая волосы, я стояла позади с Чжэмой, Ачэ, Ховэйем и другими детьми, потому что, следуя нашей традиции, дети до тринадцати лет не должны никоим образом соприкасаться со смертью или делами, касающимися предков. Так мы стояли вместе с беременными женщинами, которые также не могли быть свидетелями сжигания мертвых, так как в их животах уже были маленькие дети.
Всего через несколько дней после того, как моя бабушка отправилась в земли Себа’анавы, моя Ама вернулась в Цзосо. Она взяла с собой только мою сестру Чжэму и лошадей, а меня, Ачэ и Ховэя оставила в доме тетушки Юйфан.
Мы еще долго оставались в Цзяньсо. Мы бегали в полях с нашей сестрой Дуцзелемой и другими детьми, смеялись и играли с буйволом. Однажды мы вымыли волосы, вымылись сами и сменили одежду, а дядя отвез нас домой, где мы застали матушку, в молчании готовящей нам еду.
Начало здесь - http://black-rector.livejournal.com/3820.html
Глава 2 - http://black-rector.livejournal.com/4061.html
Покидая Мать-озеро. Глава 3. Лацо возвращается домой
В этой главе подробно описан похоронный ритуал мосо.
Вместо сына мама родила плачущую дочь. Когда мне было три года, незадолго после того, как Ачэ переехал к нам, на свет появился мой братик Ховэй. Семья из двух дочерей и двух сыновей, наконец, начала выглядеть впечатляющей.
После рождения Ховэя Ама не стала вывешивать вещи Чжэми на гвоздь за дверью. Она очень любила его, а он продолжал навещать нас, проводя в нашем доме по несколько дней ежемесячно. Каждый раз перед его приездом матушка мыла голову и расчесывала свои длинные черные волосы, выносила на улицу постельное белье и взбивала его на солнце. По вечерам она готовила сулиму, и дом наполнялся тихим радостным умиротворением. Иногда Чжэми появлялся один, иногда - в компании караванщиков или членов своей семьи. Мне особенно запомнилась его старшая сестра. Она обожала прясть и везде носила с собой деревянное веретено.
Когда отец оставался ночевать в доме, Ховэй спал со мной и Чжэмой в кладовой или с Ачэ в комнате над стойлами. Чжэми всегда спал с матушкой в ее кровати в алькове. Однажды, когда Чжэма уже спала, я выскользнула из постели и стала подглядывать в щель между досками. В свете очага кожа моей матери сияла, словно золото, а спина отца блестела от пота. Он нашептывал ей ласковые слова, а она звала его именем его коня.
Однажды, когда мы с сестрой вернулись домой после того, как нарвали травы для корма свинье, обнаружили высокую вороную лошадь, привязанную в нашем дворе. Мне ужасно хотелось узнать, кто приехал к нам в гости, и я вбежала в дом. Ни у кого из наших знакомых не было черной лошади, и первым делом я подумала, что Чжэми купил себе нового коня.
В доме слабо горел очаг, и было темно. Матушка сидела на канге, вороша тлеющие угли. Рассеянный свет, проникающий сквозь дыру в крыше над очагом, мягко очерчивал ее согнутую фигуру. Рядом с ней терялся во тьме силуэт мужчины, почти невидимый на фоне покрытой копотью бревенчатой стены,. Стена почернела из-за открытого пламени, которое мы обязаны поддерживать вечно.
Голос Чжэмы напугал меня и выдернул из оцепенения:
- Наму! Ты собралась накормить нас травой для свиней?
Моя старшая сестра была, как обычно, права. Мне было так любопытно узнать, кому же принадлежит черная лошадь, что я вошла в дом прямо с моей маленькой корзинкой на спине. Но я терпеть не могла, когда мне указывали, так что я только скорчила рожу.
Не обращая внимания на наше переругивание, Ама дула на хворост. Яркое оранжевое пламя выхватило из темноты ее нахмуренный лоб и печальное лицо моего дяди. Матушка обеспокоенно повернулась к Чжэме и сказала:
- Бабушка очень больна, мы должны отправляться в Цяньсо завтра же утром.
