Первый учитель. Первая учебная программа для инородцев Урала. 1725
Оригинал взят у rbvekpros в Первый учитель.
Но прежде небольшая историческая справка из " Предыстория - XVIII-ХХ вв.."
В 1725-1726 гг. по поручению Геннина проводится и первая «перепись» иноверцев южного Урала, осуществленная кунгурским бургамистром Юхневым.[5]
26 июля 1726 года Геннин пишет А.В.Макарову: «О наиме работников стараюсь. И для того обявил я башкирцам и мещерякам писменно, чтоб кто пожелает работать на Полевском заводе у рубки дров за свободную дачю по плакату, те б шли без сомнения, которым всякое благодеяние обещанно. Токмо уповаю оное будет втуне, ибо здешнеи народ воистинно высокоблагородныи господин от застареи своеи ленности и на себя не работают». 17 сентября 1726 года он вновь подымает тот же вопрос: «Что же вы изволили писать, чтоб башкирцов приласковить в заводские работы, оного и подумать и им обявит никоим образом нельзя, понеже народ волнои, ленивои, не токмо ему работать, но под себя и лошади не седлает, но жен заставляют. И я отчасти, обявил им ласкою в такои силе, ежели из них кто пожелает охотою рубить дров на Полевском заводе кто сколко хочет за высокую цену безволокитно, и тут никто и поныне не бывал. Я мню, что они об оном разсуждать будут: сие ежели за нам ныне в работу ходить волею, то де впред и в неволю посылать будут».[6]
Вновь и вновь Геннин вынужден заниматься вопросом взаимоотношений колонистов и местного населения. 24 января 1727 года:
«По указу ея императорского величества велено изследовать о учиненных башкирцам обидах. Для чего послан был на Уфу казанского гарнизона маэор Певцов. Что видя оныя башкирцы превысокую ея императорского величества к ним милостыню весма хвалились и рабски благодарили. Но как онои маэор на Уфу прибыв вступил в дело, то в том над чаяние учинилось башкирцам от обиды их в обороне, а оному маэору в том в следовании немалое препятствие, ибо выборнова башкирскова челобитчика мирскова уфимския судьи взяв немедленно арестовали и в тюрьму кинули, обявя на то некоторую притчину, хотя прежде оное было в молчании. Что видя и другия челобитчики все разъехались и хотя онои маэор о освобождении оного челобитчика много представлял, но ничто успело. И тако видя онои маэор, что того изследоввать ему никоим образом неможно, поехал в Казань возвратно. Башкирцы же остались в прежнеи своеи горести. И того ради просят писменно и словесно меня оныя паки, чтоб за них мне представителствовать. Я же хотя и доволно себя в том крепил, чтоб мне ни в какое дело более не вступать, но может быть что ис того родится какая важность, то бы в ответ не впасть, ибо лутче быть с недругом живу нежели без головы. И того ради сим вам доношу. А к полковнику и воеводе на Уфу о выпуске оного челобитчика писал, прямым же лицем. Я не доносил и впред доносить не буду, понеже я кроме порученных на меня дел в иные вступать и тем себя обязывать воистинно обезсилил, за милость же принято всегда быть может. Ежели и вы по вашеи милости ко оному уфимскому воеводе господину полковнику князи Шаховскому отпишите, чтоб он в таких делах себя престерегал…»
30 января 1727 года в письме к Макарову Геннин довольно резко выражает свое отношение к вопросу межевания земли между заводами и башкирами, прося отменить указ Берг-коллегии. В крайнем случае просит освободить его от решения этого вопроса: «я же прислан суда… не для таких дел…» Все больше тяготит его жизнь и работа на Урале. 7 марта того же года он буквально взмолился об освобождении его от обязанностей.[7] Ему предстоит проработать на Урале еще 7 лет.
С назначением в 1734 году Татищева обстановка меняется. В 1735 году вспыхивает башкирское восстание, по источникам и «шалость» и «война», продолжавшиеся до 1740 года. На Екатеринском (так в те времена назывался Екатеринбург) каторжном дворе около тюрьмы появились добровольные башкирские аманаты (заложники). Среди башкир не было единодушия относительно восстания, поэтому знатные люди из мирных кочевий и поселений съезжались в Екатеринск и тем получали гарантию, что их родичи не будут тронуты российскими войсками. Весной 1736 года на двор доставили первых пленников около 30 человек. Некоторые были повешены, остальные определены на каторжные работы при заводе, впрочем, от непривычной работы и «чужой» пищи долго не протянешь.
