Отрывок из статьи С.Бочарова «Из истории понимания Пушкина», в кн. «Сюжеты русской литературы»
В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,
И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить было мне отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
Всё - мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры -
Всё наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой -
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал -
Волшебный демон - лживый, но прекрасный.
Пред ними сам себя я забывал;
В груди младое сердце билось - холод
Бежал по мне и кудри подымал.
Безвестных наслаждений темный голод
Меня терзал - уныние и лень
Меня сковали - тщетно был я молод.
Средь отроков я молча целый день
Бродил угрюмый - всё кумиры сада
На душу мне свою бросали тень.
Стихотворение <…> держится на натяжении и колеблющемся равновесии сошедшихся в нем гигантских всемирных энергий; и сказать, что это «тема бесов» все равно что тоже его припечатать, свести на плоскость его объем.
Пушкин, по Аверинцеву, «на переломе» в этом стихотворении. Как понять его вектор, движение смысла, соотношение исторического и личного? Отрок-герой убегает из школы в сад - таков его путь. В последнем трехстишии он возвращается, но душой остается в саду. В саду пробуждается вдохновенье, рождается в нем поэт. Но и школа стоит за его спиной со своей незыблемой правдой. Стихотворение - о том, что «в начале жизни» (не только поэта, но и его поэзии) стояли универсальные впечатления, и переходы из школы в сад и обратно были для отрока путешествием по духовной истории европейского человечества. Из его христианской истории отрок-герой убегал в его античное прошлое, но исторически старое в свежем опыте нового человека являлось ему как живое и новое <…>. Но и эта странная живость недвижных кумиров является как демоническое их свойство - это магическое присутствие языческой древности в христианском мире. И православное отношение к статуе как языческой прелести в самом деле с силой звучит в этом самом - «бесов изображенья». Тема оживающей статуи подробно рассмотрена в пушкинистской критике, в отношении же к этому стихотворению- ужасно-прекрасный Петр не что иное есть, как наша метаморфоза дельфийского идола - это было замечено Г. П. Федотовым. «Кумир» недвижный и оживающий как обозначение языческой государственности - и как причина царского запрещения «Медного всадника». Ужасно-прекрасный эллинский бог совершает свои превращения также и в русской истории - и вот оказывается, что вся противоречивая полнота Петра у Пушкина восходит к детскому впечатлению от кумиров сада.
В общем стихотворение это - объем - непримиренных огромных сил. Если в самом деле это лицейская юность, то сюжет здесь в том, как историческим объемом уже тогда наполнилась биография. И этот объем он наследует, этот объем, а не одна из сторон, формирует поэта. И - по примеру стихотворения этого - и сам феномен Пушкина доступен только такому - объемному - пониманию. Поэтому несовместимые определения могут дать иногда такое понимание. Как, например, Константин Леонтьев возражал на речь Достоевского.
В самом деле стихотворение - в центре, но только не «темы бесов», а всей поэзии Пушкина, потому что здесь распахнут горизонт, в котором она рождалась, и даны портреты универсальных сил и принципов, в споре которых, но и в совместном действии рождалась она. Спор не закончен и обрывается на зависнувшей рифме, и тем же манифестируется совместное действие.
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,
И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить было мне отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
Всё - мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры -
Всё наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой -
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал -
Волшебный демон - лживый, но прекрасный.
Пред ними сам себя я забывал;
В груди младое сердце билось - холод
Бежал по мне и кудри подымал.
Безвестных наслаждений темный голод
Меня терзал - уныние и лень
Меня сковали - тщетно был я молод.
Средь отроков я молча целый день
Бродил угрюмый - всё кумиры сада
На душу мне свою бросали тень.
Стихотворение <…> держится на натяжении и колеблющемся равновесии сошедшихся в нем гигантских всемирных энергий; и сказать, что это «тема бесов» все равно что тоже его припечатать, свести на плоскость его объем.
Пушкин, по Аверинцеву, «на переломе» в этом стихотворении. Как понять его вектор, движение смысла, соотношение исторического и личного? Отрок-герой убегает из школы в сад - таков его путь. В последнем трехстишии он возвращается, но душой остается в саду. В саду пробуждается вдохновенье, рождается в нем поэт. Но и школа стоит за его спиной со своей незыблемой правдой. Стихотворение - о том, что «в начале жизни» (не только поэта, но и его поэзии) стояли универсальные впечатления, и переходы из школы в сад и обратно были для отрока путешествием по духовной истории европейского человечества. Из его христианской истории отрок-герой убегал в его античное прошлое, но исторически старое в свежем опыте нового человека являлось ему как живое и новое <…>. Но и эта странная живость недвижных кумиров является как демоническое их свойство - это магическое присутствие языческой древности в христианском мире. И православное отношение к статуе как языческой прелести в самом деле с силой звучит в этом самом - «бесов изображенья». Тема оживающей статуи подробно рассмотрена в пушкинистской критике, в отношении же к этому стихотворению- ужасно-прекрасный Петр не что иное есть, как наша метаморфоза дельфийского идола - это было замечено Г. П. Федотовым. «Кумир» недвижный и оживающий как обозначение языческой государственности - и как причина царского запрещения «Медного всадника». Ужасно-прекрасный эллинский бог совершает свои превращения также и в русской истории - и вот оказывается, что вся противоречивая полнота Петра у Пушкина восходит к детскому впечатлению от кумиров сада.
В общем стихотворение это - объем - непримиренных огромных сил. Если в самом деле это лицейская юность, то сюжет здесь в том, как историческим объемом уже тогда наполнилась биография. И этот объем он наследует, этот объем, а не одна из сторон, формирует поэта. И - по примеру стихотворения этого - и сам феномен Пушкина доступен только такому - объемному - пониманию. Поэтому несовместимые определения могут дать иногда такое понимание. Как, например, Константин Леонтьев возражал на речь Достоевского.
В самом деле стихотворение - в центре, но только не «темы бесов», а всей поэзии Пушкина, потому что здесь распахнут горизонт, в котором она рождалась, и даны портреты универсальных сил и принципов, в споре которых, но и в совместном действии рождалась она. Спор не закончен и обрывается на зависнувшей рифме, и тем же манифестируется совместное действие.