Сериал продолжается. Серия 3.
Продолжаю выкладывать свои статьи о "теориях неполноценности", выходящие в журнале "Знание - сила". Предыдущие серии - здесь и здесь.
Итак, в прошлый раз мы начали разговор о "научном расизме" - о его истоках в европейской культуре, о его пионерах в США и в Европе. И прервали разговор на самом интересном месте - на моменте выхода "Происхождения видов" - сказав только, что эта книга и вызванные ею перемены в представлениях образованного общества резко изменили, в числе прочего, и расовый дискурс.
Что же было дальше?
Расовая теория: из огня да в полымя
Нам сейчас довольно трудно понять, почему теория Дарвина так вдохновила сторонников неравенства рас. Сегодня даже те, чье образование включает курс теории эволюции, «по умолчанию» воспринимают ее в терминах современной генетики. Речь о расах заходит разве что в разделе, освещающем происхождение и эволюцию человека, да и в нем вопрос о происхождении и статусе рас довольно маргинален.
Но если мы обратимся к тому тексту, который ознакомил европейское образованное общество с теорией эволюции, то увидим, что само его полное название звучит как On the Origin of Species by Means of Natural Selection, or the Preservation of Favoured Races in the Struggle for Life, т. е. «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». И в его тексте автор бессчетное число раз использует слово «раса», именуя так самые разные формы самых разных живых существ. «Раса» у Дарвина может означать и внутривидовую разновидность (например, подвид), и породу или сорт (применительно к домашним животным и растениям), и просто некую группу особей одного вида, обладающую каким-то наследственным отличительным признаком. Это не персональная терминологическая небрежность Дарвина - именно так это слово использовалось в тогдашней натуралистической литературе, служа своего рода обобщающим понятием для названий любых устойчивых форм внутри вида.
Но для очень многих читателей рассуждения Дарвина о «благоприятных» и «неблагоприятных» расах проецировались прежде всего на расы человеческие. «Борьбу за существование» (которую в те времена, несмотря на все предостережения и оговорки Дарвина, многие трактовали как прямую схватку) они восприняли прежде всего как борьбу между расами. А явное превосходство европейцев как в техническом отношении, так и в вооруженных столкновениях с любыми другими народами - как несомненное подтверждение того, что именно европейцы являются той самой «благоприятной расой», которой принадлежит эволюционное будущее.
Можно сказать, что сторонники расового неравенства увидели в книге Дарвина то, чего им не дал трактат Гобино - убедительное научное обоснование их априорных представлений. По сути дела такое «развитие» теории Дарвина было одним из вариантов социал-дарвинизма - весьма модного во второй половине XIX века направления социальной мысли, пытавшегося спроецировать дарвиновскую модель эволюции на социальные процессы. Только в отличие от «классического» социал-дарвинизма в этой версии основными субъектами борьбы за существование выступали не индивидуумы, а расы. При этом само понятие «раса» - даже в узком антропологическом смысле - оставалось совершенно неопределенным: как и в предыдущем веке, признаками расы наряду с анатомическими чертами считали язык и культурные особенности, а уж о различении расы и этноса не было и речи. (Непостижимым образом представление о расе как основе этноса спокойно уживалось в трудах расовых теоретиков с идеей существования внутри каждого европейского этноса двух, а то и трех разных рас - о чем речь пойдет чуть дальше.)
Дарвинианская революция в биологии не решила старого спора между моногенистами и полигенистами, но дала новую, причем простую и убедительную, интерпретацию обеим концепциям. С точки зрения полигенистов теперь все было просто и ясно: если люди произошли от обезьяноподобных предков, то кто сказал, что это не могло случиться несколько раз в разных местах и с разными видами приматов? С этой точки зрения разные расы возникли независимо из разных видов человекообразных обезьян и по сути представляют собой разные виды людей.
Столь же ясно и логично трактовали происхождение рас их оппоненты - моногенисты. В самом деле, согласно новым взглядам, амфибии произошли от рыб, рептилии - от амфибий, а млекопитающие и птицы - от рептилий. Но ведь не все рыбы превратились в амфибий, не все амфибии стали рептилиями, не все рептилии обзавелись теплой кровью и покрылись шерстью или перьями. Поскольку превращение обезьян в людей было процессом долгим и многоэтапным, можно допустить, что на каждом этапе какая-то часть предков человека двигалась дальше, а какая-то так и останавливалась на достигнутом уровне. В этой модели, по ироничному выражению современного популяризатора науки Гая Дойчера, «различные этнические группы по всему земному шару были просто промежуточными станциями на магистральном пути биологической эволюции от обезьяны к европейцу». В качестве иллюстрации такого восприятия Дойчер приводит всемирную выставку в Сент-Луисе 1904 года, устроенную по случаю столетия «Луизианской сделки» (покупки Соединенными Штатами французских владений в Северной Америке). На выставке, помимо всего прочего, была представлена весьма обширная антропологическая экспозиция - по сути дела живая коллекция представителей разных народов, организованная «по последнему слову науки». Пояснительный текст гласил: «Физические типы, выбранные для показа, это те, что наименее отдалились от человекообразных или четвероруких (обезьян), начиная с пигмеев - аборигенов Африки, и включая негритосов внутреннего Минданао (Филиппины); айнов с северного острова Японского архипелага... и разные физические типы североамериканских туземцев».
Впрочем, мы несколько забежали вперед. Вернемся в XIX век и в Европу.
Надо сказать, несмотря на все вышеизложенное, расистски настроенные интеллектуалы далеко не сразу увидели в теории Дарвина научное обоснование своих взглядов. И в общем-то понятно, почему: идея расового неравенства, как правило, сочеталась с консервативными политическими и общественными взглядами [1]. Носители таких взглядов весьма настороженно относились к теории Дарвина, в которой видели в первую очередь покушение на традиционную религиозную картину мира. «Синтез» расизма и дарвинизма оказался возможным, когда на сцену вышло новое поколение расовых теоретиков, чьи научные взгляды с самого начала формировались в эволюционной парадигме.
Представители этого поколения, родившиеся в основном в 1840-1850-х годах, приобрели необходимую известность и авторитет в научном и околонаучном мире, начиная со второй половины 1880-х. Они сформировали так называемую расово-антропологическую школу в антропологии и социологии. Заметим, что обе эти дисциплины в ту пору находились в стадии становления и, как обычно и бывает с науками на этом этапе, достоверное знание в них было плотно переплетено с умозрительными рассуждениями и откровенными предрассудками. Отправной точкой для теоретических построений расово-антропологической школы стали идеи Гобино, наконец-то востребованные и соединенные с «расовой» версией социал-дарвинизма.