Весной того же года, возможно, немного ранее, в городе стали селиться беженцы-татары. Община их группировалась вокруг служилого мещеряка Махмута Мемеделина. Подчиненной ему группе татарских абызов (грамотеев) именем Татищева поручено было просматривать собираемые отовсюду татарские книги и выяснять вложенные и вклеенные прокламации муллы Мустафы Кутлу-Мухаметева, они также просматривали переписку аманатов. Казенная квартира Махмута вроде как вся была устлана бухарскими коврами. После подавления восстания татарская община Екатеринбурга распалась.[8]
Сам Татищев мог знать разговорный татарский, но признавался, что «татарского и арабского читать не умею». При Татищеве служил сын малороссийского дворянина, писатель и поэт, переводчик с древних и живых языков - Кондратович Кириак Андреевич (1703-1788). По инициативе В.Н.Татищева он собрал материалы и составил татарский словарь и чувашский. Из прошений, поданных Кондратовичем в Академию наук 30 мая 1737 года и 22 июня 1739 года известно, что он составил татаро-русский лексикон и передал Татищеву, но судьба дальнейшая лексикона неизвестна.[9]
Первому татарскому учителю, Заиту Семенову, появившемуся в Екатеринбурге в мае 1736 года, посвящена отдельная глава. Небезынтересно подытоживает эти исторические фрагменты историк Николай Корепанов: «Оценка многих личностей меняется с годами и с веками, но о двоих следует говорить, пока стоит город: Кириак Кондратович и Заит Семенов - первые интеллигенты Екатеринбурга».[10]
Примечания.
[5] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..333-339.
[6] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..356-357, 359.
[7] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..373,392,405.
[8] Корепанов Н. В раннем Екатеринбурге. Ек-г, 1998. - с.23.
[9] Кононов А.И. История изучения тюркских языков в России (дооктябрьский период). М., 1972. - сс.71-72.
[10] Корепанов Н. В раннем Екатеринбурге. Ек-г, 1998. - с.26.
1725 годом мы датируем появление первой программы просвещения инородцев на Среднем Урале. В этом году Геннин подает в правительство развернутую записку о причинах набегов башкир и мерах к их пресечению.
«Есть и то причина, что междо оными грамоте умеющих никого нет и когда указ придет, то они ни перевести, ни вырозуметь обстоятельно не могут и приемлют за невыразумение правилное в непристоиное или и то случается, что посылныя читают им и требуют не то, что написано, за которое от них бывают споры и посланным смертныя убивства». Геннин предлагает:
«4. Взять от лучших мурз детей и обучить грамоте рускои. Однако ж надобно, чтоб учители были добраго жития, а особливо не пияницы, (которые татарам весма мерско). К тому ж, чтоб силою к вере не понуждали, но ласкою и толкованием по малу закон христианскои знать им давали, чрез что со временем без принуждения вкоренится. Для безопасности обявить татаром, что то чинится для их ползы, от сожаления, слыша всегдашния им от судеи, камисаров и подячих утеснения, и чтоб обучася мурзы грамоте могли сами оные достоинства получать как росииския дворяне и протчие потребныя представления.
5. Оным ученикам для охоты с начала дать болшую в науках послабу нежели нужно, дабы учащияся не весма стужали и отцы не видали б детеи своих в тяжком принуждении или утеснении, для содержания же оных, на пищу хотя малое что ис казны определить. А ежели которыя похотят и по татарски учится, то позволить иметь особного мастера, которои будет по полудни учить и тако с охотою вкоренится потребное». [1]
Одно из самых драматических событий того периода - Башкирская война. Вот так однажды Николай Корепанов наткнулся на документы, связанные с судьбой первого татарского учителя в Екатеринбурге, человека, так и не нашедшего ни своего места в жизни, ни оправдания той жизни, которой жила колониальная Россия. Так уж получилось, что первым написал о загадочном муаллиме русский историк, с тем пониманием, которое я не находил у татар или башкир. Больше мне нечего добавить, я с удовольствием знакомлю читателя с этим маленьким шедевром. Р.Б.
«Июльским тихим вечером 1735 года екатеринбургские жители сидели на крылечках под остывающим небом, лепили пельмени, вспоминали по-разному прожитый день, все доброе и злое, что совершили, обдумывали нажитые за день неодинаковые мысли. Ожидали сна, а дождались войны.
С колокольни уктусской Николаевской церкви ударил набат, долетев всполошенной птицей от южных границ Екатеринбургского ведомства, и вмиг заглушил в людях то разное, что успели они надумать за день и за жизнь. Людей выплескивало со дворов на улицы, люди хватали на бегу топоры и ведра, готовясь тушить лесной пожар, и слышали отовсюду, и повторяли услышанное: «Башкиры поднялись, башкирская война». И забился колокол на Екатерининской церкви как пойманная птица. И застыли мужчины, и громко запричитали женщины, а потом была кровь.
