Гигиеничный крематорий.
Ретроспективно советскими историками революция всегда представлялась как точка, от которой большевики начинали строить совсем «новый мир». Но это подкорректированное намерение, а в революционном моменте их мечты вращались вокруг того, к чему они привыкли. А привыкли они к благоустроенности быта европейских буржуа. Для них-то этот мир буржуа был привычным, а для огромного числа жителей и самой Европы, и России - новый.
Годами, а некоторые - десятилетиями, революционеры жили в Европе, но не как обычные граждане, а на содержании у партии. Революционеры ведь нигде никогда не работали. Это все равно что поехать в Швецию, Италию или Швейцарию туристом на 5-6-10 лет, не работать, не учиться, а просто жить за чужой счет - ждать революции. Они привыкли к такому жизненному укладу, да и вообще, именно европейский образ жизни им казался образцом, с которого следует строить жизнь в России.
В сознании всех революционеров Россия всегда была неправильная страна. Это мифическое убеждение живет не первый век, хотя его носители умирают. Главные признаки «идеального» мира для желавших революционно исправить Россию были рационализм, «культура», хотя трудно сказать, что они под этим воображали, и гигиена. Это у них называлось «прогресс».
Все дискуссии со сторонниками революции протекают на общем их идеологическом убеждении, что революция есть прогресс. Я понимаю, что это смешение воедино революции как метода с прогрессом как результатом динамики является следствием отсутствия у оппонентов понятийного мышления. Но это ничего не меняет. Для них революция - это прогресс, а прогресс - это революция.
Революция - это уничтожение и гибель миллионов людей, а также материальных, духовных, художественных и исторических ценностей; и утрата эта принципиально невосполнима. Это как отрезать часть туловища, привыкнуть жить наполовину и считать, что так и должно быть. Часть отрезанного и утраченного навеки «болит» только у малой части тех, кто эту часть чувствует: «болит у меня Россия, и лекаря мне не найти».
«Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» - чувство метафизическое и иррациональное, но это именно то самое чувство, без которого нет человека. Фактически воспитание человека, его рождение происходит только тогда, когда появляется в его сердце этот щемящий иррационализм. Все прочее - это дочеловеческое бытие человеческой личинки, человекообразной особи.
Задача каждой личинки - стать человеком своего отечества.
Метафизика рождения, жизни и смерти стала для большевиков объектом уничтожения. Создавая в России новое «пепелище», большевики начали уничтожение безответных и беззащитных мертвецов - разрушение «отеческих гробов». «Новая жизнь» для мертвецов по-большевистски началась через год после революции с изданием декрета Совнаркома «О кладбищах и похоронах» от 7 декабря 1918 года.
С революцией кладбища стали разрушаться и их стали намеренно разрушать. Война, голод, болезни привели к тому, что люди умирали повсюду, морги и мертвецкие при больницах были переполнены. Весной 1919 года оставались незахороненными сотни тел, находившиеся в моргах с начала зимы. Эти тела просто закапывали в общих могилах без имен и гробов.
Острая нехватка топлива привела к тому, что деревянные кресты, деревья на кладбищах, различные постройки, заборы - все что горит, было пущено на дрова. На территориях кладбищ были устроены покосы, на кладбищах паслись козы и свиньи, ограды и памятники ломали, выкапывали и продавали. На местах городских кладбищ было решено устроить парки и гульбища, но от решения кладбища в парки не превращались.
Разрушая старые сообщества умерших - кладбища, «бесы», одержимые духом логики и рационализма, стремились усовершенствовать процесс утилизации тел умерших. Самой привлекательной мыслью для них была мысль о сжигании трупов.
Идея кремации еще в XIX веке захватила умы европейских «прогрессистов». Российские последователи еще до революции пытались убеждать общество в том, что надо «уходить в мир иной» по новой моде, как в «прогрессивных» странах. Главными идеологами кремации были неверующие ученые - медики, инженеры, химики, гигиенисты, экономисты. И без каких-либо мыслей о метафизике человеческого бытия говорили они о кремации как о наиболее гигиеничном, экономичном и рациональном способе погребения.
В 1919 году Ленин подписал декрет о предпочтительности кремации, а в декрете о кладбищах подробно описывались правила проведения кремации. Строительство крематория стало элементом «новой пролетарской культуры». В сознании большевиков построение коммунистической утопии было связано с торжеством технократических идеалов, и печь крематории вполне отвечала таким идеалам:
«Огненные машины крематория были идеальной эмблемой большевистского способа смерти: чистого, рационального и экономичного».