Обычно в качестве центральной фигуры расово-антропологической школы выделяют Хьюстона Стюарта Чемберлена - весьма своеобразную личность. Сын британского адмирала, он увлекся музыкой Рихарда Вагнера, а затем и его идеями, переехал в Германию, принял германское подданство, женился на дочери Вагнера и превратился в такого фанатика «германского духа», что во время Первой мировой войны писал яростные статьи против своей бывшей родины.
Но следует заметить, что Чемберлен не был ни историком, ни антропологом, и его главный труд - двухтомные «Основы XIX века» - был, по сути дела, такой же (если не еще более) произвольной фантазией, что и трактат Гобино. По сравнению с последним он не содержал ни новых фактов, ни новых методов исследования, а теоретической новацией можно считать разве что воинствующий антисемитизм, которого у Гобино не было (впрочем, источник этой «новации» тоже понятен: кумир Чемберлена Вагнер был не только выдающимся композитором, но и не менее выдающимся проповедником антисемитизма). Фактически метод Чемберлена сводился к тому, что все, что ему нравилось в прошлом Европы - исторические личности, их творения и целые культуры, - без каких-либо доказательств заносились в актив «арийской расы». А все, что не нравилось, считалось результатом зловредного влияния евреев. Если же причислить то или иное неприятное автору историческое лицо к евреям было никак невозможно (как, например, Наполеона), оно объявлялось «представителем безрасового хаоса».Да и вышли «Основы» в 1899 году, когда расово-антропологическая школа уже вполне сложилась, а ее идеи широко обсуждались в научных кругах и образованном обществе. Так что если у Чемберлена и была какая-то особая роль в истории расистской мысли, то разве что та, что именно его труд, будучи весьма популярен в Германии и немецкоязычных странах, вдохновлял многих позднейших теоретиков расизма, в том числе идеологов Третьего рейха.
Пожалуй, куда более важную роль в становлении «расовой теории» сыграли два других деятеля - француз Жорж Ваше де Лапуж и немец Отто Аммон. Оба они не были профессиональными антропологами или натуралистами (Лапуж был юристом, Аммон - инженером и журналистом), оба более или менее разделяли идеи Гобино, стараясь при этом соединить их с дарвинизмом. Так, если у Гобино присутствие в европейском населении «арийского элемента» объяснялось древним завоеванием (и именно поэтому европейская аристократия ближе к исходному чистому арийскому типу, чем простолюдины), то у «дарвинистов» Лапужа и Аммона арийский тип сформировался внутри европейской популяции в результате естественного отбора - и, будучи самым совершенным вариантом человеческого существа, естественно занял господствующее положение в обществе.
Но в отличие от Чемберлена эти авторы проводили конкретные антропометрические исследования - массовые измерения голов, призванные подкрепить фактами концепцию Гобино. В частности, они стремились найти объективный признак, по которому можно было бы судить о принадлежности того или иного индивида к высшей - «арийской» - расе. По мнению обоих, таким признаком может быть так называемый головной указатель, введенный в научный обиход еще в 1844 году шведским анатомом и натуралистом Андерсом Ретциусом. Он рассчитывается как отношение максимальной ширины мозговой коробки черепа к ее максимальной длине и выражается в процентах. По мнению Лапужа и Аммона, чем этот показатель ниже, т. е. чем более вытянутым черепом обладает тот или иной индивидуум, тем ближе он к исходному типу арийской расы. Развивая мысль Гобино о существовании внутри европейской популяции двух разных рас [2], Лапуж и Аммон разделяли европейцев на долихокефалов (буквально «длинноголовых») и брахикефалов («короткоголовых»). Именно долихокефалы, т. е. индивидуумы с минимальным значением головного указателя, воплощали в себе все те превосходные качества, которые расовые теоретики приписывали арийцам. При этом вытянутость черепа рассматривалась не только как диагностический признак, указывающий на более высокий интеллект, творческие способности, волю и т. д., но и как непосредственная причина развития всех этих достоинств. И в самом деле, проведенное Лапужем массовое антропометрическое обследование показало, что низкий головной указатель (т. е. удлиненный череп) коррелирует с более высоким социальным статусом и уровнем дохода; он в среднем ниже у горожан, чем у крестьян и т. д. Аналогичные данные получил и Аммон, обследуя новобранцев и студентов в Бадене. Заметим, что статистические методы в ту пору делали лишь первые шаги, критерии статистической достоверности и представление о репрезентативности выборки еще не были сформулированы. Так что при желании статистическими данными можно было обосновать любую априорную теорию - особенно если исключать из выборки тех, кто в эту теорию совсем не вписывается. Для этой цели в расово-антропологической школе использовалась, в частности, категория «ложных брахикефалов», к которым причисляли тех обладателей коротких черепов, чьи интеллектуальные и творческие способности были слишком очевидны.
Разумеется, этими двумя фигурами расово-антропологическая школа не исчерпывалась - это было весьма многолюдное направление, включавшее как ученых, проводивших эмпирические исследования, так и философов, публицистов и просто любителей порассуждать. Что же касается их концепций, то они более или менее сводились к вышеизложенному. Различия между взглядами отдельных авторов были невелики и сугубо индивидуальны. Пожалуй, следует оговорить только два принципиальных момента.
Во-первых, выделение внутри европейских этносов двух (а то и больше) отдельных рас мирно сочеталось в трудах приверженцев этих взглядов с пониманием этноса как общности прежде всего расовой. Явное противоречие между этими двумя положениями их не смущало. При этом все прочие (неевропейские) расы мыслились вполне гомогенными; в народах, относящихся к ним, никаких «внутренних» рас не выделялось.
Во-вторых, буквально навязчивой идеей расово-антропологической школы во всех ее вариантах и на всех этапах ее существования была идея «чистоты расы» и вытекавший из нее тезис о недопустимости и пагубности межрасовой гибридизации. Эта идея была вполне уместна у Гобино или Мортона с их верой в Сотворение . Но с привнесением в расовый дискурс дарвинистских представлений она, казалось бы, должна была отмереть. В самом деле, какую вредоносность могли представлять межрасовые браки с точки зрения, допустим, Отто Аммона, если согласно его же теории долихокефалы сформировались внутри исходной брахикефальной популяции под действием естественного отбора?