Потом были необученные роты новонаборных рекрут, не умеющих заряжать фузеи, были команды мастеровых, оставивших стоять пустыми целые заводы, была копьями и луками вооруженная «вольница» из охотою явившихся повоевать и пограбить крестьян. Были боевые сотни башкир, верных престолу, свирепых в бою с родной кровью. Были добровольные заложники - аманаты - съезжавшиеся на Екатеринбургский каторжный двор ради мира в родных кочевьях и деревнях. Были вожди башкирские Юсуп Арыков, Акай Кучумов, Мандар Тюлькучурин и иные с тысячными отрядами убежденных людей. А еще был абыз Заит Семенов, свободный человек с образом мыслей не как у всех.
Был Заит ясачный татарин Казанской дороги деревни Больших Тархан Отец - кряшен, крещенный, понадеялся на Христов рай или хоть на умаление обид от хозяев земной жизни за не их веру. Говорил сыну: ты подумай, листок ветки моей, ты хорошенько подумай, ох, подумай, что вокруг нас. Молчал Заит: как поспоришь с отцом? Но не отцом же путь народа начертан, с него разве свернешь? И стал абызом: мулле легче объяснить, что свобода или несвобода - внутри. Что лицемеры боятся, если Кто-то свыше прочтет сердца их.
В то время казанский губернатор наказал ясачным с семьями не ходить никуда, не отъезжать, не кормиться нигде за губернией. Дом-де ваш здесь. Но какой губернатор, какой начальник смеет сказать, где у человека дом? Бог может сказать и сам человек. Тесно будет жить с таким губернатором в одной губернии под одним казанским небом. Двинулся Заит в Башкирь. Сзади Рахима Ибраева дочь плетется, тащит следом трех сыновей да двух дочек. В землях казанских и алаторских татар, живущих в Башкирии, называемых мещеряками, поселился Заит. Принес грамоту детям мещеряцким и башкирским, грамоту по их вере, благородные узоры древних букв. Как птица свободный, как птица бедный явился Заит. За душой одна медная чернильница да горсть чернильных орешков. Да Священная книга. Да корольки-камушки, украшение замужней женщины, на руках милой. Но кого на свете народ уважает больше, чем учителя? Имя старшины дети могут не знать, но не имя муаллима. Со старшиной взрослые мужчины каждый по-своему разговаривает, но с муаллимом - все одинаково. Старики в этом мире всех учить могут как жить, всех судят, и самого старшину, но не муаллима. На сто волостей будет один муаллим - будет он первый человек. Через год пол Башкирии знало: живет в деревне Алабуге абыз Заит Семен-улы, муаллим.
Доходная вещь авторитет. Хорошо стал жить абыз. Двор богатый, лошадей пяток и больше, коров, баранов полно. Слишком хорошо. Бог не терпит такого. Кому на роду написано будить заснувших, не давать людям спать, заставлять их ночами ворочаться с боку на бок, вставать с постели и глядеть во тьму, тому не заплыть жиром, не превратиться в жирного кота, тому принимать на себя совесть от не болеющих ею. Муаллим разве не совесть нации? Разве муаллиму допустимо думать как все, быть как все? Война каждого проверит, Башкирская война.
...От войны мещеряки потянулись тайными сакмами в Русь, в земли горных заводов, а частью - в боевые сотни вождей башкирских. Друг Заита, абыз Мустафа Кутлу-Мухаметев, открыл в себе дар сочинять воззвания, огнем воспламенявшие сердца мусульман. Приезжал в Алабугу, говорил: давай вместе. Волк наш предок. Тысяча ангелов нас поддержат, бросим страх в сердца нечестивых. Смотрел в глаза, ждал ответа. «Решайся, Заит».
Молчал Заит. О чем говорить с человеком, возжаждавшим огня и крови, забывшим все цвета кроме красного, забывшим, что цвет Священной книги - цвет проснувшейся степи? Пусть запомнят это ученики, этому учил их Заит: учитесь мыслить не как все, хотя бы и посреди крови. Может быть, когда вырастете, прочтете не листки абыза Мустафы, а иное.
Учил, пока не исхлестали плетьми отцы учеников. Стегали и приговаривали: «Может, ты шпион, Заит? Чему наших детей учишь, сын кряшена? Для чего русских разорять не ходишь? Какой ты абыз, шайтан тебя задери? А, Заит?» Молчал Заит: что скажешь злобной ограниченности. Бог им ответит, если захочет, а он всего лишь абыз, мулла.
Разорили двор Заита, забрали лошадей и скот весь. Двинулся абыз в Русь. На груди медная чернильница на ремешке, в кармане горсть чернильных орешков, под мышкой Священная книга. Сзади Рахима с детьми плетутся, тащат уцелевший скарб. Рассчитал Заит, когда христианский Великий Пост начнется, он это умел, чтоб в святое для русских время объявиться, и не пролилась бы нечаянно кровь беженцев, и обошлось бы без грабежа.