Черный жеребец, привязанный в нашем дворе, принес нам ужасные новости.
***
Моя Ама не навещала дома в Цяньсо уже много лет, и ей нужно было серьезно подготовиться. По нашему обычаю, она должна была приготовить подарки для каждого члена ее семьи, а также для каждой семьи в деревне бабушки: плиточный чай, сахар и вино. Пока моя сестра помогала ей с дарами, Ама отправила меня к Дуцземе, чтобы я попросила у нее лошадь. Я хотела есть и устала после того, как рвала траву, поэтому мне хотелось, чтобы вместо меня пошел Ачэ, но его еще не было дома, а голос моей матери был жестким и безжизненным. Так что я не стала спорить. Закрыв лошадь Дуцземы в нашей конюшне, я не мешалась под ногами.
На следующее утро, пока мы все еще спали, дядя нагрузил лошадей поклажей из подарков и поседлал для нас пони Дуцземы, чтобы мы могли ехать на нем по очереди. Ховэй еще ходил неуверенно, так что его нужно было нести на руках. Что до меня, то, несмотря на то, что я ходила, я была еще слишком мала чтобы идти пешком до самой бабушкиной деревни.
Позавтракав, мы отправились в дорогу с нашими маленькими горными лошадками, которые рысили за большой черной лошадью, как послушные собачки. Матушка задала нам темп, а мы следовали за ней - через деревенские поля в долину, а затем вверх по холму и в дубовый лес, все выше и выше в гору, через сосновый лес, удаляясь все дальше от сияющей голубой необъятности Матери-озера. Мы спешили за Амой, вслед за ее длиной юбкой, шелестящей вокруг ее щиколоток и волочащейся по красной грязи. Когда дорога расширилась, мы шли около лошадей; если она сужалась - ступали позади. Временами дорога превращалась в слякоть, но это не замедляло нашего шага. Если мы поскальзывались и падали, мы просто вставали, отряхивали грязь с наших задниц и продолжали идти в молчании, не смея даже подумать о том, чтобы попроситься в туалет или о том, что мы голодны. Мы с Ачэ поочередно то ехали верхом на пони Дуцземы, то бежали рядом с ним. Дядя, Ама и Чжэма также по очереди несли маленького Ховэя.
Наше дыхание и глухие удары лошадиных копыт по древнему лесу лишь едва нарушали тревожную тишину, окутывающую нас со всех сторон. Мы замедлили шаг лишь тогда, когда дорога опасно сузилась рядом с обрывом. Мы остановились один раз - на перекрестке, отмеченном грудой камней, на которых была вырезана мантра On mani padme hum, где дядя и матушка зажгли полынь в качестве подношения горным духам. У нас впервые появилась возможность послушать шорох сосен и взглянуть вверх на орла, расправившего свои крылья в безоблачном небе, а затем посмотреть вниз на маслянисто-желтые воды реки, текущей вдалеке от нас между белыми песчаными берегами и прозрачно-серыми стенами глубоких ущелий.
Мы заночевали у родственников. Поглощая пищу, Ачэ и я прислушивались к мрачным разговорам взрослых. Когда взрослые наговорились, наелись, накурились и напились вина, мы прижались друг к другу у очага, и эта ночь показалась нам очень короткой. Позавтракав на утро, мы продолжили наш путь в розовом свете рассвета.
На третий день, когда солнце было уже высоко в небе, мы достигли поворота, откуда виднелся бабушкин дом. Вдруг Ама завопила, и я в ужасе наблюдала, как она сбежала вниз по тропе, срывая с себя головной убор, и начала рвать на себе свои черные длинные волосы:
- Ама! - закричала я.
- Слишком поздно, - сказал моя сестра. - Мы опоздали, она умерла.
- Кто умер?! Кто?! - в ужасе закричала я.
Чжэма указала мне на белый флаг, колышущийся над крышей бабушкиного дома.
