А не спеть ли мне песню... :)
На выходных дошли руки закончить рассказ, начало которого было написано - с ума сойти! - два года назад. :)
Невинная девушка Анна
Нюра, которую по паспорту звали Анна Прохоровна, жила в маленькой сибирской деревеньке, стоявшей в заповедных местах. Поселение это когда-то очень давно основали беглые крепостные - им отчего-то не пожилось под мощной и, несомненно, с какой-то точки зрения, справедливой дланью помещицы Косицкой. Снявшись поздней ночью, они ушли из своего нищего обиталища и, претерпевая всяческие дорожные лишения (разбойничков, некачественные тракты, голод и плохую погоду), решили обосноваться именно в этих краях. Сосновый бор, где стояла деревенька, вполне мог обеспечить переселенцев дарами природы почти в промышленных масштабах, так что худо не жили.
Нюра, собственно, тоже худо не жила. Справная коровенка, курочки, огород - словом, натуральное хозяйство. Периодические поездки в город - на пароме, далее на перекладных - позволяли переводить плоды трудов в наличность, которую женщина аккуратно складывала в украшенную палехскими добрыми молодцами да красными девицами шкатулку. Копила.
Соседи Нюру не любили. Характер, по общему признанию, у нее был мерзопакостный, скандальный - и, в отличие от многих своих товарок, она после крика не мягчела, а, напротив, еще больше себя накручивала, часами потом бормоча под нос о карах небесных. Впрочем, кары эти не подразумевали ничего сверхъестественно-загробного, все укладывалось в рамки реальной жизни: чтоб ты ногу сломал или чтоб у тебя скотина передохла. Несмотря на это, скотина у ближайших хозяек чувствовала себя вполне сносно, и Нюра в целом избегала обвинений в ведьмовстве и колдунстве, которые и по сей день не редки в отношении одиноких женщин пятидесяти лет, живущих на отшибе от общества.
- Чтоб ты провалился со своими курями ощипанными! - завела Нюра привычную утреннюю разминку в один из летних дней. - Чтоб твои глаза свету белого не видели, чтоб твоя жена в подоле черта лысого принесла! Чтоб твои кролики травой подавились, беленой объелись!
Сосед - наискось и напротив - которому предназначались все эти теплые пожелания, равнодушно курил на скамейке около ворот дома. Его белые хохлатые курицы столь же равнодушно бродили по нюриному палисаднику, периодически роясь в земле.
- Ууууууу, задрыги болотные! - Нюра, отчаявшись взывать к совести присутствующих людей и птиц, схватила вилы и снайперским броском отправила их в палисадник. Деревянная ручка задрожала в нескольких сантиметрах от клюва одной из хохлаток, которая несколько удивилась такому повороту событий.
- Ты что делаешь, тля? - сосед бросил недокуренную папиросу и в два прыжка очутился у нюриного носа.
- Да вот что хочу, то и делаю в своем палисаде! - круглое мясистое лицо женщины решительно подобралось, губы вытянулись в тонкое лезвие, руки уперлись во внушительные бока. - Забирай своих высерок, чтобы духу их тут не было! Не для них я цветы растила!
- Для жениха, растила, для жениха. Все ждешь, глазыньки проглядела, когда же ктой-то - да пусть даже кривой или хромой - к тебе на лядащей кобыле приедет, - сладенько задребезжал мужик, пытаясь подладиться под женский тембр голоса.
Нюра потемнела лицом. Об ее несчастливой женской судьбе знала вся деревня, включая приезжающих дачников. Не было ни мужа, ни любовника, ни даже ухажера, с которым можно было под вечер пройтись пыльной улицей. Никогда не было. На девство ее никто не покушался, и даже в юности нюрины грубовато сколоченные стати не привлекали внимания противоположного пола. Зато это компенсировалось ее собственной любвеобильностью - будучи еще молодой, Нюра постоянно питала чувства к какому-нибудь односельчанину, изнывала у него под окнами, не считаясь даже с наличием у избранника семейной жизни, преследовала несчастного записками со вложенными в них сухими стебельками. Перебрав практически всех местных мужиков, шарахавшихся от нее, как черт от молитвы, она решительно закрыла для себя эту страницу жизни и затолкала разочарование внутрь, откуда, впрочем, оно регулярно прорывалось.