Но, наверное, русские пока воюют, свой святой месяц по-другому отмечают, чем мусульмане Обобрали абыза до нитки солдаты и конторские жирные коты. Отобрали скарб весь, отняли медную чернильницу, сорвали корольки-камушки с рук Рахимы. Видно, за миролюбство из своего кармана платить надо.
Весной 1736 года явился абыз в Екатеринбург - мир сему городу и жителям этого города - предстал пред главным русским командиром Татищевым: мир тебе, командир. Сказал: «Я муаллим, командир, детей учу, жизнь не кончена в тридцать пять, сам знаешь».
Слышал Заит, есть у Татищева особая гордость души, заботливо взлелеянная и оберегаемая как цветок в бушующей пожаром степи. Пять екатеринбургских школ - словесная, арифметическая, чертежная, немецкая, латинская. В Европе говорят Татищев вырезает башкир, сам азиат. Так пусть же видят - нигде в России таких школ нет, нигде. И вот - как причудливый подарок судьбы, как недавно присланный из Германии красочно расписанный Коран на немецком, как благая весть с небес - приходит беглый татарин и говорит: я учитель, командир, быть шестой школе, татарской. Пусть же знают в Европе - мы их тут не режем, а просвещаем. Ради такого дела и ученики найдутся. Известно какие. «Взятые в полон башкирские и татарские робята».
Весной 1736 года одна за другой снаряжались и уходили в «башкирские походы» драгунские и крестьянские команды, билась по всем четырем дорогам Башкирии «верные» с повстанцами, российское войско загибалось от сибирской язвы в лагере на озере Кы-зылташ, Мандар Тюлькучурин с отрядом невысоких, черноволосых, убежденных в своей правоте людей перешел Киртмелянский брод на реке Тече и бесстрастно смотрел на север; Екатеринбург, поделенный на оборонительные округа, ощетинился пушками и розданными обывателям фузеями. А Заиту Семенову сыну выделили казенную квартиру, отвели казенный покос, назначили учительское жалованье. Все чин чином. Но на какое довольствие поставить душу муаллима, ей чем платить?
Целый год делал свое дело Заит, целый год был отцом одним на всех, выписывал перед полонятами благородной древней вязью «Ужели вы думаете, что войдете в рай, тогда как с вами не было еще подобного тому, что было с вашими предшественниками, которых теперь уже нет?» А через год проводил в рабство, отдал в чужие руки, что, выдернув деревца из земли, обрубили едва пущенные корни. Половину разобрали офицеры в дворовые люди, остальных отправили в Петербург отучать от грамоты и веры народа и быть верными престолу.
Приходил к Заиту новый знакомый его, абыз Махмут Мемеделин, говорил: «Бросай это дело, Заит, сломаешься, если не сломался уже, переходи ко мне». Группа грамотных татар .под командой Махмута целыми днями листала духовные книги и письма аманатов с каторжного двора и от их родни с воли. Искали вложенные, подшитые, вклеенные листки Мустафы Кутлу-Мухаметева. Хорошо жили те татары, как и положено кормящимся от борьбы за убеждения. Без счета хранилось ковров в екатеринбургской квартире абыза Махмута, никому не рассказывал он, каково награждение получает от командиров. Говорил: «Не сжимай своего сердца, Заит. Можно и в этом городе хорошо жить, мир ему Можно на восточные его ворота, на Исетские, намаз совершать».
Сухими глазами смотрел Заит на приходившего, молча выслушивал. Знал Заит, каково быть богатым, но знает ли пришедший, каково на сердце муаллима? О стебельки мои степные!
Что же делать муаллиму? Муаллим только человек. Как это в Священной книге? «Не Бог, а только учитель...» Разве может один человек остановить народы? Кто услышит тоненький писк посреди общего рева? Не стал Заит никого судить, не стал за других решать, за себя решил. Не прощай мне, Рахима, хотя это твое такое дело - прощать.
13 июня 1737 года ушел Заит из города этого неведомо куда, бежал тайно Позвал с собой только старшего сына: с выводком по горам не побегаешь. Рахиму же Ибраеву дочь выслали власти на прежнее место, в деревню Большие Тарханы.
...Никто не знает, в какую сторону направился из города абыз Заит Семенов, свободный человек с образом мыслей не как у всех, в каком краю закрыл глаза первый татарский учитель Екатеринбурга, пушинка, закрученная башкирской войной, четвертым башкирским восстанием. Знали за сотни лет до восстания, не забыли и потом: особенный строй мыслей одного человека не изменит пути народа, не принесет добра семье. Но зачем-то ведь живут такие?» [2]
[1] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..286-288.
[2] Николай Корепанов «Первый учитель». - «Областная газета», 16 августа 1995. Тематическая страница «Якташ».