Тогда мы тоже побежали. Мы неслись за Амой, за нами бежал дядя, неся Ховэя на своей спине, а следом лошади. Мы бежали до тех пор, пока не достигли входа в деревню. Там мы вынуждены были притормозить, успокоиться и идти вместе с остальными людьми, которые направлялись в дом бабушки. У самых ворот жители деревни отступили, давая нам дорогу.
- Лацо вернулась, - услышала я чьи-то слова, когда проходила через ворота во двор.
Люди крутились вокруг длинных банкетных столов, входили и выходили из дома, разговаривая и рыдая. Две женщины, которых я никогда раньше не видела, убирали остатки обеда, их длинные юбки подметали грязь между столами. Матушка стояла у входной двери рядом с тетей Юйфан. Теперь она казалась спокойной, но мне непривычно было видеть ее с распущенными волосами, падающими на лицо.
Тетушка Юйфан выглядела еще более странной. Она заплела свои длинные волосы в косу и обмазала голову глиной. Ее лицо было серым от сажи. Ее внешность так удивила меня, что я позабыла о том, что не ела с раннего утра, хотя на блюдах еще оставалась еда.
Я схватила сестру за руку:
- Мне страшно!
- Почему?
- Тетя Юйфан тоже умерла? - спросила я.
- Нет, конечно! Что с тобой такое?
- Она выглядит, как привидение, - сказала я тихо.
- Люди всегда так выглядит, когда кто-то умирает, - заверила меня Чжэма, сжав мою руку своей. - Да и откуда тебе знать, как выглядят
привидения? Пошли в дом.
Я вошли вслед за Амой и тетей Юйфан. Невзирая на сосновые торшеры и огонь в очагах, в комнате было темно из-за плотного дыма от тлеющей полыни и листьев кипариса. Комната была полна людей. Дым забивал мне нос и заставлял глаза слезиться. Из-за толпы кружилась голова. Я никогда не видела, чтобы столько людей собиралось в одном доме. Они были повсюду, - мужчины и женщины - стояли рядом с кангом, прикрывая собой свет огненного бога; другие сидели на корточках у кухонной плиты, болтая и попивая чай и вино. В полумраке они напоминали не живых людей, а лишь их тени.
Чжэма показала на трех мужчин, которые сидели на корточках на полу перед корзиной из тростника. Орудуя ножницами, они нарезали белую ткань на полоски.
- Это помощники двоюродного дедушки, - пояснила моя сестра.
- А зачем двоюродному дедушке нужны помощники?
- Они собираются мыть бабушку.
- Разве это правильно, что мужчины моют женщину? - прошептала я.
- Если женщина умерла, то правильно, - ответила Чжэма.
Эта информация поставила меня в тупик. Я заметила, как от толпы отделилась одна из теней и узнала в ней мою мать. Она поклонилась старому дабе, сидящему на канге рядом с очагом. На нем была белая накидка и разноцветная корона. Он что-то напевал, хотя его губы почти не шевелились на морщинистом лице. Все, что я знала о дабах - это то, что они лечат людей. Неплохой знак, решила я.
В действительности, несмотря на то, что в религиозной жизни мосо преобладает буддизм, именно дабы являются настоящими священниками мосо. Они - хранители гораздо более древних традиций. Они сражаются со злыми призраками, приносят в жертву животных и пьют вино в огромных количествах… В отличие от лам, у даб нет ни своих часовен, ни храмов, ни даже книг. Дабы не путешествуют в Лхасу, чтобы там обучаться в монастырях. Всему, что они знают, их учат их же собственные дяди. Все священные песни они знают наизусть. Конечно, я была еще слишком маленькой, чтобы знать все эти подробности, но к тому моменту, когда состоялись похороны бабушки, китайские власти давным-давно заклеймили даб, называя их устаревшим суеверием, и запретили эту религиозную практику. Не то, чтобы это имело большое значение, так как не было ни полиции, ни других официальных представителей власти, которые могли бы заставить нас соблюдать правило. Но дабы прекратили учить своих племянников, поэтому их осталось совсем мало, и большинство из них были такими старыми, что люди боялись, что когда придет время старейшему из даб воссоединиться со своими предками, наши самые древние знания уйдут вместе с ним.