Нюра справилась с минутной слабостью и пошла в наступление:
- Да ты на себя-то посмотри, козел потный! Ты же, как и все мужики, только на крестинах своих чистым и трезвым-то был! Не твое козлиное дело, для кого цветы у меня тут, а курей своих недоношенных забирай отсюда, чтобы глаза мои их не видели! Хоть на цепь сажай! И соплякам своим скажи - еще раз увижу, как они у меня викторию топчут, ноги выдеру, вот этими самыми руками! - женщина потрясла перед лицом соседа мощными узловатыми от раннего артрита дланями.
От соседского подворья уже спешила на помощь мужу его половина - костлявая, выгоревшая на крестьянской работе Санька. Она схватила благоверного под локоть и потащила домой, через плечо отбрехиваясь от Нюры, обещая срочно разобраться с курями. Ветер донес обрывки фраз: «ну чего ты с ней опять связался…. хавальник же до вечера не закроет теперь…. у, девка корявая, хоть в другой конец деревни от нее переезжай….».
Нюра, вздохнув, ловкими движениями выгнала из палисадника воркочущих птиц. Привычные к подобным сценам, те не сопротивлялись. Женщина затворила калитку и отправилась во двор - продолжать день, насыщенный трудами: покормить, убрать, прополоть, полить, убрать, покормить, встретить с выпаса.
Уже вечером, когда солнце ушло в сторону горизонта, Нюра решила выбежать в лес за брусникой - набрать хотя бы маленький кузовок, больше все равно вряд ли бы получилось. Жара, повисшая душным фронтом, сушила мхи и травы, так что, по большому счету, ни у грибов, ни у ягод не было никакой возможности вырасти и налиться.
Женщина шла по рыжевато-бежевой хвое, хрустящей под ногами, вытирала катящийся крупными каплями пот с мягкого пористого лба, привычно думая о том, что все мужики - козлы, и сосед не исключение, а ведь нравился он ей когда-то, так нравился, что сердце заходилось, так бы и унесла, прижав к груди, и холила бы, и лелеяла бы, не чета Саньке этой, скелетине, в чем только душа держится. Она, Нюра, аж колышется вся, когда идет, это не кости обнимать, а вот смотри-ка…
Паутины в этом году было на редкость много. Стараясь ее обойти, женщина кружила так и эдак. Солнце, пусть и вечернее, палило немилосердно, нагибаться за каждой редкой ягодкой становилось труднее и труднее, дом оставался все дальше и дальше - правда, о последнем обстоятельстве Нюра не задумывалась, поглощенная рутиной движений. Сумерки застали ее врасплох. Оглянувшись, она вдруг поняла, что понятия не имеет, в какую сторону идти обратно - странно, раньше такого никогда не бывало. Выросшие в деревне знали окрестности, как свои пять пальцев, а уж за такое короткое время даже несведущим в местной топографии дачникам не удалось бы уйти в неведомые края. Однако упрямый факт мозолил глаза: никаких признаков верного направления обнаружить не удалось. Нюра запаниковала. Еще полчаса, в течение которых она брела, положившись на случай, показали, что последний на этот раз в руки не дался. Тем не менее, стена сосен, помрачневших после почти уже состоявшегося заката, поредела, и откуда-то пришло рассуждение - значит, надо идти в ту сторону.
Уже не разбирая дороги, увешавшись многочисленными нитями паутины, Нюра почти побежала, вдруг остановившись у последнего ряда деревьев, которые скрывали за собой - нет, не поляну, как ожидалось ей, но озеро Горча - небольшое, очень чистое, с розоватыми глинистыми берегами. Место было знакомое, и женщина перевела дыхание. Это почему-то очень громко прозвучало в притихшем лесу, и, чтобы разрушить эту безмолвность, Нюра спросила у себя:
- Как же я тут очутилась?
Было, было отчего удивиться - Горча находилось километрах в пятнадцати от деревни, причем, совершенно в другом направлении, чем то, которое выбрала для похода за брусникой крайне обескураженная в данный момент Нюра. Впрочем, минутная растерянная слабость сменилась прежней решительностью, и женщина начала от души костерить жизнь, ее сюда забросившую.