Но прежде небольшая историческая справка из " Предыстория - XVIII-ХХ вв.."
В 1725-1726 гг. по поручению Геннина проводится и первая «перепись» иноверцев южного Урала, осуществленная кунгурским бургамистром Юхневым.[5]
26 июля 1726 года Геннин пишет А.В.Макарову: «О наиме работников стараюсь. И для того обявил я башкирцам и мещерякам писменно, чтоб кто пожелает работать на Полевском заводе у рубки дров за свободную дачю по плакату, те б шли без сомнения, которым всякое благодеяние обещанно. Токмо уповаю оное будет втуне, ибо здешнеи народ воистинно высокоблагородныи господин от застареи своеи ленности и на себя не работают». 17 сентября 1726 года он вновь подымает тот же вопрос: «Что же вы изволили писать, чтоб башкирцов приласковить в заводские работы, оного и подумать и им обявит никоим образом нельзя, понеже народ волнои, ленивои, не токмо ему работать, но под себя и лошади не седлает, но жен заставляют. И я отчасти, обявил им ласкою в такои силе, ежели из них кто пожелает охотою рубить дров на Полевском заводе кто сколко хочет за высокую цену безволокитно, и тут никто и поныне не бывал. Я мню, что они об оном разсуждать будут: сие ежели за нам ныне в работу ходить волею, то де впред и в неволю посылать будут».[6]
Вновь и вновь Геннин вынужден заниматься вопросом взаимоотношений колонистов и местного населения. 24 января 1727 года:
«По указу ея императорского величества велено изследовать о учиненных башкирцам обидах. Для чего послан был на Уфу казанского гарнизона маэор Певцов. Что видя оныя башкирцы превысокую ея императорского величества к ним милостыню весма хвалились и рабски благодарили. Но как онои маэор на Уфу прибыв вступил в дело, то в том над чаяние учинилось башкирцам от обиды их в обороне, а оному маэору в том в следовании немалое препятствие, ибо выборнова башкирскова челобитчика мирскова уфимския судьи взяв немедленно арестовали и в тюрьму кинули, обявя на то некоторую притчину, хотя прежде оное было в молчании. Что видя и другия челобитчики все разъехались и хотя онои маэор о освобождении оного челобитчика много представлял, но ничто успело. И тако видя онои маэор, что того изследоввать ему никоим образом неможно, поехал в Казань возвратно. Башкирцы же остались в прежнеи своеи горести. И того ради просят писменно и словесно меня оныя паки, чтоб за них мне представителствовать. Я же хотя и доволно себя в том крепил, чтоб мне ни в какое дело более не вступать, но может быть что ис того родится какая важность, то бы в ответ не впасть, ибо лутче быть с недругом живу нежели без головы. И того ради сим вам доношу. А к полковнику и воеводе на Уфу о выпуске оного челобитчика писал, прямым же лицем. Я не доносил и впред доносить не буду, понеже я кроме порученных на меня дел в иные вступать и тем себя обязывать воистинно обезсилил, за милость же принято всегда быть может. Ежели и вы по вашеи милости ко оному уфимскому воеводе господину полковнику князи Шаховскому отпишите, чтоб он в таких делах себя престерегал…»
30 января 1727 года в письме к Макарову Геннин довольно резко выражает свое отношение к вопросу межевания земли между заводами и башкирами, прося отменить указ Берг-коллегии. В крайнем случае просит освободить его от решения этого вопроса: «я же прислан суда… не для таких дел…» Все больше тяготит его жизнь и работа на Урале. 7 марта того же года он буквально взмолился об освобождении его от обязанностей.[7] Ему предстоит проработать на Урале еще 7 лет.
С назначением в 1734 году Татищева обстановка меняется. В 1735 году вспыхивает башкирское восстание, по источникам и «шалость» и «война», продолжавшиеся до 1740 года. На Екатеринском (так в те времена назывался Екатеринбург) каторжном дворе около тюрьмы появились добровольные башкирские аманаты (заложники). Среди башкир не было единодушия относительно восстания, поэтому знатные люди из мирных кочевий и поселений съезжались в Екатеринск и тем получали гарантию, что их родичи не будут тронуты российскими войсками. Весной 1736 года на двор доставили первых пленников около 30 человек. Некоторые были повешены, остальные определены на каторжные работы при заводе, впрочем, от непривычной работы и «чужой» пищи долго не протянешь.
