Заблудшая душа Кельсиев.
Считается, что Василий Иванович Кельсиев происходил из дворян. О семье его мало что известно, но родился он в 1835 году в Петербурге в семье таможенного служащего. Кроме него в семье были еще дети. Особенно близок к Василию был младший брат Иван.
Кельсиев рано остался сиротой. В 10 лет он был определен в Санкт-Петербургское коммерческое училище, что может указывать на то, что он не был выходцем из дворян, ведь училище было создано для обучения детей купеческих.
Здание Императорского коммерческого училища в Петербурге. Фото начала XX века.
О том, как воспитывали подрастающее поколение, Кельсиев писал в Воспоминаниях: «Воспитание наше... приучило нас уважать все, кроме народного. Все, что было русское, что было завещано нам историческими и семейными преданиями, презиралось нами вследствие нашего воспитания».
Это вполне напоминает то, как некоторые воспитывают детей сейчас.
Еще в Коммерческом училище Кельсиев самостоятельно решил изучать восточные языки и овладел ими в такой мере, что Русско-Американская компания, «имея в виду извлечь впоследствии какую-нибудь выгоду... приняла на себя издержки его окончательного образования». В условиях усиливавшихся торговых связей с Китаем и нужды в специалистах, знающих восточные языки, он был определен вольнослушателем в Петербургский университет, где обучался на факультете Востоковедения.
Интерес к экзотическим культурам Востока был у Кельсиева очень сильным. Этот человек вообще все делал с большой заинтересованностью. В университете он специализировался по религиозно-философским системам конфуцианства и буддизма. Кельсиев хорошо знал китайский язык и собирался поехать в Китай. Всего же Кельсиев понимал 25 языков и наречий, а говорил на 14 языках.
Еще в училище Кельсиев проявлял интерес к политике. Начало его учебы в университете совпало с бесславным завершением Крымской войны, вызвавшим волну разочарования и недовольства в обществе. Много позже, анализируя и вспоминая время Крымской войны, он писал:
«Гражданские чувства, гражданские негодования, личные счеты подданных с властью заставили нас забыть то, что мы, русские, радовались успехам неприятелей, рассчитывая, что вследствие военных неудач, административного неустройства и генеральских неспособностей, добьемся мы бог ведает каких благ...»
Кельсиев близко сошелся с «передовым» студенчеством, то есть с теми, кто исповедовал революционные взгляды и желал изменения государственного строя в России. В числе таких знакомых были члены организации «Земля и воля» и пропагандисты Герцена, будущий оппозиционный критик Добролюбов...
Наступившая эпоха правления Александра II вызвала у него «жажду деятельности», стремление внести свою лепту в готовящиеся перемены. Кельсиев решил отказаться от возможной поездки в Китай, так как от нее «никакой пользы не получит и другим не принесет», «держать экзамен на... учителя русского языка», бросив «далекое от жизни» китаеведение.
Но в 1858 году Кельсиев женился, и семейная жизнь потребовала от него поступить на службу. Он был принят в Русско-Американскую компанию помощником бухгалтера и с семьей отправился на Аляску в город Ситка. По пути плавания через Атлантику во время остановки в Плимуте он вынужден был сойти с корабля из-за болезни ехавшей с ним жены.
Нарушив условия контракта и оставшись без работы в Плимуте, Кельсиев написал письмо в Лондон к Герцену, с вопросом, сможет ли он работать у него в «Колоколе». Герцен пригласил его в Лондон. Так он вошел в эмигрантский круг Герцена. В ноябре 1859 года Кельсиев посетил генеральное российское консульство в Лондоне и объявил о своём намерении больше не считаться русским и не возвращаться в Россию.
Василий Иванович Кельсиев (1835 - 1872). Портрет из журнала "Нива" № 31 за 1873 год.
Желание «перестать быть русским» было основано на сложившихся убеждениях: презрении к русскому и идеализации иностранного. Кельсиев это объяснял так:
«Идеал наш все-таки, если не Соединенные Штаты, то, по крайней мере, Англия. Другой формы существования мы не видим, идеал наш в теории. Действительно ли где-нибудь в Висконсине живется легче, чем в Костроме, ни один из нас не знает, потому что почти никто из нас в Висконсине не бывал. Но всё из Висконсины исходящее имеет у нас такую цену, что мы, не мудрствуя лукаво и много не рассуждая, не изучая даже вопроса, не исследовав ничего, покидаем костромские порядки для каких-нибудь висконсинских.