Жалобы пошли неожиданно хорошо - не то, чтобы они раньше шли плохо, но сейчас получилось как-то на редкость душевно. Сев на берег и опустив ноги в теплую, нагретую июльским жаром воду, Нюра плавно перешла от ругани к завываниям:
- Ну пошто у меня все, не как у людей-то? - плакала она. - Не косая, не кривая, работящая - а все, как из жопы. Люди шарахаются… - неожиданно мимо нее шмыгнул торопливый заяц, и Нюра вхлипнула всем телом, - …и звери, звери шарахаются!
Лес молча внимал. Солнце уже совсем спряталось, противно звенели над ухом комары, птицы притихли, и только нюрины стенания метались от сосны к сосне. Наконец она решительно встала, скинула с себя одежду и, переваливаясь, вошла в воду. Умылась, успокоилась, а потом долго с наслаждением плавала, то и дело пробуя пальцем ноги мягкое песчаное дно.
- Оханьки… - устроившись на берегу, вздохнула Нюра, решившая дождаться рассвета у озера, благо, погода позволяла. - Хоть бы как-то эта жизнь говенной-то быть перестала. В город, что ль, переехать?
Не найдя, да и не ища, ответа на этот вопрос, женщина поудобнее устроилась на выгоревшей траве, подложив под голову смятую юбку, и уснула. Заполночь ее разбудил внезапный порыв ветра, пронесшийся над водой, поднявший мелкую рябь, а потом схлопнувшийся со странным звуком где-то среди сосен.
- Ты.. Не балуй у меня! - спросонья приказала Нюра, способная, в случае надобности, и лешего к ногтю прижать. Повернулась на другой бок и снова засопела.
Утро выдалось ясное, с заявкой на такой же жаркий день, как и вчера, и неделю, и две недели назад. Птицы орали изо всех сил, удивленно поглядывая на гостью. Та, с удовольствием хрустнув косточками, потянулась и открыла глаза. Нечасто, прямо скажем, удавалось ей увидеть просто рассвет: каждый день начинался рассветом с обременением. Например, рассвет и выгнать коровенку в стадо. Или рассвет - и затопить печку. Рассвет - и натаскать угля. Здесь же рассвет был сам по себе: с косыми лучами солнца, легким колыханием трав, запахом сосен и ласковым плеском крохотных волн. Нюра, стремительно превратившись в Анютку, смеясь, вбежала в озеро. На коричнево-красной коже разбитых работой рук заблестели брызги, поразительная легкость обняла и закружила тело, и женщина завела песню: слова она не помнила, но мотив выводила практически верно.
- Охтыж, а скотина-то? - спохватилась она после растянувшегося янтарной смолой мига безвременья. Встала на дно - и тут же почувствовала: есть там что-то, круглое и твердое, столь явно не принадлежащее этому лесному миру. Ухватив предмет пальцами ног, Нюра достала из воды темно-желтый кругляш, тяжелый, с полустершимися письменами по ободку и таким же неразборчивым профилем.
- Клад я нашла, чё-ли? - подивилась она. Впрочем, время поджимало, так что, на ходу подбирая мокрые волосы, женщина поспешила обратно в деревню. Находка была спрятана в карман - и, как ни странно, забыта, ибо крестьянский день не оставлял места для обдумывания столь загадочных вещей. Берестяной туес с брусникой Нюра так и оставила у озера - запамятовала впопыхах.
Ввечеру она, переделав всю работу, уселась за чай с телевизором. Тот булькал что-то про «Есть такая буква в этом слове», а Нюра комментировала:
- Ты ж смотри, фря какая! И это ей не то, и тут носом крутит! А мужичонка-то с ней лядащенький какой, тьфу, погань одна с усиками.
Вот так, получается, и побеседовали. Наконец чайная чашка была вымыта, ящик выключен, а шнур для пущей безопасности выдернут из розетки, кровать разобрана - и Нюра с удовольствием в нее улеглась. Ноги гудели, спину ломило, потекли привычные мысли о неудавшейся жизни - и лесное озерцо было бы забыто, если бы женщина не подумала: а ведь за весь день ни с кем и не поругалась толком! Лениво подивившись на непривычную мягкость, Нюра провалилась в глухой сон, без картинок и мультиков.
Разбудил ее стук в дверь. Громкий, настойчивый - даже какой-то наглый. Хозяйка спустила ноги с кровати и бросила взгляд на часы: они показывали половину первого ночи.