Теперь, когда человек умирает, мы должны просить дабу и несколько лам (чем больше придет, тем лучше), чтобы они исполнили похоронные ритуалы. Мы верим, что у человека не одна душа, а пять, а за порогом смерти его ждут разные судьбы. Ламы должны наблюдать за кремацией и направлять покинувшие тело души на путь реинкарнации, в то время, как даба отправляет их в землю Себа’анава, рай, откуда пришли наши предки и где обитают по сей день - где-то на севере от страны мосо, в районе восточного Тибета.
Старый даба взглянул на мою маму, распростертую на полу, и отхлебнул вина перед тем, как продолжить петь: его глаза были полузакрыты, голова слегка подрагивала.
Моя Ама встала с пола и вместе с Ачэ, Чжэмой и мной последовала за тетушкой Юйфан через главную комнату в кладовую. Перед тем, как войти, тетушка Юйфан сказала Аме, что ламы молились в семейной часовне, и благоприятный для кремации день уже выбран. Моя матушка неожиданно погрустнела, но ничего не сказала, молча исчезнув в кладовой.
- Что такое «кремация»? - спросила я Чжэму.
- Тише, я тебе попозже объясню, пошли внутрь, - сказала она.
Но я не хотела внутрь, я хотела домой.
- Зачем мы идем в кладовую?
- Потому что там бабушка.
В нашем доме кладовая была тем местом, куда мы отправлялись спать, если матушка нуждалась в уединении. Но также это и место, где хранится зерно и где женщины, отделившись от своих родственников-мужчин, рожают. В конечном счете, именно там мы лежим после смерти - таким образом, мертвые возвращаются к истокам, круг жизни замыкается. Так как у нас не было родственников мужчин, матушка рожала рядом с очагом, где готовилась пища, на полу главной комнаты. Но это, как и многое другое в нашем доме, не входило в наши традиции.
Я никогда раньше не была в местах, где в ожидании лежали мертвые. Я никогда не была рядом с покойником. Поэтому я ступила внутрь осторожно, неохотно.
Маленькая комната была очень тесной - мои тетки и двоюродные бабушки, дяди и Дуцзелема, моя вторая сестра, отданная тетушке Юйфан, - все стояли вокруг бабушки и тихо, почти неслышно, плакали. Бедная Дуцзелема! Она так сильно плакала, что ее глаза стали напоминать грецкие орехи, и я все время думала о том, была ли я такой же, когда тетушка Юйфан пыталась меня забрать, а я не прекращала реветь. Здесь воздух тоже был наполнен дымом. Наверное, тут дыма было даже больше, потому что я с трудом различала бабушкино лицо в слабом свете масляных ламп.
Так как мы жили в Цзосо, я почти не виделась с бабушкой за мою короткую жизнь - всего пару раз мельком на летнем празднике - поэтому не скорбела по-настоящему. Я была также слишком маленькой, чтобы хорошо понимать, что означает смерть человека. Я сталкивалась со смертью, только когда Ама убивала животных, чтобы мы могли их съесть. И все же, стоя так близко к моей бабушке, так спокойно спящей в затуманенном свете, я почувствовала, как во мне шевельнулась странная, незнакомая эмоция, и мне захотелось уйти отсюда, сбежать. Вдруг я увидела дыру в полу. Я посмотрела на дыру и почувствовала, как дрожь пробежала по спине, меня замутило, а затем я ощутила сильный, сильный голод.
Ничего не говоря, я вернулась в главную комнату, молча подошла к шкафу и достала оттуда тарелку с рисовым печеньем. Когда я ела, я чувствовала себя гораздо лучше - до тех пор, пока в дверном проеме не появилась Чжэма и увидела, что я ем. Она нахмурилась, а затем накинулась на меня:
- Тут люди умирают, а ты только и делаешь, что ешь! Наму, прояви уважение!
Этот выговор, последовавший прямо за ямой в кладовой, молчаливыми слезами моей матери и изматывающим переходом, сломил меня. Я начала подвывать в той особенной бесслезной манере, которая осталась у меня с тех пор, как я перестала плакать в детстве. Настала очередь тети Юйфан вылететь из кладовой.