Но дело в том, что антропосоциологи (это еще одно название последователей расово-антропологической школы) ухитрились «позаимствовать» из дарвинизма идею, которой в нем не было.
Как известно, Дарвин, не имея фактических данных о селективных процессах в природе, широко использовал в своей книге аналогии с искусственным отбором - выведением разнообразных сортов и пород культурных растений и животных. А в подобной работе наряду с собственно отбором большую роль играет ограничение возможных скрещиваний - что в природе имеет место только в редких специальных случаях. Сам Дарвин не придавал этому большого значения, полагая, что такое ограничение лишь ускоряет процесс изменений под действием отбора, позволяя выводить новые формы за десятки, максимум - сотни лет. Но многих эти соображения не удовлетворили. Противники теории Дарвина, указывая на отсутствие в природе ограничений скрещивания, полагали, что без такого ограничения видовая норма разбавит и поглотит любое случайное полезное изменение - и видели в этом опровержение теории Дарвина. Сторонники же изобретали разные механизмы, которые заставляли бы особей с измененными признаками скрещиваться преимущественно друг с другом. Как пишет современный французский исследователь Доминик Гийо, именно в период триумфа эволюционного подхода (в 1870-1890-х годах) возникает клубное собаководство, в котором требование «чистоты породы» было доведено до степени фетишизма. В теории Дарвина увидели свою опору и защитники аристократических привилегий. («Я же неисправимый дарвинист, и для меня такие слова, как порода, аристократизм, благородная кровь, - не пустые звуки», - говорит в рассказе Чехова «В усадьбе» помещик Рашевич, переполненный сословной спесью.)
Вот эту-то странную интерпретацию дарвинизма антропосоциологи приняли как неоспоримую истину. И у них, и у их позднейших последователей в ХХ веке «чистота крови» выступала абсолютной ценностью, а межрасовая метисация - едва ли не главной угрозой всей мировой цивилизации. Хотя с точки зрения расовой теории вся мировая история представляла собой борьбу рас, сами по себе небелые расы были не столь уж большой угрозой - поскольку другим постулатом расовой теории было неоспоримое превосходство европейцев. И единственно, что, по мысли сторонников этой теории, могло этому превосходству угрожать, - это смешение рас.
Отношение к идеям расово-антропологической школы в разных странах оказалось весьма неоднозначным. В Британии они никогда не были особо популярны (хотя британские ученые исходно тоже не были свободны от расовых предрассудков). Во Франции они на некоторое время привлекли немало сторонников. Однако по мере того, как реальные антропологические исследования все очевиднее опровергали или ставили под сомнение положения расовой теории, отношение к ней на рубеже XIX-XX веков в научных кругах стало отчетливо отрицательным. Дело дошло до того, что, начиная с 1902-1903 годов, французские научные журналы вообще перестали печатать тексты Ваше де Лапужа и в дальнейшем ему удавалось писать на темы антропологии только в немецких и американских журналах. Впрочем, еще через несколько лет Лапуж, которому не удалось институализировать свой научный статус (он выдвигал свою кандидатуру на должность заведующего кафедрой антропологии в Национальном музее естественной истории, но не был избран), уехал на родину в Пуатье. Став в местном университете заведующим библиотекой, он вскоре вовсе забросил антропологию, переключившись на энтомологию. Разумеется, и в ХХ веке во Франции находилось достаточно авторов, пытавшихся продвигать и развивать расовую теорию, но этот дискурс уже оказался практически за пределами научной антропологии.
В США на рубеже веков возникла «новая антропология», центром которой стал Колумбийский университет, а лидером - выдающийся антрополог и лингвист Франц Боас, эмигрант из Германии. Сторонники этого направления прямо утверждали, что «сенсорные и моторные процессы и элементарная умственная деятельность хотя и отличаются в степени от индивидуума к индивидууму, примерно одни и те же для разных рас» и четко отграничивали анатомические особенности рас от культурно-языковых черт этносов. Это опять-таки не означало, что в американской антропологии к ХХ веку не осталось сторонников расовой теории (достаточно вспомнить антропологическую экспозицию на всемирной выставке в Сент-Луисе, о которой говорилось выше), но с течением лет их взгляды все более маргинализировались, а в роли мейнстрима все больше утверждались представления школы Боаса.
А вот в Германии в конце XIX и особенно в начале XX века процесс развивался скорее в обратном направлении. В 1880-х годах большинство немецких антропологов воспринимало построения Аммона и его единомышленников довольно скептически. Особенно жестко критиковал Аммона сам патриарх европейской анатомии и физиологии Рудольф Вирхов. (Справедливости ради следует сказать, что Вирхов, внесший выдающийся вклад в целый ряд областей биологии, именно в антропологии совершил крупные ошибки, в 1860-х оспорив древность неандертальца, а в 1890-х объявив питекантропа Дюбуа «гигантским гиббоном». Но он сам не занимался ископаемыми формами, а вот анатомические особенности современных рас изучал лично и хорошо знал, о чем говорил.) Авторитет Вирхова был настолько велик, а оценки настолько беспощадны, что в 1890-х годах Аммона перестали печатать в научных журналах. Но в 1900-е годы по мере смены поколений в научном сообществе немецкая антропология все больше переходила на позиции расовой теории, и к началу Первой мировой войны она уже господствовала в Германии безраздельно.
Вообще надо заметить, что в Германии и других немецкоязычных странах расовый вопрос в начале ХХ века играл несообразно большую роль - при том, что из всех этих стран заморские колонии были только у Германии, да и то их было немного и владела она ими сравнительно недолго: по итогам Первой мировой войны она потеряла их все. Тем не менее немецких интеллектуалов (в том числе и ученых) расовые темы занимали куда больше, чем их коллег в других странах [3]. Как выразился современный российский историк Владимир Яковлев, «Второй рейх был беременен Третьим». И эта «беременность» успешно пережила крушение империи. Уже в Веймарской республике основные понятия расовой теории широко преподавались в университетах, обсуждались и развивались в многочисленных научных и околонаучных обществах, фигурировали в тематике исследований научных институтов. Большой популярностью у интеллектуалов пользовались переведенный на немецкий трактат Гобино и «Основы XIX века» Чемберлена. По собственному свидетельству Адольфа Гитлера, именно эти труды в значительной степени сформировали его мировоззрение (с Чемберленом он в 1923 году познакомился лично и очень понравился пожилому идеологу, удрученному поражением Германии в мировой войне).