- Ах ты ж, Буран, сучонок ты такой, разъязви тебя! - заругалась Нюра на дворового пса, нашаривая тапки. - Ну, чего стучишь, сейчас встану, открою! Кто там?
Там молчали. Нюра выглянула в окошко сеней и охнула: в неверном свете притолочного фонаря стоял расписной красавец. Волосы вились крутой волной, прозрачные глаза были строги, широкие плечи могли служить определением слова «надежность».
- Ты кто там? Не знаю я тебя! - отчего-то севшим голосом снова спросила Нюра.
- Открывай, хозяйка, с добром пришел! - глубокий баритон красавца отозвался в нюрином нутре чем-то почти забытым.
Почему-то женщине отчаянно захотелось поверить: да, таки с добром. Она распахнула дверь. Незнакомец шагнул в избу, сразу ставшую какой-то маленькой и захламленной для подобной красоты.
- Я чайку сейчас, чайку! - засуетилась Нюра.
- Богатство я тебе принес, хозяйка, - сказал красавец и достал откуда-то из-за спины потертую кожаную суму. В суме звякало.
- Какое-такое богатство? И в честь чегой-та? - всполошилась женщина, отложив чайное ситечко.
- Хранителем его я назначен, - речь незваного гостя лилась водной струей, - приказано было мне: как придет на берег озера моего невинная девушка Анна, да на судьбу свою горемычную поплачется - так и отнести ей сокровище несметное. Чтобы, значит, судьбу ее выправить, дабы прямым потоком шла она.
Сума, брошенная на стол, упала тяжело. Нюра тупо смотрела, как покатились кругляши - такие же, внезапно вспомнилось, как тот, что давеча нашла она на дне.
- Принимай, хозяйка! Все - до копеечки! - с удовольствием улыбнулся красавец.
Нюра стряхнула оцепенение.
- Богатство, говоришь? - нехорошо прищурилась она. Соседи хорошо знали, что последует за этим прищуром, гость же в этом смысле был не просвещен, так что закивал, продолжая лучезарно улыбаться.
- Да на что деньги-то мне твои? В гроб, что ли, положить? Или корову еще купить, чтобы работать, работать, работать, да провались оно все пропадом! - вдруг заплакала женщина. - Бьюсь, как рыба об лед, всю жизнь, всю жизнь одна-одинешенька, а тут приходят и богатством в рыло тычут!! - Нюра распалялась все больше и больше. - Забирай свой мешок, да уматывай отсюда, чтобы глаза мои вас не видывали! Явился - не запылился, фу-ты, ну-ты, кудри вьются - сокровище принес!
Незнакомец хлопал длиннющими ресницами.
- Весь из себя, приперся, девушку облагодетельствовать! А где ты был, когда я корячилась, ночей не досыпала, в колхозе драном вкалывала! - Нюру несло. - Так бы и плюнула в твои глазоньки-то красивые!
Гость молчал. Хозяйка тоже выдохлась. Тяжело ступая, прошла к двери, распахнула ее:
- Уходи отсюда. - как припечатала.
…А на следующий день все встать толком не могла. Вяло проводила скотину, поковырялась в огороде, махнула рукой да легла на кровать. «И ведь правда с добром приходил, а я прогнала. Чаю надо было, хоть словом-то хорошим перемолвиться, рассказал бы он, наверное, как в озере да в лесу живется». - мысли ворочались тяжело, медленно становясь думами.
Решение созрело под вечер. Наскоро сбегав в магазин, Нюра собрала нехитрую снедь: колбасы копченой, рыбы нажарила, хлеба прихватила и сока яблочного. Хотела чекушку взять, но потом передумала - с алкоголем у нее не забалуешь! В последний момент сунула в карман растянутой кофты горсть карамелек («Шоколад-то, поди, потает на такой жаре!») - и вышла за ворота.
- Что, Нюрка, на свиданку? - ехидно поинтересовалась Санька.
- На свиданку, Санечка, на свиданку, - улыбаясь, торопливо проговорила женщина и прошла мимо, оставив соседей сплетничать.
Лес встретил ее, как всегда, приветливо. Дорога до озера показалась единым мигом. Распаренная от духоты Нюра почти бегом выбежала к Горче, пристроила под сосной корзинку с провизией и отправилась купаться.