Весной того же года, возможно, немного ранее, в городе стали селиться беженцы-татары. Община их группировалась вокруг служилого мещеряка Махмута Мемеделина. Подчиненной ему группе татарских абызов (грамотеев) именем Татищева поручено было просматривать собираемые отовсюду татарские книги и выяснять вложенные и вклеенные прокламации муллы Мустафы Кутлу-Мухаметева, они также просматривали переписку аманатов. Казенная квартира Махмута вроде как вся была устлана бухарскими коврами. После подавления восстания татарская община Екатеринбурга распалась.[8]
Сам Татищев мог знать разговорный татарский, но признавался, что «татарского и арабского читать не умею». При Татищеве служил сын малороссийского дворянина, писатель и поэт, переводчик с древних и живых языков - Кондратович Кириак Андреевич (1703-1788). По инициативе В.Н.Татищева он собрал материалы и составил татарский словарь и чувашский. Из прошений, поданных Кондратовичем в Академию наук 30 мая 1737 года и 22 июня 1739 года известно, что он составил татаро-русский лексикон и передал Татищеву, но судьба дальнейшая лексикона неизвестна.[9]
Первому татарскому учителю, Заиту Семенову, появившемуся в Екатеринбурге в мае 1736 года, посвящена отдельная глава. Небезынтересно подытоживает эти исторические фрагменты историк Николай Корепанов: «Оценка многих личностей меняется с годами и с веками, но о двоих следует говорить, пока стоит город: Кириак Кондратович и Заит Семенов - первые интеллигенты Екатеринбурга».[10]
Примечания.
[5] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..333-339.
[6] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..356-357, 359.
[7] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..373,392,405.
[8] Корепанов Н. В раннем Екатеринбурге. Ек-г, 1998. - с.23.
[9] Кононов А.И. История изучения тюркских языков в России (дооктябрьский период). М., 1972. - сс.71-72.
[10] Корепанов Н. В раннем Екатеринбурге. Ек-г, 1998. - с.26.
1725 годом мы датируем появление первой программы просвещения инородцев на Среднем Урале. В этом году Геннин подает в правительство развернутую записку о причинах набегов башкир и мерах к их пресечению.
«Есть и то причина, что междо оными грамоте умеющих никого нет и когда указ придет, то они ни перевести, ни вырозуметь обстоятельно не могут и приемлют за невыразумение правилное в непристоиное или и то случается, что посылныя читают им и требуют не то, что написано, за которое от них бывают споры и посланным смертныя убивства». Геннин предлагает:
«4. Взять от лучших мурз детей и обучить грамоте рускои. Однако ж надобно, чтоб учители были добраго жития, а особливо не пияницы, (которые татарам весма мерско). К тому ж, чтоб силою к вере не понуждали, но ласкою и толкованием по малу закон христианскои знать им давали, чрез что со временем без принуждения вкоренится. Для безопасности обявить татаром, что то чинится для их ползы, от сожаления, слыша всегдашния им от судеи, камисаров и подячих утеснения, и чтоб обучася мурзы грамоте могли сами оные достоинства получать как росииския дворяне и протчие потребныя представления.
5. Оным ученикам для охоты с начала дать болшую в науках послабу нежели нужно, дабы учащияся не весма стужали и отцы не видали б детеи своих в тяжком принуждении или утеснении, для содержания же оных, на пищу хотя малое что ис казны определить. А ежели которыя похотят и по татарски учится, то позволить иметь особного мастера, которои будет по полудни учить и тако с охотою вкоренится потребное». [1]
Одно из самых драматических событий того периода - Башкирская война. Вот так однажды Николай Корепанов наткнулся на документы, связанные с судьбой первого татарского учителя в Екатеринбурге, человека, так и не нашедшего ни своего места в жизни, ни оправдания той жизни, которой жила колониальная Россия. Так уж получилось, что первым написал о загадочном муаллиме русский историк, с тем пониманием, которое я не находил у татар или башкир. Больше мне нечего добавить, я с удовольствием знакомлю читателя с этим маленьким шедевром. Р.Б.
«Июльским тихим вечером 1735 года екатеринбургские жители сидели на крылечках под остывающим небом, лепили пельмени, вспоминали по-разному прожитый день, все доброе и злое, что совершили, обдумывали нажитые за день неодинаковые мысли. Ожидали сна, а дождались войны.
С колокольни уктусской Николаевской церкви ударил набат, долетев всполошенной птицей от южных границ Екатеринбургского ведомства, и вмиг заглушил в людях то разное, что успели они надумать за день и за жизнь. Людей выплескивало со дворов на улицы, люди хватали на бегу топоры и ведра, готовясь тушить лесной пожар, и слышали отовсюду, и повторяли услышанное: «Башкиры поднялись, башкирская война». И забился колокол на Екатерининской церкви как пойманная птица. И застыли мужчины, и громко запричитали женщины, а потом была кровь.