Впрочем, рассказ о той трактовке, которую получил «расовый вопрос» в сочинениях вождей и идеологов нацизма (а тем более - о том, какие практические применения нашла эта теория в годы нацизма) выходит за рамки темы этой статьи, посвященной все-таки расистским концепциям в науке. В нацистском же варианте расовая теория практически утратила связь с современной ей наукой. Характерно, что Гитлер вдохновлялся не трудами ученых-антропологов, хотя бы даже и расистски настроенных (при том, что в таковых в веймарской Германии не было недостатка), а сочинениями Гобино и Чемберлена - вольных фантазеров, не занимавшихся антропологическими исследованиями даже на дилетантском уровне.
Это, однако, не означает, что профессиональные антропологи Германии никак не участвовали в разработке и пропаганде нацистской «расовой теории» и основанных на ней практик. Целый ряд академических ученых без возражений приняли предложенную нацистами «исследовательскую парадигму» и работали в ее рамках на протяжении всего периода нацизма. И если, скажем, Ильзе Швидецки (впоследствии весьма авторитетный антрополог) в начале 1930-х годов только начинала свою научную карьеру, то такие ключевые фигуры нацистского расового дискурса, как Фриц Ленц и Ханс Гюнтер (прозванный «расовым папой»), к 1933 году были уже видными и уважаемыми деятелями немецкой науки. И их деятельность при нацизме не была проявлением конформизма - они активно высказывали откровенно расистские идеи задолго до прихода нацистов к власти.
Особо нужно сказать о крупнейшем немецком антропологе Эйгене Фишере. Этот безусловно высокопрофессиональный ученый еще в 1906-1913 годах провел в Германской Юго-Западной Африке (современная Намибия) обстоятельное исследование так называемых «рехоботских бастардов» - потомков метисов, рожденных в браках голландских поселенцев с бушменскими женщинами. Результатом этой работы стало подробное описание не только морфофизиологических особенностей этой уникальной группы, но и их родословных, бытовой культуры и даже собрание бастардских народных песен. Но все это венчает вывод: бастеры (как называли себя сами метисы) биологически неполноценны, среди них высока доля лиц, страдающих психическими заболеваниями и другими врожденными болезнями. Правда, Фишер был настолько добросовестен, что в своем труде привел первичные данные, корректный обсчет которых, проведенный впоследствии другими учеными, показал, что никакой «ущербности» у бастеров нет. Но тогда по рекомендации Фишера уже в 1912 году колониальные власти запретили межрасовые браки во всех германских колониях (впрочем, этим колониям оставалось находиться под властью Германии считаные годы). А спустя два десятилетия Фишер стал не только лицом германской антропологии и одним из главных нацификаторов немецкой науки в целом (нацисты назначили его ректором Берлинского университета), но и основным вдохновителем одиозных «Нюрнбергских законов». Он принимал самое деятельное участие в разработке и «научном обосновании» программ принудительной стерилизации по расовому признаку, методов определения степени «расовой чистоты» и других мер «расовой гигиены».
Не все немецкие антропологи поддержали нацистскую расовую политику с таким энтузиазмом, как Фишер или Ленц. Однако все они оказались перед выбором: работать в русле нацистской версии «расовой теории», эмигрировать или вовсе отказаться от исследований и преподавания. И большинство из них - кто с восторгом, кто с отвращением - выбрали первый вариант.
Немецкие антропологи полагали, что лояльностью они платят за возможность продолжать заниматься своей наукой. Однако в сделках с дьяволом выигрышей не бывает. Присягнув нацистской идеологии, они волей-неволей должны были принять не только теоретические бредни (вроде ни на чем не основанного мифа об «арийской расе» как единственном творческом начале всей мировой истории), но и глубокую вульгаризацию и архаизацию методологии науки, ее повседневной практики. К 1930-м годам мировая антропология уже давно научилась отличать расовые особенности от этнических и, в частности, знала, что язык не может быть расовым признаком. Однако в нацистской антропологии всерьез обсуждалась «монголоидность» не только славян, но и... эстонцев. Собственно антропологических оснований для этого не было, естественно, никаких, но эстонский язык принадлежит к финно-угорской языковой семье. Ее иначе именуют «уральской», а Урал - это Азия, а Азия - это ареал монголоидной расы. Следовательно, эстонцы - монголоиды, пришедшие когда-то в Европу [4]...
Проведенное Фишером в начале века исследование рехоботских бастардов, несмотря на явную тенденциозность, обладает немалой научной ценностью, в значительной степени сохраняющейся и по сей день. В науке так нередко бывает: если работа сделана добросовестно, она сохраняет свое значение и после того, как теоретические воззрения ее автора оказались совершенно неверными. А вот «исследования» того же Фишера и его коллег, выполненные в период нацизма, никакой ценности не имеют. Не потому, что их авторы демонстрировали лояльность нацизму или даже искренне разделяли нацистские взгляды, а потому, что то, чем они занимались, уже не было наукой.
На этом можно было бы закончить рассказ о расовой теории как направлении научной мысли. Однако она породила довольно причудливое эхо, громко звучащее и в наши дни.
[1] Были, однако, и исключения. Так, например, у известного в свое время русского литературного критика Варфоломея Зайцева - нигилиста, соратника Писарева, а позже деятеля I Интернационала и сторонника Бакунина - радикально-революционные взгляды сочетались с крайним расизмом, оправданием не только расовой сегрегации и института рабства, но и физического истребления «неполноценных» рас. Впрочем, данное исключение лишь подтверждает правило: Зайцев использовал теорию эволюции для обоснования расизма уже в 1864 году, т. е. в первые же годы после ее обнародования.
[2] Лапуж выделил в европейском населении даже не две, а три расы: арийскую (она же собственно европейская), средиземноморскую и альпийскую.
[3] Это проявлялось даже в терминологии. Например, то направление мысли и деятельности, которое во всем остальном мире называлось евгеникой (и о котором пойдет речь в следующих статьях), в немецкоязычных странах именовалось расовой гигиеной. Термин введен в 1895 году немецким психиатром Альфредом Плётцем.
[4] Следуя этой логике, тех же рехоботских бастардов нужно было бы признать германцами: ведь их родной язык - африкаанс, т. е. диалект голландского языка, входящего в германскую группу индоевропейской семьи.
