Отрывок из статьи С.Ломинадзе «Я счет своих лет потерял...» (Некоторые проблемы поэтики Лермонтова)
«Вслушаемся:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
Зачин почти эпический, сулящий обстоятельное описание того, что произойдет с человеком на этой дороге, на этом кремнистом пути. Но ничего сопряженного с дорогой не происходит: медитация, взмывая в лирическую высь со скоростью ракеты, сразу же отбрасывает ступень сухой и точной предметности («дорога», «туман», «кремнистый путь блестит») и отталкивается уже от многосмысленных, тут же одухотворяемых реалий: пустыня, внемлющая богу; говорящие звезды... В самом деле: отлет от конкретной ситуации вершится по восходящей буквально от строки к строке: «дорога», «кремнистый путь»-горизонталь на исходной земной поверхности; «ночь» - уже не плоскость, а объем, «бог» над «пустыней» - восставленная вертикаль; «звезда с звездою» - точки на новой, небесной плоскости, куда перенеслась мысль; наконец, «небеса» и «земля» второй строфы - воспарение к обобщенно-глобальной символике, покрывающей весь универсум:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Конечно, земля и небо тут теплы и реальны, но разве не тождествен этот взгляд одинокого земного путника взгляду из нездешнего космоса, откуда взирает на мир страдающий демон, одинаково чуждый и небесам и земле.
«Дорога», с которой все началось, за всем этим забыта. Забыта, потому что душа торопливо и страстно заговорила о своем, всегдашнем («что же мне так больно и так трудно?») и - забылась. В «Парусе» она в подобном забытьи запамятовала, что парус «белеет» вдали, и (не переставая размышлять о нем далеком) -- «перескочила» на парусник. Здесь она запамятовала о «дороге». Только там реальная ситуация, вызвавшая лирическую грезу, тематически родственна содержанию последней; лирический субъект «отплывает» от самого себя на том же корабле, о котором продолжает думать на суше. «Дорога» же никак не фигурирует в последующей медитации и никак не перекликается с ее проблематикой. А вместе с тем подана эта «дорога» вовсе не как скромная экспозиционная деталь, которой и положено отступать на второй или третий план, а то и за кулисы. Нет, не случайно так динамична незабываемая строка:
Выхожу один я на дорогу...
Опять словно не рассчитана сила глагола, не соразмерена с логикой дальнейшего повествования. «Выхожу» по самой своей незавершенной природе требует от «я» продолжения начатого действия, а у «я» в стихотворении больше никаких действий нет - одни возгласы и мечтанья. Нечего прибавить к этому «выхожу», чтобы, так сказать, «закрыть», «погасить» его; «выхожу...» - и только, движение длится, ничем не венчаясь и ни во что не разрешаясь, и, но обычным законам лермонтовской поэтики, как бы повисает в воздухе, застывает в своей незавершаемой длительности. <…> Лермонтовское настоящее тяготеет к синхронности с изображаемым и переживаемым. Обо всем происходящем говорится как о происходящем именно здесь и сейчас. Вживание в каждый конкретный миг вступает в противоречие с необходимостью отойти на дистанцию, чтобы передать смену событий. Отсюда разрывы и смещения в показе их последовательности, размыкание и ослабление связующих звеньев. Интенсивное вживание ведет к экстенсивному расширению «краткого мига» - за счет ли видения предмета во множестве одновременных действий и состояний («Ангел», «Парус») или охвата (как и заявлялось в «Моем доме») «пространства без границ»; в «Выхожу один я на дорогу...» в разрезе «краткого мига» дано все мироздание: и земля спит, и в небесах торжественно и чудно вот сейчас, когда мне так больно. Но не только растекаясь, так сказать, по пространству, растет вширь лермонтовский «краткий миг» (силясь тем самым «продлиться», преодолеть свою краткость): ослабление связей между событиями, которым надлежало бы следовать в хронологической очередности, переводит разновременные «краткие миги» в плоскость одновременности, сплачивая их в единое напряженно переживаемое мгновение и стягивая порой вокруг некоего ценностного центра.<…>
У Лермонтова «я» как раз действует: не стоит, а выходит, и умозрительно можно, конечно, предположить, что надо сперва выйти, чтобы потом что-то вокруг увидеть и начать размышлять об этом. Но поэтика стихотворения противится такой логике. Поэтически лермонтовский «я» не изображен в смене моментов движущегося времени. Он предстает лишь в длящийся момент произнесения своего лирического высказывания. Меняются темы высказывания - от фиксации реальных поступков («выхожу...») до мечты о «темном дубе», но внутри рисуемого им мира время не движется. То есть в одно и то же время и земля спит, и звезда с звездою говорит, и в это же время «я» и на дорогу выходит, и чувствует, как ему больно и трудно, и предается мечтам. Не переживание втягивается во временную плоскость рассказываемого события, отдаляясь от события самого рассказа, как у Пушкина; наоборот, время события как бы подтягивается к времени переживания (восклицания, вопрошания, мечты), которому легче совпасть и слиться с рассказом о себе.
Характерно, что содержание лермонтовской мечты - не какое-то реальное или фантастическое жизненное благо, а именно желание «забыться и заснуть». В сущности, душа уже находится в забытьи, «перескочив» от дороги к мирозданию и последним вопросам (на земле и в небесах так хорошо, что же мне так плохо?). Переход от поэтики к теме сна совершается здесь в пределах одного стихотворения, причем, кажется, не однажды. «Я б желал навеки так заснуть...» Дальше поэт говорит, как же именно. Картина столь жива и вдохновенна в своей воочию зримой обстоятельности, что она-то, эта картина сна, и есть собственно сон, за сладким голосом соловья не помнящий уже не только о «дороге», но и о последних вопросах».