- Тише, - сказала она мягко. - Еще рано плакать. Если будешь плакать сейчас, расстроишь бабушку, и она не захочет покидать нас.
Конечно, мне не хотелось, чтобы бабушка осталась. Я не желала, чтобы она превратилась в голодного призрака, который будет вечно бродить среди живых. Мне хотелось, чтобы бабушка воссоединилась с нашими предками в землях Себа’анавы и заботилась о нашей семье оттуда.
Тетушка Юйфан взяла меня за руку, и я последовала за ней в задымленную комнату, где я преклонила колени перед бабушкой, а затем, как мне велели, поцеловала ее в лоб. Бабушка выглядела очень спокойной и умиротворенной. Казалось, она просто уснула.
Впервые с тех пор, как мы покинули наш дом с утра, Ама обратила на меня свое внимание:
- Теперь пора идти, - сказала она безжизненным голосом. - Дядя с помощниками будут мыть ее.
Я протянула руку к моей Аме, но она была где-то далеко, а по лицу ее все текли и текли слезы. Не уверена, что она почувствовала, когда я взяла ее за руку. Даже вспоминая о том дне сейчас, я не верю, что она заметила мою сестру Дуцзелему, которая стояла рядом с ней. Я чуть сильнее сжала ее пальцы. Ама не смотрела на меня, но она взяла мою маленькую руку в обе своих. Мамины руки были очень теплыми, сильными и грубыми от той тяжелой работы, что она выполняла.
В главной комнате нас ждал молодой мужчина, держа в руках голубой кубок с водой и желтыми хризантемами. Теперь, когда мы все покинули кладовую, двоюродный дедушка жестом велел ему войти. Его помощники, один из которых нес корзину с белыми полосками ткани, последовали за ним в помещение, а потом мужчины закрыли дверь. Чжэма слегка толкнула меня между плечами.
- Иди во двор к Ачэ, - сказала она.
Мне не нужно было повторять дважды. Я проскользнула между людьми и вышла во двор, но Ачэ и другие дети ушли куда-то поиграть, а мне не хотелось идти их искать. Я чувствовала себя уставшей и выжатой. Я села на маленькую деревянную лавку на пороге и закрыла глаза, впитывая солнечное тепло. Я оставалась там до тех пор, пока мне не стало скучно, и я вспомнила, что я все еще голодна, и я вернулась в дом.
Амы там не было. Она не сидела у кухонной плиты и не стояла рядом с кангом с другими плакальщиками. Не было ее и в кладовой. Там были только помощники, двоюродный дедушка и бабушка…
Двоюродный дедушка поддерживал тело бабушки, пока остальные обматывали его белыми полосками ткани - теми самыми, что они нарезали, когда мы приехали. Они соединили ее поджатые колени под подбородком и обернули руки вокруг ног. Ее голова наклонилась на сторону, ноздри были наполнены маслом.
Я не спросила, почему. Я знала, что меня не должно быть здесь, но никто не замечал меня. Я присела на корточки и постаралась стать как можно меньше. Я наблюдала - одновременно ошеломленная и захваченная зрелищем - за тем, как трое мужчин кладут мою бабушка в большую белую сумку, снимают ее со стола и опускают в яму в земле.
Но это было и все, что я смогла увидеть. Пока они опускали бабушку, двоюродный дедушка поднял голову и посмотрел прямо на меня. У него даже рот открылся от удивления, но не успел он ничего сказать, как я выбежала из комнаты, проскочила сквозь толпу плакальщиков и оказалась на залитом солнце дворе.
Когда я смогла выровнять дыхание, а сердцебиение успокоилось, мне стало любопытно, как бабушка чувствует себя, лежа в дыре в земле и как же она дышит с маслом в носу. А еще мне было интересно, не страшно ли ей… Потом я вспомнила, как двоюродный дедушка привязывал бабушкины колени к ее груди, а потом обхватывал ее руками колени, и тогда я поняла, почему Ама всегда делала мне замечание, когда я сидела у очага, прижав колени к груди.