Потом были необученные роты новонаборных рекрут, не умеющих заряжать фузеи, были команды мастеровых, оставивших стоять пустыми целые заводы, была копьями и луками вооруженная «вольница» из охотою явившихся повоевать и пограбить крестьян. Были боевые сотни башкир, верных престолу, свирепых в бою с родной кровью. Были добровольные заложники - аманаты - съезжавшиеся на Екатеринбургский каторжный двор ради мира в родных кочевьях и деревнях. Были вожди башкирские Юсуп Арыков, Акай Кучумов, Мандар Тюлькучурин и иные с тысячными отрядами убежденных людей. А еще был абыз Заит Семенов, свободный человек с образом мыслей не как у всех.
Был Заит ясачный татарин Казанской дороги деревни Больших Тархан Отец - кряшен, крещенный, понадеялся на Христов рай или хоть на умаление обид от хозяев земной жизни за не их веру. Говорил сыну: ты подумай, листок ветки моей, ты хорошенько подумай, ох, подумай, что вокруг нас. Молчал Заит: как поспоришь с отцом? Но не отцом же путь народа начертан, с него разве свернешь? И стал абызом: мулле легче объяснить, что свобода или несвобода - внутри. Что лицемеры боятся, если Кто-то свыше прочтет сердца их.
В то время казанский губернатор наказал ясачным с семьями не ходить никуда, не отъезжать, не кормиться нигде за губернией. Дом-де ваш здесь. Но какой губернатор, какой начальник смеет сказать, где у человека дом? Бог может сказать и сам человек. Тесно будет жить с таким губернатором в одной губернии под одним казанским небом. Двинулся Заит в Башкирь. Сзади Рахима Ибраева дочь плетется, тащит следом трех сыновей да двух дочек. В землях казанских и алаторских татар, живущих в Башкирии, называемых мещеряками, поселился Заит. Принес грамоту детям мещеряцким и башкирским, грамоту по их вере, благородные узоры древних букв. Как птица свободный, как птица бедный явился Заит. За душой одна медная чернильница да горсть чернильных орешков. Да Священная книга. Да корольки-камушки, украшение замужней женщины, на руках милой. Но кого на свете народ уважает больше, чем учителя? Имя старшины дети могут не знать, но не имя муаллима. Со старшиной взрослые мужчины каждый по-своему разговаривает, но с муаллимом - все одинаково. Старики в этом мире всех учить могут как жить, всех судят, и самого старшину, но не муаллима. На сто волостей будет один муаллим - будет он первый человек. Через год пол Башкирии знало: живет в деревне Алабуге абыз Заит Семен-улы, муаллим.
Доходная вещь авторитет. Хорошо стал жить абыз. Двор богатый, лошадей пяток и больше, коров, баранов полно. Слишком хорошо. Бог не терпит такого. Кому на роду написано будить заснувших, не давать людям спать, заставлять их ночами ворочаться с боку на бок, вставать с постели и глядеть во тьму, тому не заплыть жиром, не превратиться в жирного кота, тому принимать на себя совесть от не болеющих ею. Муаллим разве не совесть нации? Разве муаллиму допустимо думать как все, быть как все? Война каждого проверит, Башкирская война.
...От войны мещеряки потянулись тайными сакмами в Русь, в земли горных заводов, а частью - в боевые сотни вождей башкирских. Друг Заита, абыз Мустафа Кутлу-Мухаметев, открыл в себе дар сочинять воззвания, огнем воспламенявшие сердца мусульман. Приезжал в Алабугу, говорил: давай вместе. Волк наш предок. Тысяча ангелов нас поддержат, бросим страх в сердца нечестивых. Смотрел в глаза, ждал ответа. «Решайся, Заит».
Молчал Заит. О чем говорить с человеком, возжаждавшим огня и крови, забывшим все цвета кроме красного, забывшим, что цвет Священной книги - цвет проснувшейся степи? Пусть запомнят это ученики, этому учил их Заит: учитесь мыслить не как все, хотя бы и посреди крови. Может быть, когда вырастете, прочтете не листки абыза Мустафы, а иное.
Учил, пока не исхлестали плетьми отцы учеников. Стегали и приговаривали: «Может, ты шпион, Заит? Чему наших детей учишь, сын кряшена? Для чего русских разорять не ходишь? Какой ты абыз, шайтан тебя задери? А, Заит?» Молчал Заит: что скажешь злобной ограниченности. Бог им ответит, если захочет, а он всего лишь абыз, мулла.
Разорили двор Заита, забрали лошадей и скот весь. Двинулся абыз в Русь. На груди медная чернильница на ремешке, в кармане горсть чернильных орешков, под мышкой Священная книга. Сзади Рахима с детьми плетутся, тащат уцелевший скарб. Рассчитал Заит, когда христианский Великий Пост начнется, он это умел, чтоб в святое для русских время объявиться, и не пролилась бы нечаянно кровь беженцев, и обошлось бы без грабежа.