По примеру Энгельса, тело которого было кремировано, а урна с прахом опущена в море у Истборна, Лев Троцкий призывал лидеров советского правительства тоже завещать сжечь свои тела - показать пример простым людям. Забавно, что делалось это тогда, когда никакого крематория в России не существовало. Промышленность, хозяйство были в разрухе, денег не было, а большевики решали вопрос о строительстве крематория, как объекта первоочередной важности.
Наверное, это происходило от близости и распространенности смерти - большевики первоначально мало были нацелены на процветание страны. Рационалисты доказывали экономическую выгоду строительства крематория, которая в условиях высокой смертности могла казаться целесообразной.
Одной из выгод была экономия места - и это в России-то! «Сжегши мертвеца, получаем 1 грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке может поместиться тысячи кладбищ», - писал уничтожитель искусства Казимир Малевич.
В Петрограде сначала крематорий хотели устроить на патронном заводе у Финляндского вокзала. Там была печь Германсена, позволяющая сжигать до 150 трупов в сутки, удобное хранилище, к заводу подходил трамвай. Потом решено было строить в Александро-Невской лавре, место «на возвышенности, обсаженное большими деревьями, связанное хорошими путями сообщения с городом, удобное для подвозки строительных материалов по каналу, расположенное вблизи достаточного для постройки количества воды». Но этим планам помешала Гражданская война и отсутствие денег.
В 1920 году управляющий делами отдела управления Петрогубисполкома (Петроградского губернского исполнительного комитета), двоюродный брат Урицкого, убитого 30 августа 1918 года председателя Петроградского ЧК, Борис Каплун под крематорий решил приспособить котельную в банях на пересечении Камской улицы и 14-й линии Васильевского острова.
Крематорий был оборудован кремационной печью «Металлург» конструкции профессора Горного института В. Н. Липина. Эта печь торжественно была запущена в ночь на 14 декабря 1920 года. На первом сжигании в присутствии Бориса Каплуна и экспертов-медиков огню было предано тело красноармейца Ивана Малышева 27 лет, умершего от дизентерии, которое сгорело за два с небольшим часа.
За красноармейцем в огонь отправились тела бродяги, умершего от тифа, и неизвестно от чего скончавшегося австрийского военнопленного. Эти пробные сжигания были признаны успешным, о чем и было объявлено в петроградских и других газетах.
Осип Мандельштам, Корней Чуковский (Николай Корнейчуков), Бенедикт Лившиц и Юрий Анненков, проводы на фронт. Снимок сделан в фотоателье Карла Буллы на Невском проспекте. 1914 год. «В один из этих дней, зная, что по Невскому проспекту будут идти мобилизованные, Корней Чуковский и я решили пойти на эту главную улицу. Там же, совершенно случайно, встретился и присоединился к нам Осип Мандельштам… Когда стали проходить мобилизованные, ещё не в военной форме, с тюками на плечах, то вдруг из их рядов вышел, тоже с тюком, и подбежал к нам поэт Бенедикт Лившиц. Мы принялись обнимать его, жать ему руки, когда к нам подошёл незнакомый фотограф и попросил разрешения снять нас. Мы взяли друг друга под руки и так были сфотографированы…»
Исторические источники сохранили свидетельства состояния сознания тогдашних представителей элиты. Поездки в крематорий стали модным развлечением. Вот как такую поездку описал Корней Чуковский 3 января 1921 года:
«Был Борис Каплун - в желтых сапогах - очень милый. Он бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. «Не поехать ли в крематорий?» - сказал он, как прежде говорили: «не поехать ли к «Кюба» или в «Виллу Родэ?». «А покойники есть?» - спросил кто-то. «Сейчас узнаю».
Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников. «Едем!» - крикнул Каплун. <...>
Каплун ехал туда как в театр и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам, имеющим довольно сифилитический вид. И все кругом вообще сифилитическое: мрачные, каторжные лица с выражением застарелой зубной боли мрачно цепенеют у стен. К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка. Послали за спецом Виноградовым, но он оказался в кинематографе. В печи отверстие, затянутое слюдой, - там видно беловатое пламя - вернее, пары напускаемого в печь газа.
Мы смеёмся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах.
Я пошел со Спесивцевой в мертвецкую. Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал - пятками к нам - какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка «Попов, умер тогда-то».
«Странно, что записка!» - говорил впоследствии Каплун. - «Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию».
Борис Каплун в рабочем кабинете в Петрограде в 1918 году.
Не стану утомлять читающих подробностями сожжения - желающие дочитать впечатления Корнея Чуковского до конца, могут полный текст найти в сети. Картина шокирует цинизмом, особенно в конце - про Мурочку. И так довольно, чтобы понять уровень цинизма и бесчеловечности, царившие в той среде.