***
После того, как бабушку похоронили в кладовой, всем разрешили снова войти. Но дыра была закрыта, и на ее месте была небольшая насыпь из белой глины, похожая на странный термитник, с двумя флажками, воткнутыми посередине. Перед насыпью стоял маленький столик с едой-подношением и масляными лампами. Когда все заняли свои места вокруг насыпи, даба запел песнь мертвых:
О, бабушка,
Когда достигнешь ты земель Себа’анавы,
Все предки выйдут, чтобы поприветствовать тебя.
Прошу, скажи моим предкам,
Что я хотел послать им дары,
Но Пуми* спустился с гор
И преградил мне путь,
А я не знал его языка.
Прошу, скажи моим предкам,
Что я хотел послать им дары,
Но китайцы спустились с гор,
А я не говорю по-китайски.
По дороге мне встретился караван всадников,
Но у них такая плохая память,
Я не доверил им столь ценные дары.
Прошу, бабушка, скажи моим предкам,
Что я не смог передать им мои дары.
Но ты, ты ведь покидаешь нашу деревню
И уходишь в земли предков,
Ты можешь взять дары с собой.
Они не тяжелые.
Горный ветер отнесет тебя
В землю предков.
Когда даба закончил петь, над тихим плачем поднялся голос тетушки Юйфан:
О, моя Ама,
Мое сердце будет болеть до конца моих дней,
Ты растила меня с тех пор, как я была крошкой,
Ты жевала за меня пищу, когда у меня еще не было зубов, и подтирала мой зад.
Теперь твой дом наполнен выросшими детьми и внуками.
Сегодня даже Лацо вернулась со своими детьми.
Почему же ты не открываешь глаза? Как ты могла уйти вот так?
О, матушка, как же я принесу тебе чай завтра утром?
О, матушка, как ты могла покинуть нас?
Ты обещала, что поможешь мне закончить одеяло,
Теперь одеяло соткано лишь наполовину, а ты ушла!
Как ты могла покинуть меня?
Услышав свое имя, моя Ама не могла сдержать слез, но когда настала ее очередь петь, она собралась с силами:
О, матушка,
Я люблю тебя всем сердцем.
Я знаю, я часто расстраивала тебя.
Я знал, что ты возлагала на меня множество надежд,
И теперь я никогда не смогу их оправдать.
Ты так скоро покинула меня…
Я никогда раньше не слышала ничего красивее этих песен. Я слышала, как люди поют, восславляя горную богиню, слышала, как поют в честь Матери-озера. Мне приходилось слушать рабочие песни мамы и Дуцземы, даже песни любви, которая матушка тайно нашептывала Чжэми. Но я никогда не слышала, чтобы люди пели будто из самой глубины своих сердец… И я никогда прежде не слышала песни прекраснее, чем та, которую моя Ама спела своей матери, когда узнала, что пришла слишком поздно. Навечно.
Через несколько дней мы все стали выглядеть, как тетушка Юйфан. Никому не позволено было мыться в течение сорока девяти дней после смерти бабушки, и наши волосы были покрыты коркой грязи от всех поклонов ламам, дабе и всем новоприбывшим гостям. Лицо матушки исказилось от бессонных ночей и почернело от сажи. Ее запавшие глаза покраснели. Ее выматывала не только печаль, но и необходимость готовить и кормить гостей.
Так как у бабушки было три дочери, каждая отвечала за один прием пищи, которые подавались на банкетных столах во дворе. Тетушка Юйфан была самой старшей из них, так что ей поручили ужин - самую важную трапезу. Моя Ама была самой младшей и должна была готовить завтрак. Но она была и самой гордой из всех, и ей вовсе не хотелось в чем-то отставать от своих сестер, так что каждый завтрак, что она готовила, превращался в настоящий пир. Чтобы приготовить его, она должна была вставать очень рано.
Люди прибывали из соседних деревень. Родственники, у которых мы останавливались на пути в Цяньсо, тоже пришли. Наверное, жители всех восьми деревень посетили дом моей бабушки за те несколько дней. Каждый гость приносил бамбуковую коробку с подарком в виде чая и засоленной свинины для бабушкиной семьи, и моей маме с сестрами приходилось не только готовить еду, но и заботиться о том, чтобы никто из гостей не покинул дом с пустой коробкой.
