Ваш Гоголь. Последний монолог. Александринский театр (Новая сцена), СПб. 23.12.2017.
Спектакль длится всего час, и я после него успевала пусть не на последний «Сапсан», но на довольно удобный ночной поезд. К тому же постановка «свежая», хотя это и перенос ее из другого пространства на Новую сцену Александринки. Которую хотелось посмотреть. Посмотрела. В общем, понравилась - хотя искать ее пришлось, продираясь сквозь сильнейший снегопад, к тому же, как писал Гоголь, ветер, по петербургскому обычаю, дул на меня сразу с четырех сторон.
В отличие от Толстого, которого не люблю, не читаю, не интересуюсь, Гоголь относится к числу моих любимых писателей-классиков.
Поэтому смотреть «Последний монолог» мне было очень интересно... хотя и мало понятно. Ну, то есть, я разложила для себя, что есть что, и почему так (и даже скоренько пересказала свое видение даме, несколько утишив ее возмущение: «Что это было?! Зачем это было?!»). Скорее всего, поняла я большую часть не совсем правильно... но - это было удобоваримое понимание для нас, маленьких людей - нынешних Бобчинских-Добчинских и прочих Хлестаковых.
Честно говоря, мне хотелось бы перевести этот спектакль в лекцию - скорее всего, режиссер Валерий Фокин поведал бы мне историю о своем любимом Гоголе страстно, взахлеб... мне на счастье.
Здесь же... как говорил Тригорин: «Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная».
(Да-да, декорация «Последнего монолога» - потрясающая).
Ну, на самом деле, я что-то таки поняла, ибо хоть немного - «в материале».
Это - последние даже не часы, и не минуты жизни умирающего Гоголя, это - та наносекунда между «тик»-жизнью и «так»- бессмертием, когда, говорят, перед внутренним взором человека проносится вся его жизнь.
И - вот он, больной старик... нет, просто, человек без возраста... и без желаний...
И - вот он же - молодой, изящный (красииивый!) и желаниями набитый, словно рыбная самка икрой.
Вся жизнь - настоящая и грядущая - сказка.
Сказочные луга Украйны милой, с цветами и колосьями выше детской головы и фантастическими кузнечиками.
Петербург - неожиданно тёплый, радостный город, где можно по своему возжеланию «тасовать» красивые дома... и маленьких людей, подсказывая им любовные фразочки Хлестакова.
Италия, где можно легко танцевать, беззаботно валяться возле моря, пролететь на гондоле, как на скейте. Можно съесть любимые макароны с пармезаном...
...одинокая оливка выпадет изо рта умирающего Гоголя, который давно уже ничего не ест...
А потом, когда писатель будет сжигать главы второго тома «Мертвых душ», где выстрадано каждое слово, тот, из раньших времен, попытается их спасти, прижимая горящие листы к груди... Поздно.
Если бы мы из прежних лет могли смотреть на себя, старящихся, теряющих красоту, ловкость, ум, веселье... думаю, мы все плакали бы так же безнадежно и горько.
А потом не будет уже ничего. Легкий переход в неизвестность от забот... и синий сизый дым мглы над именем... И память - не твоя, а других о тебе...
Но кто они, эти другие? Исследователи, деловито шевелящие паучьими лапками над листами того, где сокрыта твоя душа... Да еще маленькие Бобчинские-Добчинские и прочие Хлестаковы, что быстренько возложат на могилу ненужные тебе, мертвому, цветы, да и разбегутся по своим маленьким каждодневным делам...
В отличие от Толстого, которого не люблю, не читаю, не интересуюсь, Гоголь относится к числу моих любимых писателей-классиков.
Поэтому смотреть «Последний монолог» мне было очень интересно... хотя и мало понятно. Ну, то есть, я разложила для себя, что есть что, и почему так (и даже скоренько пересказала свое видение даме, несколько утишив ее возмущение: «Что это было?! Зачем это было?!»). Скорее всего, поняла я большую часть не совсем правильно... но - это было удобоваримое понимание для нас, маленьких людей - нынешних Бобчинских-Добчинских и прочих Хлестаковых.
Честно говоря, мне хотелось бы перевести этот спектакль в лекцию - скорее всего, режиссер Валерий Фокин поведал бы мне историю о своем любимом Гоголе страстно, взахлеб... мне на счастье.
Здесь же... как говорил Тригорин: «Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная».
(Да-да, декорация «Последнего монолога» - потрясающая).
Ну, на самом деле, я что-то таки поняла, ибо хоть немного - «в материале».
Это - последние даже не часы, и не минуты жизни умирающего Гоголя, это - та наносекунда между «тик»-жизнью и «так»- бессмертием, когда, говорят, перед внутренним взором человека проносится вся его жизнь.
И - вот он, больной старик... нет, просто, человек без возраста... и без желаний...
И - вот он же - молодой, изящный (красииивый!) и желаниями набитый, словно рыбная самка икрой.
Вся жизнь - настоящая и грядущая - сказка.
Сказочные луга Украйны милой, с цветами и колосьями выше детской головы и фантастическими кузнечиками.
Петербург - неожиданно тёплый, радостный город, где можно по своему возжеланию «тасовать» красивые дома... и маленьких людей, подсказывая им любовные фразочки Хлестакова.
Италия, где можно легко танцевать, беззаботно валяться возле моря, пролететь на гондоле, как на скейте. Можно съесть любимые макароны с пармезаном...
...одинокая оливка выпадет изо рта умирающего Гоголя, который давно уже ничего не ест...
А потом, когда писатель будет сжигать главы второго тома «Мертвых душ», где выстрадано каждое слово, тот, из раньших времен, попытается их спасти, прижимая горящие листы к груди... Поздно.
Если бы мы из прежних лет могли смотреть на себя, старящихся, теряющих красоту, ловкость, ум, веселье... думаю, мы все плакали бы так же безнадежно и горько.
А потом не будет уже ничего. Легкий переход в неизвестность от забот... и синий сизый дым мглы над именем... И память - не твоя, а других о тебе...
Но кто они, эти другие? Исследователи, деловито шевелящие паучьими лапками над листами того, где сокрыта твоя душа... Да еще маленькие Бобчинские-Добчинские и прочие Хлестаковы, что быстренько возложат на могилу ненужные тебе, мертвому, цветы, да и разбегутся по своим маленьким каждодневным делам...