Другой автор - Юрий Анненков, которого Каплун привлек для создания агитационных листовок, извещавших о том, что любой житель Петроградской коммуны отныне имеет право после смерти сгореть в первом государственном крематории. С листовки Анненкова глядел сидящий на дымящемся человеческом черепе ворон.. Одну из таких листовок в Доме искусства на Набережной Мойки весной 1921 года увидел Блок. Поэт, и без того уже не чувствовавший в себе здоровых сил, был этим поражен.
Анненков тоже рассказал о посещении крематория вместе с Каплуном, Гумилевым и незнакомой девушкой. Рассказ этот также наполнен циничными подробностями, но он не такой содержательный и наглый, как у Чуковского.
Анненков был участником другого развлечения революционной и поэтической элиты.
«В том же году, в Доме Искусств, на Мойке, поздним вечером, Гумилёв, говоря о «тяжелой бессмыслице революции», предложил мне «уйти в мир сновидений».
- У нашего Бориса (Каплуна), - сказал Гумилёв, - имеется банка с эфиром, конфискованная у какого-то чернобиржевика. Пойдем подышать с нами?
Я был удивлен, но не отказался. От Мойки до площади Зимнего дворца было пять минут ходьбы. Мы поднялись в квартиру Каплуна, где встретили также очень миловидную девушку, имя которой я запамятовал. Гумилёв рассказал Каплуну о цели нашего позднего прихода. Каплун улыбнулся.
- А почему бы и нет? Понюхаем! Девушка тоже согласилась.
Каплун принес из другой комнаты четыре маленьких флакончика, наполненных эфиром. Девушка села в вольтеровское кресло, Гумилёв прилег на турецкую оттоманку; Каплун - в кресло около письменного стола; я сел на диван чиппендалевского стиля: мебель в кабинете председателя Петросовета была довольно сборная. Все поднесли флакончик к носу. Я - тоже, но «уход в сновидения» меня не привлекал: мне хотелось только увидеть, как это произойдет с другими, и я держал флакончик так же, как другие, но твердо заткнув горлышко пальцем».
Девушка, возможно балерина Ольга Спесивцева, жившая с Борисом Каплуном. Он добился, чтобы она в 1924 году с матерью выехала в Италию якобы на лечение от туберкулеза, но Спесивцева уехала в Париж, чтобы танцевать в Гранд-опера. Она прожила долгую жизнь, двадцать из которых провела в психиатрической клинике. Умерла в 1991 году.
В центре фотографии Спесивцева и Каплун в Петрограде в 1921 году.
Юрий Анненков, кстати, был художником при первом издание поэмы Блока «Двенадцать». В 1924 году Анненков выехал на выставку в Венецию и не вернулся. Он прожил в Париже полвека и умер в 1974 году.
Чужая смерть, тлен мертвых тел, безумие живых, одурманивание сознания парами эфира... Вот такая поэзия и революция.
В конце 1921-го года крематорий был закрыт из-за частых поломок, отсутствия дров и неэкономичности. Газа и дров недоставало даже на обогрев жилых домов и учреждений. На дрова пускали все от деревянных строений и мебели до деревьев из парков. Тут уж было не до прожорливой печи по имени «Металлург». За время его работы в крематории было проведено 379 сожжений. Его использовали исключительно для сжигания невостребованных и неопознанных тел.
Несмотря на непродолжительный срок действия крематория, для некоторых представителей новой советской элиты он стал модным местом развлечения. Это кстати, тоже весьма по-европейски. Парижский морг тоже довольно долго был местом развлечения парижан, которые семьями ходили смотреть на трупы, выставленные там в специальных витринах. «Развлечение» это закрыли только в 1907 году, но закрытие повлекло многочисленные жалобы журналистов и торговцев.
Печь «Металлург» и само здание крематория на Васильевском острове оказались никому не нужными. Со временем помещение стали использовать как прачечную. В 1927 году большая часть дома на 14-й линии была реконструирована под жилье. Флигель, где некогда был крематорий, был окончательно разобран в 1989 году, сейчас на его месте находится дворовый сквер и часть жилой новостройки на Камской улице.
Борис Каплун в 1924 году был отправлен на работу в Баку, где встречался с Сергеем Есениным, участвовал в открытии монумента бакинским комиссарам. После 1925 года работал в Москве. Весной 1937 года он был арестован за участие в террористической троцкистской организации и через полгода расстрелян на полигоне «Коммунарка».
История с крематорием в Петрограде на время приостановилась. Следующий крематорий в Ленинграде был открыт лишь в октябре 1973 года. А центр «огненного погребения», на которое имеет право каждый советский человек, был открыт в Москве на территории Донского монастыря в 1927 году.