(Окончание в следующем посте)
Итак, в прошлый раз мы начали разговор о "научном расизме" - о его истоках в европейской культуре, о его пионерах в США и в Европе. И прервали разговор на самом интересном месте - на моменте выхода "Происхождения видов" - сказав только, что эта книга и вызванные ею перемены в представлениях образованного общества резко изменили, в числе прочего, и расовый дискурс.
Что же было дальше?
Расовая теория: из огня да в полымя
Нам сейчас довольно трудно понять, почему теория Дарвина так вдохновила сторонников неравенства рас. Сегодня даже те, чье образование включает курс теории эволюции, «по умолчанию» воспринимают ее в терминах современной генетики. Речь о расах заходит разве что в разделе, освещающем происхождение и эволюцию человека, да и в нем вопрос о происхождении и статусе рас довольно маргинален.
Но если мы обратимся к тому тексту, который ознакомил европейское образованное общество с теорией эволюции, то увидим, что само его полное название звучит как On the Origin of Species by Means of Natural Selection, or the Preservation of Favoured Races in the Struggle for Life, т. е. «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». И в его тексте автор бессчетное число раз использует слово «раса», именуя так самые разные формы самых разных живых существ. «Раса» у Дарвина может означать и внутривидовую разновидность (например, подвид), и породу или сорт (применительно к домашним животным и растениям), и просто некую группу особей одного вида, обладающую каким-то наследственным отличительным признаком. Это не персональная терминологическая небрежность Дарвина - именно так это слово использовалось в тогдашней натуралистической литературе, служа своего рода обобщающим понятием для названий любых устойчивых форм внутри вида.
Но для очень многих читателей рассуждения Дарвина о «благоприятных» и «неблагоприятных» расах проецировались прежде всего на расы человеческие. «Борьбу за существование» (которую в те времена, несмотря на все предостережения и оговорки Дарвина, многие трактовали как прямую схватку) они восприняли прежде всего как борьбу между расами. А явное превосходство европейцев как в техническом отношении, так и в вооруженных столкновениях с любыми другими народами - как несомненное подтверждение того, что именно европейцы являются той самой «благоприятной расой», которой принадлежит эволюционное будущее.
Можно сказать, что сторонники расового неравенства увидели в книге Дарвина то, чего им не дал трактат Гобино - убедительное научное обоснование их априорных представлений. По сути дела такое «развитие» теории Дарвина было одним из вариантов социал-дарвинизма - весьма модного во второй половине XIX века направления социальной мысли, пытавшегося спроецировать дарвиновскую модель эволюции на социальные процессы. Только в отличие от «классического» социал-дарвинизма в этой версии основными субъектами борьбы за существование выступали не индивидуумы, а расы. При этом само понятие «раса» - даже в узком антропологическом смысле - оставалось совершенно неопределенным: как и в предыдущем веке, признаками расы наряду с анатомическими чертами считали язык и культурные особенности, а уж о различении расы и этноса не было и речи. (Непостижимым образом представление о расе как основе этноса спокойно уживалось в трудах расовых теоретиков с идеей существования внутри каждого европейского этноса двух, а то и трех разных рас - о чем речь пойдет чуть дальше.)
Дарвинианская революция в биологии не решила старого спора между моногенистами и полигенистами, но дала новую, причем простую и убедительную, интерпретацию обеим концепциям. С точки зрения полигенистов теперь все было просто и ясно: если люди произошли от обезьяноподобных предков, то кто сказал, что это не могло случиться несколько раз в разных местах и с разными видами приматов? С этой точки зрения разные расы возникли независимо из разных видов человекообразных обезьян и по сути представляют собой разные виды людей.
Столь же ясно и логично трактовали происхождение рас их оппоненты - моногенисты. В самом деле, согласно новым взглядам, амфибии произошли от рыб, рептилии - от амфибий, а млекопитающие и птицы - от рептилий. Но ведь не все рыбы превратились в амфибий, не все амфибии стали рептилиями, не все рептилии обзавелись теплой кровью и покрылись шерстью или перьями. Поскольку превращение обезьян в людей было процессом долгим и многоэтапным, можно допустить, что на каждом этапе какая-то часть предков человека двигалась дальше, а какая-то так и останавливалась на достигнутом уровне. В этой модели, по ироничному выражению современного популяризатора науки Гая Дойчера, «различные этнические группы по всему земному шару были просто промежуточными станциями на магистральном пути биологической эволюции от обезьяны к европейцу». В качестве иллюстрации такого восприятия Дойчер приводит всемирную выставку в Сент-Луисе 1904 года, устроенную по случаю столетия «Луизианской сделки» (покупки Соединенными Штатами французских владений в Северной Америке). На выставке, помимо всего прочего, была представлена весьма обширная антропологическая экспозиция - по сути дела живая коллекция представителей разных народов, организованная «по последнему слову науки». Пояснительный текст гласил: «Физические типы, выбранные для показа, это те, что наименее отдалились от человекообразных или четвероруких (обезьян), начиная с пигмеев - аборигенов Африки, и включая негритосов внутреннего Минданао (Филиппины); айнов с северного острова Японского архипелага... и разные физические типы североамериканских туземцев».
Впрочем, мы несколько забежали вперед. Вернемся в XIX век и в Европу.
Надо сказать, несмотря на все вышеизложенное, расистски настроенные интеллектуалы далеко не сразу увидели в теории Дарвина научное обоснование своих взглядов. И в общем-то понятно, почему: идея расового неравенства, как правило, сочеталась с консервативными политическими и общественными взглядами [1]. Носители таких взглядов весьма настороженно относились к теории Дарвина, в которой видели в первую очередь покушение на традиционную религиозную картину мира. «Синтез» расизма и дарвинизма оказался возможным, когда на сцену вышло новое поколение расовых теоретиков, чьи научные взгляды с самого начала формировались в эволюционной парадигме.
Представители этого поколения, родившиеся в основном в 1840-1850-х годах, приобрели необходимую известность и авторитет в научном и околонаучном мире, начиная со второй половины 1880-х. Они сформировали так называемую расово-антропологическую школу в антропологии и социологии. Заметим, что обе эти дисциплины в ту пору находились в стадии становления и, как обычно и бывает с науками на этом этапе, достоверное знание в них было плотно переплетено с умозрительными рассуждениями и откровенными предрассудками. Отправной точкой для теоретических построений расово-антропологической школы стали идеи Гобино, наконец-то востребованные и соединенные с «расовой» версией социал-дарвинизма.