Нам в голову не придет, сообразны ли висконсинские порядки с нашими нравами, обычаями, условиями нашей жизни, благо висконсинские! Для нас это так ясно, как ясно, что завьяловские* ножики лучше незавьяловских, а ножики с английской надписью лучше завьяловских!»
=======================
*«Завьяловские ножики» - ножи, выполненные на фабрике по производству стальных изделий крестьянина Ивана Гавриловича Завьялова в Ворсме Нижегородской губернии Горбатовского уезда. Мастерская по производству ножей была создана Завьяловым в 1820 году. Завьялов был крепостным крестьянином графа Шереметева до 1855 года, когда, наконец, ему удалось выкупиться из крепостного состояния. В 1862 году на Всемирной выставке в Лондоне продукция Завьялова получила медаль «За отличные образцы стального ножевого товара».
По поводу «английской надписи» на завьяловских ножах есть упоминание в романе Ф.М. Достоевского «Подросток» во фразе, произнесенной Версиловым во второй части романа, когда он пришел на квартиру к Аркадию: «Чувство патриотизма тоже удовлетворено: например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллионы давали с тем только, чтобы он клейма не клал на свои изделия» (Часть вторая, глава первая, I).
У них - это у патриотов. Отступление про «завьяловские ножики» вполне уместно для характеристики той среды, представителем которой оказался Кельсиев: среды, где было принято смеяться над русским патриотизмом. У Достоевского Версилов ведь тоже из таких людей, хотя и не революционер. «Передовой русский» обязательно смеется над патриотизмом и «завьяловскими ножиками» - это для него «анекдот».
По натуре Кельсиев был человеком весьма своеобразной одаренности. Общественно-политическая направленность герценовского «Колокола» его совсем не привлекала, статьи он писал слабые. Ему было гораздо интереснее общение с британскими теологами.
Спасением для него в Лондоне стал заказанный «известным дилетантом лингвистики» принцем Л. Бонапартом перевод Библии. В 1860 году был издан перевод первых пяти книг Ветхого завета на русский язык, выполненный Кельсиевым. Но автор перевода скрылся под псевдонимом «Вадим».
Эта работа представляла собой первый ориентированный на широкую аудиторию перевод ветхозаветного текста с еврейского на русский; кроме того, ее отличала принципиальная точность в передаче языка оригинала, можно сказать, что перевод отличается буквализмом. По мнению Герцена, издание перевода Вадима встревожило Синод и побудило его ускорить работу над русским переводом Библии.
Герцену были присланы из России документы о раскольниках. Думая сделать из них для публикации в «Колоколе» материал, повествующий о преследованиях, которым подвергались религиозные меньшинства в России, Герцен поручил Кельсиеву их изучить.
Фотографический портрет А.И. Герцена, выполненный его двоюродным братом Сергеем Львовичем Левицким.
Для Кельсиева знакомство с расколом стало поворотным пунктом в мировоззрении. Раскол представился ему внешним выражением российских политических явлений, прежде всего антагонизма между государством и народом, борьбы «государственного единства с личной и областной независимостью», являющейся доминантой русской истории.
Кельсиев сделал вывод, что радикальная интеллигенция и раскольники имеют общие надежды и цели в отношении государства: «...Каковы бы ни были верования русских людей - у всех... одно общее дело: дело заменения существующего правительственного произвола - возможно более свободными учреждениями...». Кельсиев выделил в русском обществе две основные политические силы - «образованное меньшинство», к которому причислил и самого себя, и раскольников. Ему казалось, что именно раскольники сумели сохранить в своем быту древние традиции русского народоправства.
Созданный Кельсиевым для самого себя миф о политическом значении русских сект мотивировал его на революционную активность: он стал пропагандировать революционность среди раскольников и сектантов, сначала в Англии, затем в разных местах Европы. Естественно, что миф этот разбился о реальность. Кельсиеву не удалось повести за собой ни церковных иерархов, ни светских старообрядцев.
Но окончательно этот миф развеялся, когда агитатор провел весну и лето 1864 года в Тульче, в низовьях Дуная (в настоящее время это город в Румынии), где находилась большая община раскольников и сектантов. Кельсиев «среди раскольников нашел несправедливость, которую раньше считал исключительно пороком «немецкой» бюрократической системы, абсолютно чуждой русскому народу». Революционеры считали проблемы самодержавия в том, что цари чужды народу России, ибо они «немецкие». Но самое главное, что увидел Кельсиев у старообрядцев, было то, что вера для раскольников - самоценная область внутренних переживаний, а совсем не являлась «предлогом вести чисто политическую борьбу».