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
Зачин почти эпический, сулящий обстоятельное описание того, что произойдет с человеком на этой дороге, на этом кремнистом пути. Но ничего сопряженного с дорогой не происходит: медитация, взмывая в лирическую высь со скоростью ракеты, сразу же отбрасывает ступень сухой и точной предметности («дорога», «туман», «кремнистый путь блестит») и отталкивается уже от многосмысленных, тут же одухотворяемых реалий: пустыня, внемлющая богу; говорящие звезды... В самом деле: отлет от конкретной ситуации вершится по восходящей буквально от строки к строке: «дорога», «кремнистый путь»-горизонталь на исходной земной поверхности; «ночь» - уже не плоскость, а объем, «бог» над «пустыней» - восставленная вертикаль; «звезда с звездою» - точки на новой, небесной плоскости, куда перенеслась мысль; наконец, «небеса» и «земля» второй строфы - воспарение к обобщенно-глобальной символике, покрывающей весь универсум:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Конечно, земля и небо тут теплы и реальны, но разве не тождествен этот взгляд одинокого земного путника взгляду из нездешнего космоса, откуда взирает на мир страдающий демон, одинаково чуждый и небесам и земле.
«Дорога», с которой все началось, за всем этим забыта. Забыта, потому что душа торопливо и страстно заговорила о своем, всегдашнем («что же мне так больно и так трудно?») и - забылась. В «Парусе» она в подобном забытьи запамятовала, что парус «белеет» вдали, и (не переставая размышлять о нем далеком) -- «перескочила» на парусник. Здесь она запамятовала о «дороге». Только там реальная ситуация, вызвавшая лирическую грезу, тематически родственна содержанию последней; лирический субъект «отплывает» от самого себя на том же корабле, о котором продолжает думать на суше. «Дорога» же никак не фигурирует в последующей медитации и никак не перекликается с ее проблематикой. А вместе с тем подана эта «дорога» вовсе не как скромная экспозиционная деталь, которой и положено отступать на второй или третий план, а то и за кулисы. Нет, не случайно так динамична незабываемая строка:
Выхожу один я на дорогу...
Опять словно не рассчитана сила глагола, не соразмерена с логикой дальнейшего повествования. «Выхожу» по самой своей незавершенной природе требует от «я» продолжения начатого действия, а у «я» в стихотворении больше никаких действий нет - одни возгласы и мечтанья. Нечего прибавить к этому «выхожу», чтобы, так сказать, «закрыть», «погасить» его; «выхожу...» - и только, движение длится, ничем не венчаясь и ни во что не разрешаясь, и, но обычным законам лермонтовской поэтики, как бы повисает в воздухе, застывает в своей незавершаемой длительности. <…> Лермонтовское настоящее тяготеет к синхронности с изображаемым и переживаемым. Обо всем происходящем говорится как о происходящем именно здесь и сейчас. Вживание в каждый конкретный миг вступает в противоречие с необходимостью отойти на дистанцию, чтобы передать смену событий. Отсюда разрывы и смещения в показе их последовательности, размыкание и ослабление связующих звеньев. Интенсивное вживание ведет к экстенсивному расширению «краткого мига» - за счет ли видения предмета во множестве одновременных действий и состояний («Ангел», «Парус») или охвата (как и заявлялось в «Моем доме») «пространства без границ»; в «Выхожу один я на дорогу...» в разрезе «краткого мига» дано все мироздание: и земля спит, и в небесах торжественно и чудно вот сейчас, когда мне так больно. Но не только растекаясь, так сказать, по пространству, растет вширь лермонтовский «краткий миг» (силясь тем самым «продлиться», преодолеть свою краткость): ослабление связей между событиями, которым надлежало бы следовать в хронологической очередности, переводит разновременные «краткие миги» в плоскость одновременности, сплачивая их в единое напряженно переживаемое мгновение и стягивая порой вокруг некоего ценностного центра.<…>
У Лермонтова «я» как раз действует: не стоит, а выходит, и умозрительно можно, конечно, предположить, что надо сперва выйти, чтобы потом что-то вокруг увидеть и начать размышлять об этом. Но поэтика стихотворения противится такой логике. Поэтически лермонтовский «я» не изображен в смене моментов движущегося времени. Он предстает лишь в длящийся момент произнесения своего лирического высказывания. Меняются темы высказывания - от фиксации реальных поступков («выхожу...») до мечты о «темном дубе», но внутри рисуемого им мира время не движется. То есть в одно и то же время и земля спит, и звезда с звездою говорит, и в это же время «я» и на дорогу выходит, и чувствует, как ему больно и трудно, и предается мечтам. Не переживание втягивается во временную плоскость рассказываемого события, отдаляясь от события самого рассказа, как у Пушкина; наоборот, время события как бы подтягивается к времени переживания (восклицания, вопрошания, мечты), которому легче совпасть и слиться с рассказом о себе.
Характерно, что содержание лермонтовской мечты - не какое-то реальное или фантастическое жизненное благо, а именно желание «забыться и заснуть». В сущности, душа уже находится в забытьи, «перескочив» от дороги к мирозданию и последним вопросам (на земле и в небесах так хорошо, что же мне так плохо?). Переход от поэтики к теме сна совершается здесь в пределах одного стихотворения, причем, кажется, не однажды. «Я б желал навеки так заснуть...» Дальше поэт говорит, как же именно. Картина столь жива и вдохновенна в своей воочию зримой обстоятельности, что она-то, эта картина сна, и есть собственно сон, за сладким голосом соловья не помнящий уже не только о «дороге», но и о последних вопросах».