Обычно в качестве центральной фигуры расово-антропологической школы выделяют Хьюстона Стюарта Чемберлена - весьма своеобразную личность. Сын британского адмирала, он увлекся музыкой Рихарда Вагнера, а затем и его идеями, переехал в Германию, принял германское подданство, женился на дочери Вагнера и превратился в такого фанатика «германского духа», что во время Первой мировой войны писал яростные статьи против своей бывшей родины.
Но следует заметить, что Чемберлен не был ни историком, ни антропологом, и его главный труд - двухтомные «Основы XIX века» - был, по сути дела, такой же (если не еще более) произвольной фантазией, что и трактат Гобино. По сравнению с последним он не содержал ни новых фактов, ни новых методов исследования, а теоретической новацией можно считать разве что воинствующий антисемитизм, которого у Гобино не было (впрочем, источник этой «новации» тоже понятен: кумир Чемберлена Вагнер был не только выдающимся композитором, но и не менее выдающимся проповедником антисемитизма). Фактически метод Чемберлена сводился к тому, что все, что ему нравилось в прошлом Европы - исторические личности, их творения и целые культуры, - без каких-либо доказательств заносились в актив «арийской расы». А все, что не нравилось, считалось результатом зловредного влияния евреев. Если же причислить то или иное неприятное автору историческое лицо к евреям было никак невозможно (как, например, Наполеона), оно объявлялось «представителем безрасового хаоса».Да и вышли «Основы» в 1899 году, когда расово-антропологическая школа уже вполне сложилась, а ее идеи широко обсуждались в научных кругах и образованном обществе. Так что если у Чемберлена и была какая-то особая роль в истории расистской мысли, то разве что та, что именно его труд, будучи весьма популярен в Германии и немецкоязычных странах, вдохновлял многих позднейших теоретиков расизма, в том числе идеологов Третьего рейха.
Пожалуй, куда более важную роль в становлении «расовой теории» сыграли два других деятеля - француз Жорж Ваше де Лапуж и немец Отто Аммон. Оба они не были профессиональными антропологами или натуралистами (Лапуж был юристом, Аммон - инженером и журналистом), оба более или менее разделяли идеи Гобино, стараясь при этом соединить их с дарвинизмом. Так, если у Гобино присутствие в европейском населении «арийского элемента» объяснялось древним завоеванием (и именно поэтому европейская аристократия ближе к исходному чистому арийскому типу, чем простолюдины), то у «дарвинистов» Лапужа и Аммона арийский тип сформировался внутри европейской популяции в результате естественного отбора - и, будучи самым совершенным вариантом человеческого существа, естественно занял господствующее положение в обществе.
Но в отличие от Чемберлена эти авторы проводили конкретные антропометрические исследования - массовые измерения голов, призванные подкрепить фактами концепцию Гобино. В частности, они стремились найти объективный признак, по которому можно было бы судить о принадлежности того или иного индивида к высшей - «арийской» - расе. По мнению обоих, таким признаком может быть так называемый головной указатель, введенный в научный обиход еще в 1844 году шведским анатомом и натуралистом Андерсом Ретциусом. Он рассчитывается как отношение максимальной ширины мозговой коробки черепа к ее максимальной длине и выражается в процентах. По мнению Лапужа и Аммона, чем этот показатель ниже, т. е. чем более вытянутым черепом обладает тот или иной индивидуум, тем ближе он к исходному типу арийской расы. Развивая мысль Гобино о существовании внутри европейской популяции двух разных рас [2], Лапуж и Аммон разделяли европейцев на долихокефалов (буквально «длинноголовых») и брахикефалов («короткоголовых»). Именно долихокефалы, т. е. индивидуумы с минимальным значением головного указателя, воплощали в себе все те превосходные качества, которые расовые теоретики приписывали арийцам. При этом вытянутость черепа рассматривалась не только как диагностический признак, указывающий на более высокий интеллект, творческие способности, волю и т. д., но и как непосредственная причина развития всех этих достоинств. И в самом деле, проведенное Лапужем массовое антропометрическое обследование показало, что низкий головной указатель (т. е. удлиненный череп) коррелирует с более высоким социальным статусом и уровнем дохода; он в среднем ниже у горожан, чем у крестьян и т. д. Аналогичные данные получил и Аммон, обследуя новобранцев и студентов в Бадене. Заметим, что статистические методы в ту пору делали лишь первые шаги, критерии статистической достоверности и представление о репрезентативности выборки еще не были сформулированы. Так что при желании статистическими данными можно было обосновать любую априорную теорию - особенно если исключать из выборки тех, кто в эту теорию совсем не вписывается. Для этой цели в расово-антропологической школе использовалась, в частности, категория «ложных брахикефалов», к которым причисляли тех обладателей коротких черепов, чьи интеллектуальные и творческие способности были слишком очевидны.
Разумеется, этими двумя фигурами расово-антропологическая школа не исчерпывалась - это было весьма многолюдное направление, включавшее как ученых, проводивших эмпирические исследования, так и философов, публицистов и просто любителей порассуждать. Что же касается их концепций, то они более или менее сводились к вышеизложенному. Различия между взглядами отдельных авторов были невелики и сугубо индивидуальны. Пожалуй, следует оговорить только два принципиальных момента.
Во-первых, выделение внутри европейских этносов двух (а то и больше) отдельных рас мирно сочеталось в трудах приверженцев этих взглядов с пониманием этноса как общности прежде всего расовой. Явное противоречие между этими двумя положениями их не смущало. При этом все прочие (неевропейские) расы мыслились вполне гомогенными; в народах, относящихся к ним, никаких «внутренних» рас не выделялось.
Во-вторых, буквально навязчивой идеей расово-антропологической школы во всех ее вариантах и на всех этапах ее существования была идея «чистоты расы» и вытекавший из нее тезис о недопустимости и пагубности межрасовой гибридизации. Эта идея была вполне уместна у Гобино или Мортона с их верой в Сотворение . Но с привнесением в расовый дискурс дарвинистских представлений она, казалось бы, должна была отмереть. В самом деле, какую вредоносность могли представлять межрасовые браки с точки зрения, допустим, Отто Аммона, если согласно его же теории долихокефалы сформировались внутри исходной брахикефальной популяции под действием естественного отбора?