В Тульче летом от холеры умер брат Кельсиева - Иван. Кельсиев начал испытывать разочарование в своей деятельности, и агитация стала ему чужда. Он с семьей уехал скитаться по Балканам в поисках возможности устроиться на службу, чтобы обеспечить семье пропитание и покой, но в 1865 году двое маленьких детей его умерли от холеры, а вслед за ними умерла от чахотки его жена. Это был сильный удар - Кельсиев буквально потерпел крах, от которого долго не мог прийти в себя.
Прекратив революционную деятельность, Кельсиев искал для себя новое поприще, ибо был человеком, которому необходимо быть в чем-то страстно убежденным. В 1866 году он переехал в Вену и решил заняться этнографией - изучать жизнь славян. Он разорвал связи с Герценом и Огаревым и вошел в круг Славянской Беседы - местный клуб. Свои тогдашние взгляды он выразил так:
«Быть патриотом казалось мне ниже человеческого достоинства, а стараться сохранит национальный язык, обычай, веру, сознавая в глубине души, что этот язык, обычай, вера несравненно ниже и неразвитее хоть бы тех же немецких,- казалось мне до того узким и нечестным, что я не мог относиться к славянам иначе, как с презрением. Меня привязывала тогда к славянам единственно научная сторона вопроса,- как археолог может крайне интересоваться каменным периодом, нисколько не считая его лучше бронзового, а тем более железного».
Кельсиев стал изучать славянский вопрос. Принятие доктрины панславизма привело его к изменению отношения к происходящему в России. Через уважение к русскому царю со стороны «братьев-славян» в Австро-Венгрии, он стал прозревать и проникаться любовью к России.
«Они [славяне] упрекали меня в украинофильстве, в полонофильстве, они смотрели на русское государство как на идеал славянской державы, они восторгались тем, от чего нас самих русских коробит...»
Есть такие люди, которые сами найти любовь не могут. Они всегда следуют чужой оценке, смотрят на окружающее чужими глазами. Почему-то среди нас, русских таких немало. Если им порочат Россию - они тоже начинают о ней думать и говорить гадости; а когда перед ними восхищаются Россией - они начинают ее любить. Все в них зависит исключительно от внешнего фона. Видимо, Кельсиев относился к категории таких людей: его «западность» была следствием окружения и моды.
Россия стала представляться Кельсиеву «живой» и «здоровой» страной в противовес «дряхлой» и «умирающей» Австрии. Решающее влияние возымела на него предпринятая им поездка по Галичине. Увиденное изменило его представления и заставило признать справедливость принципов, определяющих политику самодержавия в польском, украинском и национальном вопросе вообще.
«К полякам я уж давно потерял веру, имевши случай близко видеть их агитаторство; и, проживши несколько лет в среде польской эмиграции, я давно перестал уважать их как политических деятелей и как людей, имеющих государственный смысл...»
К 1867 году Кельсиев полностью утратил свою оппозиционность. Это был уже совершенно иной человек: сторонник правительственного курса, считающий «государственную идею» спасительной для России и органически присущей русскому народу. Его все больше тянуло на родину, в Россию.
«Я был русский, я был горд Россией, во мне родилась неудержимая страсть служить русскому государству, - не идеям , не принципам, не катехизису какому-нибудь, не знамени, на котором написаны какие-нибудь громкие положения о свободе, о равенстве, об общем имуществ, о железных дорогах что-ли - я сделался русским в том смысл, в каком москвичи в XIV и XV веке ни о чем не мечтали кроме создания русского государства, и сами, крестя лбы, клали спины под батоги, и шеи под топоры, только бы сопротивлением власти не потрясти к ней доверия, как к олицетворению этого государства».
20 мая 1867 года Кельсиев явился на русскую границу в таможню Скуляны, сказал, что он эмигрант и нарушил закон, хотя и не был судим. Он был 2 июня доставлен с жандармами в Петербург. Во время допросов Кельсиев вызвался сам написать свою «исповедь» - записку о своей жизни и деятельности за границей. Записка эта была написана очень просто и правдиво; она была направлена императору Александру II, который по прочтении ее даровал Кельсиеву полное прощение с правом свободного жительства в столицах и даже поступления на государственную службу.
В Петербурге Кельсиев занимался литературной деятельностью. Но ему было немного отпущено судьбой - он умер в возрасте 37 лет от паралича сердца.
Как хотелось бы, чтобы целая армия заблудших душ, готовых преклоняться перед мнимыми, внушенными им идеалами, смогла, наконец и пораньше, снять с глаз своих пелену и увидеть, что жизнью и судьбой была дана им великая достойная Родина, а они сами обрекают себя на низменность и мелкость, на несчастье быть чужими России и самим себе.