Вокруг было столько еды и столько подарков из зерна, свинины и цветов. Я никогда не слышала таких аппетитных запахов и не видела такое богатство в одном месте. В главной комнате мои тети установили другой столик с рисом и мясом, а также хризантемами и масляными лампами. Над столиком они повесили новую одежду и два желто-красных зонтика. Это был столик бабушки. Бабушка не должна ни о чем сожалеть. Вот-вот она должна была покинуть свой дом, поэтому ей нужно насладиться последней трапезой со своей семьей. Она должна надеть красивую одежду, а когда она уйдет, то возьмет оба зонтика с собой на тот случай, если на пути в землю предков ее застанет дождь.
Однажды, сразу после обеда, мой двоюродный дедушка и дядя внесли во двор большой деревянный квадратный ящик. Он был очень симпатичный, сделан из светлой сосны и украшен изображениями цветов и рыбок. Мои дяди занесли ящик в дом, затем в кладовку, где даба повесил на балки букетики желтых хризантем. Они достали бабушку из земли и отнесли гроб обратно в главную комнату.
Теперь все плакали. Бабушка должна была покинуть нас, нужно было, чтобы она увидела, как мы любили ее. Все взрослые кланялись, а мои двоюродные бабушки, тети и матушка причитали и плакали громче всех. Тем временем даба совершал последние ритуалы. Сначала он пропел Церемонию главной дороги - в этой песне он рассказал историю народа мосо и объяснил бабушке, как добраться до земли предков. Затем даба провел церемонию Омовенья лошади, и я с Ачэ побежали за толпой плакальщиков, следовавших за душой бабушки. Она в последний раз обходила деревню. Бабушкина душа была сделана из соломы, и на ней было надето красивое голубое платье. Она сидела на великолепной лошади с перьями и цветами, вплетенными в гриву.
На следующий день плакальщики выстроились в длинную линию за ламами, бабушкиным гробом, дабой, моими двоюродными бабушками, двоюродным дедушкой, тетушкой Юйфан, второй теткой, моей Амой и дядей. За ними, перед оставшимися людьми, стояла небольшая группка мужчин. Это были особые друзья моей бабушки - возможно, где-то среди них и отец моей матери. А может, он уже ждал бабушку в землях предков…
Может быть, моя Ама, идя за гробом своей матери к месту кремации, думала о том же, глядя на любовников бабушки. Может, и нет. Люди ее поколения не интересовались своими отцами: что бы ни происходило в женских покоях, в теплом свете ее очага, это было исключительно делом женщины. Если ей хотелось пригласить в дом своих друзей, чтобы выпить сулимы или поужинать с родственниками, это было в порядке вещей, если она желала встретиться со своим любовником тайно под покровом ночи - это тоже было нормально. И если разговоры и шутки среди друзей и соседей считались приемлемыми, то говорить о подобных вещах с людьми одной с тобой крови считалось непристойным.
Пока плакальщики спускались по горной тропе, плача и причитая, падая на руки друг другу и вырывая волосы, я стояла позади с Чжэмой, Ачэ, Ховэйем и другими детьми, потому что, следуя нашей традиции, дети до тринадцати лет не должны никоим образом соприкасаться со смертью или делами, касающимися предков. Так мы стояли вместе с беременными женщинами, которые также не могли быть свидетелями сжигания мертвых, так как в их животах уже были маленькие дети.
Всего через несколько дней после того, как моя бабушка отправилась в земли Себа’анавы, моя Ама вернулась в Цзосо. Она взяла с собой только мою сестру Чжэму и лошадей, а меня, Ачэ и Ховэя оставила в доме тетушки Юйфан.
Мы еще долго оставались в Цзяньсо. Мы бегали в полях с нашей сестрой Дуцзелемой и другими детьми, смеялись и играли с буйволом. Однажды мы вымыли волосы, вымылись сами и сменили одежду, а дядя отвез нас домой, где мы застали матушку, в молчании готовящей нам еду.