Но дело в том, что антропосоциологи (это еще одно название последователей расово-антропологической школы) ухитрились «позаимствовать» из дарвинизма идею, которой в нем не было.
Как известно, Дарвин, не имея фактических данных о селективных процессах в природе, широко использовал в своей книге аналогии с искусственным отбором - выведением разнообразных сортов и пород культурных растений и животных. А в подобной работе наряду с собственно отбором большую роль играет ограничение возможных скрещиваний - что в природе имеет место только в редких специальных случаях. Сам Дарвин не придавал этому большого значения, полагая, что такое ограничение лишь ускоряет процесс изменений под действием отбора, позволяя выводить новые формы за десятки, максимум - сотни лет. Но многих эти соображения не удовлетворили. Противники теории Дарвина, указывая на отсутствие в природе ограничений скрещивания, полагали, что без такого ограничения видовая норма разбавит и поглотит любое случайное полезное изменение - и видели в этом опровержение теории Дарвина. Сторонники же изобретали разные механизмы, которые заставляли бы особей с измененными признаками скрещиваться преимущественно друг с другом. Как пишет современный французский исследователь Доминик Гийо, именно в период триумфа эволюционного подхода (в 1870-1890-х годах) возникает клубное собаководство, в котором требование «чистоты породы» было доведено до степени фетишизма. В теории Дарвина увидели свою опору и защитники аристократических привилегий. («Я же неисправимый дарвинист, и для меня такие слова, как порода, аристократизм, благородная кровь, - не пустые звуки», - говорит в рассказе Чехова «В усадьбе» помещик Рашевич, переполненный сословной спесью.)
Вот эту-то странную интерпретацию дарвинизма антропосоциологи приняли как неоспоримую истину. И у них, и у их позднейших последователей в ХХ веке «чистота крови» выступала абсолютной ценностью, а межрасовая метисация - едва ли не главной угрозой всей мировой цивилизации. Хотя с точки зрения расовой теории вся мировая история представляла собой борьбу рас, сами по себе небелые расы были не столь уж большой угрозой - поскольку другим постулатом расовой теории было неоспоримое превосходство европейцев. И единственно, что, по мысли сторонников этой теории, могло этому превосходству угрожать, - это смешение рас.
Отношение к идеям расово-антропологической школы в разных странах оказалось весьма неоднозначным. В Британии они никогда не были особо популярны (хотя британские ученые исходно тоже не были свободны от расовых предрассудков). Во Франции они на некоторое время привлекли немало сторонников. Однако по мере того, как реальные антропологические исследования все очевиднее опровергали или ставили под сомнение положения расовой теории, отношение к ней на рубеже XIX-XX веков в научных кругах стало отчетливо отрицательным. Дело дошло до того, что, начиная с 1902-1903 годов, французские научные журналы вообще перестали печатать тексты Ваше де Лапужа и в дальнейшем ему удавалось писать на темы антропологии только в немецких и американских журналах. Впрочем, еще через несколько лет Лапуж, которому не удалось институализировать свой научный статус (он выдвигал свою кандидатуру на должность заведующего кафедрой антропологии в Национальном музее естественной истории, но не был избран), уехал на родину в Пуатье. Став в местном университете заведующим библиотекой, он вскоре вовсе забросил антропологию, переключившись на энтомологию. Разумеется, и в ХХ веке во Франции находилось достаточно авторов, пытавшихся продвигать и развивать расовую теорию, но этот дискурс уже оказался практически за пределами научной антропологии.
В США на рубеже веков возникла «новая антропология», центром которой стал Колумбийский университет, а лидером - выдающийся антрополог и лингвист Франц Боас, эмигрант из Германии. Сторонники этого направления прямо утверждали, что «сенсорные и моторные процессы и элементарная умственная деятельность хотя и отличаются в степени от индивидуума к индивидууму, примерно одни и те же для разных рас» и четко отграничивали анатомические особенности рас от культурно-языковых черт этносов. Это опять-таки не означало, что в американской антропологии к ХХ веку не осталось сторонников расовой теории (достаточно вспомнить антропологическую экспозицию на всемирной выставке в Сент-Луисе, о которой говорилось выше), но с течением лет их взгляды все более маргинализировались, а в роли мейнстрима все больше утверждались представления школы Боаса.
А вот в Германии в конце XIX и особенно в начале XX века процесс развивался скорее в обратном направлении. В 1880-х годах большинство немецких антропологов воспринимало построения Аммона и его единомышленников довольно скептически. Особенно жестко критиковал Аммона сам патриарх европейской анатомии и физиологии Рудольф Вирхов. (Справедливости ради следует сказать, что Вирхов, внесший выдающийся вклад в целый ряд областей биологии, именно в антропологии совершил крупные ошибки, в 1860-х оспорив древность неандертальца, а в 1890-х объявив питекантропа Дюбуа «гигантским гиббоном». Но он сам не занимался ископаемыми формами, а вот анатомические особенности современных рас изучал лично и хорошо знал, о чем говорил.) Авторитет Вирхова был настолько велик, а оценки настолько беспощадны, что в 1890-х годах Аммона перестали печатать в научных журналах. Но в 1900-е годы по мере смены поколений в научном сообществе немецкая антропология все больше переходила на позиции расовой теории, и к началу Первой мировой войны она уже господствовала в Германии безраздельно.
Вообще надо заметить, что в Германии и других немецкоязычных странах расовый вопрос в начале ХХ века играл несообразно большую роль - при том, что из всех этих стран заморские колонии были только у Германии, да и то их было немного и владела она ими сравнительно недолго: по итогам Первой мировой войны она потеряла их все. Тем не менее немецких интеллектуалов (в том числе и ученых) расовые темы занимали куда больше, чем их коллег в других странах [3]. Как выразился современный российский историк Владимир Яковлев, «Второй рейх был беременен Третьим». И эта «беременность» успешно пережила крушение империи. Уже в Веймарской республике основные понятия расовой теории широко преподавались в университетах, обсуждались и развивались в многочисленных научных и околонаучных обществах, фигурировали в тематике исследований научных институтов. Большой популярностью у интеллектуалов пользовались переведенный на немецкий трактат Гобино и «Основы XIX века» Чемберлена. По собственному свидетельству Адольфа Гитлера, именно эти труды в значительной степени сформировали его мировоззрение (с Чемберленом он в 1923 году познакомился лично и очень понравился пожилому идеологу, удрученному поражением Германии в мировой войне).