Но, наверное, русские пока воюют, свой святой месяц по-другому отмечают, чем мусульмане Обобрали абыза до нитки солдаты и конторские жирные коты. Отобрали скарб весь, отняли медную чернильницу, сорвали корольки-камушки с рук Рахимы. Видно, за миролюбство из своего кармана платить надо.
Весной 1736 года явился абыз в Екатеринбург - мир сему городу и жителям этого города - предстал пред главным русским командиром Татищевым: мир тебе, командир. Сказал: «Я муаллим, командир, детей учу, жизнь не кончена в тридцать пять, сам знаешь».
Слышал Заит, есть у Татищева особая гордость души, заботливо взлелеянная и оберегаемая как цветок в бушующей пожаром степи. Пять екатеринбургских школ - словесная, арифметическая, чертежная, немецкая, латинская. В Европе говорят Татищев вырезает башкир, сам азиат. Так пусть же видят - нигде в России таких школ нет, нигде. И вот - как причудливый подарок судьбы, как недавно присланный из Германии красочно расписанный Коран на немецком, как благая весть с небес - приходит беглый татарин и говорит: я учитель, командир, быть шестой школе, татарской. Пусть же знают в Европе - мы их тут не режем, а просвещаем. Ради такого дела и ученики найдутся. Известно какие. «Взятые в полон башкирские и татарские робята».
Весной 1736 года одна за другой снаряжались и уходили в «башкирские походы» драгунские и крестьянские команды, билась по всем четырем дорогам Башкирии «верные» с повстанцами, российское войско загибалось от сибирской язвы в лагере на озере Кы-зылташ, Мандар Тюлькучурин с отрядом невысоких, черноволосых, убежденных в своей правоте людей перешел Киртмелянский брод на реке Тече и бесстрастно смотрел на север; Екатеринбург, поделенный на оборонительные округа, ощетинился пушками и розданными обывателям фузеями. А Заиту Семенову сыну выделили казенную квартиру, отвели казенный покос, назначили учительское жалованье. Все чин чином. Но на какое довольствие поставить душу муаллима, ей чем платить?
Целый год делал свое дело Заит, целый год был отцом одним на всех, выписывал перед полонятами благородной древней вязью «Ужели вы думаете, что войдете в рай, тогда как с вами не было еще подобного тому, что было с вашими предшественниками, которых теперь уже нет?» А через год проводил в рабство, отдал в чужие руки, что, выдернув деревца из земли, обрубили едва пущенные корни. Половину разобрали офицеры в дворовые люди, остальных отправили в Петербург отучать от грамоты и веры народа и быть верными престолу.
Приходил к Заиту новый знакомый его, абыз Махмут Мемеделин, говорил: «Бросай это дело, Заит, сломаешься, если не сломался уже, переходи ко мне». Группа грамотных татар .под командой Махмута целыми днями листала духовные книги и письма аманатов с каторжного двора и от их родни с воли. Искали вложенные, подшитые, вклеенные листки Мустафы Кутлу-Мухаметева. Хорошо жили те татары, как и положено кормящимся от борьбы за убеждения. Без счета хранилось ковров в екатеринбургской квартире абыза Махмута, никому не рассказывал он, каково награждение получает от командиров. Говорил: «Не сжимай своего сердца, Заит. Можно и в этом городе хорошо жить, мир ему Можно на восточные его ворота, на Исетские, намаз совершать».
Сухими глазами смотрел Заит на приходившего, молча выслушивал. Знал Заит, каково быть богатым, но знает ли пришедший, каково на сердце муаллима? О стебельки мои степные!
Что же делать муаллиму? Муаллим только человек. Как это в Священной книге? «Не Бог, а только учитель...» Разве может один человек остановить народы? Кто услышит тоненький писк посреди общего рева? Не стал Заит никого судить, не стал за других решать, за себя решил. Не прощай мне, Рахима, хотя это твое такое дело - прощать.
13 июня 1737 года ушел Заит из города этого неведомо куда, бежал тайно Позвал с собой только старшего сына: с выводком по горам не побегаешь. Рахиму же Ибраеву дочь выслали власти на прежнее место, в деревню Большие Тарханы.
...Никто не знает, в какую сторону направился из города абыз Заит Семенов, свободный человек с образом мыслей не как у всех, в каком краю закрыл глаза первый татарский учитель Екатеринбурга, пушинка, закрученная башкирской войной, четвертым башкирским восстанием. Знали за сотни лет до восстания, не забыли и потом: особенный строй мыслей одного человека не изменит пути народа, не принесет добра семье. Но зачем-то ведь живут такие?» [2]
[1] Геннин В. Уральская переписка с Петром I и Екатериной I. Ек-г, 1995. - сс..286-288.
[2] Николай Корепанов «Первый учитель». - «Областная газета», 16 августа 1995. Тематическая страница «Якташ».