Впрочем, рассказ о той трактовке, которую получил «расовый вопрос» в сочинениях вождей и идеологов нацизма (а тем более - о том, какие практические применения нашла эта теория в годы нацизма) выходит за рамки темы этой статьи, посвященной все-таки расистским концепциям в науке. В нацистском же варианте расовая теория практически утратила связь с современной ей наукой. Характерно, что Гитлер вдохновлялся не трудами ученых-антропологов, хотя бы даже и расистски настроенных (при том, что в таковых в веймарской Германии не было недостатка), а сочинениями Гобино и Чемберлена - вольных фантазеров, не занимавшихся антропологическими исследованиями даже на дилетантском уровне.
Это, однако, не означает, что профессиональные антропологи Германии никак не участвовали в разработке и пропаганде нацистской «расовой теории» и основанных на ней практик. Целый ряд академических ученых без возражений приняли предложенную нацистами «исследовательскую парадигму» и работали в ее рамках на протяжении всего периода нацизма. И если, скажем, Ильзе Швидецки (впоследствии весьма авторитетный антрополог) в начале 1930-х годов только начинала свою научную карьеру, то такие ключевые фигуры нацистского расового дискурса, как Фриц Ленц и Ханс Гюнтер (прозванный «расовым папой»), к 1933 году были уже видными и уважаемыми деятелями немецкой науки. И их деятельность при нацизме не была проявлением конформизма - они активно высказывали откровенно расистские идеи задолго до прихода нацистов к власти.
Особо нужно сказать о крупнейшем немецком антропологе Эйгене Фишере. Этот безусловно высокопрофессиональный ученый еще в 1906-1913 годах провел в Германской Юго-Западной Африке (современная Намибия) обстоятельное исследование так называемых «рехоботских бастардов» - потомков метисов, рожденных в браках голландских поселенцев с бушменскими женщинами. Результатом этой работы стало подробное описание не только морфофизиологических особенностей этой уникальной группы, но и их родословных, бытовой культуры и даже собрание бастардских народных песен. Но все это венчает вывод: бастеры (как называли себя сами метисы) биологически неполноценны, среди них высока доля лиц, страдающих психическими заболеваниями и другими врожденными болезнями. Правда, Фишер был настолько добросовестен, что в своем труде привел первичные данные, корректный обсчет которых, проведенный впоследствии другими учеными, показал, что никакой «ущербности» у бастеров нет. Но тогда по рекомендации Фишера уже в 1912 году колониальные власти запретили межрасовые браки во всех германских колониях (впрочем, этим колониям оставалось находиться под властью Германии считаные годы). А спустя два десятилетия Фишер стал не только лицом германской антропологии и одним из главных нацификаторов немецкой науки в целом (нацисты назначили его ректором Берлинского университета), но и основным вдохновителем одиозных «Нюрнбергских законов». Он принимал самое деятельное участие в разработке и «научном обосновании» программ принудительной стерилизации по расовому признаку, методов определения степени «расовой чистоты» и других мер «расовой гигиены».
Не все немецкие антропологи поддержали нацистскую расовую политику с таким энтузиазмом, как Фишер или Ленц. Однако все они оказались перед выбором: работать в русле нацистской версии «расовой теории», эмигрировать или вовсе отказаться от исследований и преподавания. И большинство из них - кто с восторгом, кто с отвращением - выбрали первый вариант.
Немецкие антропологи полагали, что лояльностью они платят за возможность продолжать заниматься своей наукой. Однако в сделках с дьяволом выигрышей не бывает. Присягнув нацистской идеологии, они волей-неволей должны были принять не только теоретические бредни (вроде ни на чем не основанного мифа об «арийской расе» как единственном творческом начале всей мировой истории), но и глубокую вульгаризацию и архаизацию методологии науки, ее повседневной практики. К 1930-м годам мировая антропология уже давно научилась отличать расовые особенности от этнических и, в частности, знала, что язык не может быть расовым признаком. Однако в нацистской антропологии всерьез обсуждалась «монголоидность» не только славян, но и... эстонцев. Собственно антропологических оснований для этого не было, естественно, никаких, но эстонский язык принадлежит к финно-угорской языковой семье. Ее иначе именуют «уральской», а Урал - это Азия, а Азия - это ареал монголоидной расы. Следовательно, эстонцы - монголоиды, пришедшие когда-то в Европу [4]...
Проведенное Фишером в начале века исследование рехоботских бастардов, несмотря на явную тенденциозность, обладает немалой научной ценностью, в значительной степени сохраняющейся и по сей день. В науке так нередко бывает: если работа сделана добросовестно, она сохраняет свое значение и после того, как теоретические воззрения ее автора оказались совершенно неверными. А вот «исследования» того же Фишера и его коллег, выполненные в период нацизма, никакой ценности не имеют. Не потому, что их авторы демонстрировали лояльность нацизму или даже искренне разделяли нацистские взгляды, а потому, что то, чем они занимались, уже не было наукой.
На этом можно было бы закончить рассказ о расовой теории как направлении научной мысли. Однако она породила довольно причудливое эхо, громко звучащее и в наши дни.
[1] Были, однако, и исключения. Так, например, у известного в свое время русского литературного критика Варфоломея Зайцева - нигилиста, соратника Писарева, а позже деятеля I Интернационала и сторонника Бакунина - радикально-революционные взгляды сочетались с крайним расизмом, оправданием не только расовой сегрегации и института рабства, но и физического истребления «неполноценных» рас. Впрочем, данное исключение лишь подтверждает правило: Зайцев использовал теорию эволюции для обоснования расизма уже в 1864 году, т. е. в первые же годы после ее обнародования.
[2] Лапуж выделил в европейском населении даже не две, а три расы: арийскую (она же собственно европейская), средиземноморскую и альпийскую.
[3] Это проявлялось даже в терминологии. Например, то направление мысли и деятельности, которое во всем остальном мире называлось евгеникой (и о котором пойдет речь в следующих статьях), в немецкоязычных странах именовалось расовой гигиеной. Термин введен в 1895 году немецким психиатром Альфредом Плётцем.
[4] Следуя этой логике, тех же рехоботских бастардов нужно было бы признать германцами: ведь их родной язык - африкаанс, т. е. диалект голландского языка, входящего в германскую группу индоевропейской семьи.
(Окончание в следующем посте)