- А вот у нас в деревне еще случай был… - увлеченно рассказывала она, плавая кругами. - Манька Кривошея прибежала, глаза выпученные: дескать, племянница рожает, да в поле! Я и говорю: да что там, раньше все бабы так рожали, чай, не городская девка. И правда - разродилась, как кошка… Ой, - спохватилась она. - Ты не думай, я не со зла. Жизнь у меня такая, беспросветная. Да и правду сказать, что я видала-то в этой жизни? Ты-то, небось, красивый, гладкий вон какой, а я?
Когда совсем стемнело, Нюра накрыла «стол» и, смущаясь, сказала:
- Ты… Ты приходи на угощение-то? Я ж не со зла, - повторила она.
Ветер качнул нижние ветки сосен, пронесся по водной глади, коснулся нюриных щек… И пропал.
Женщина всхлипнула. Ее ожидание праздника, как в детстве - первого мая или нового года - вдруг ушло куда-то, оставив болезненную пустоту.
- Я же понимаю, - сказала она покорно. - Я все понимаю. Это только говорят, что с лица воды не пить.
Озеро вздохнуло. Смерч, появившийся над его поверхностью, не испугал Нюру: она продолжала тихо плакать, незряче глядя перед собой.
Подобравшись к берегу, к самым ногам женщины, смерч опал. Вместо него, мигая выпученными глазами, стояло чудо водяное, зеленое. Длинной мокрой рукой оно погладило нюрины растрепавшиеся волосы.
- Вот я какой на самом деле, Аннушка. - тихо сказало чудо. - Страж местный, к озеру приставленный. Могу и в человеческую личину обернуться.
Нюра сглотнула. Повисшая тишина звенела, как комариный писк.
- Пойду я, - прошептало чудо и направилось обратно. Вода дошла ему до колен - и женщина отмерла:
- Погоди!
Чудо обернулось.
- Ты…Ты и с лешим дружбу водишь? Зовут-то тебя как?
- Митрофаном.- чудо потупилось. - Меня в юности здесь утопили - клад стеречь, да за озером приглядывать. А местный леший у меня в друзьях. Вот как-то пошел он белок пасти…
С тех пор Нюра каждый божий вечер пропадала на озере. С соседями и односельчанами она мягче не стала - по-прежнему ее зычная ругань неслась по улицам, однако, никто из деревенских не признал бы Нюрку-ведьму в той женщине, которая сидела на берегу Горчи и заливисто хохотала, рассказывая:
- А председатель мне и говорит: ты их слушай больше, Анна Прохоровна, они тебе и не того наплетут!
Конечно, проследить за ней пытались - интересно же, куда эта зараза каждый вечер бегает, да такая довольная возвращается. Впрочем, ни одна попытка не увенчалась успехом: потом говорили, что, дескать, шли за бабой, спина ее все мелькала между деревьями, мелькала, а потом и пропала. Местный леший тихо хихикал, потирая моховые ладошки.
Удивительно, но, несмотря на то, что хозяйству Нюра стала уделять совсем немного времени, оно, вопреки косым взглядам и ожиданиям соседей, не захирело: корова исправно доилась (а молоко-то какое стало, просто варенье, а не молоко!), куры - неслись, в огороде даже зоркий взгляд придирчивой тетушки не обнаружил бы ни одного сорняка. Казалось, все делается само собой. Нюру это не удивляло. С тех пор, как она всей душой прикипела к зеленому Митрофану и долгим разговорам с ним, ее вообще мало что удивляло. А единственное, что печалило - наступающая осень. Страж озера говорил:
- Быть нам с тобой, Аннушка, до того, как лед встанет. Потом тебе зимовать - а мне спать на дне.
Когда это случилось, Нюры не было дома - она, по своему обыкновению, ездила в город. Вернулась, пересчитала вырученные деньги, вздохнула, убрала наличность в привычную палехскую шкатулку, накинула куртейку да платок и побежала на озеро. Добежала - и села с размаху в уже успевший сложиться сугробик. Заплакала. Потом глаза вытерла:
- Ну да ничего, - сказала. - Всё весна будет. Хороших тебе снов, Митрофанушка.
…На следующий день Нюра впервые за долгое время вечеряла у телевизора. Стук в дверь, как и раньше, застал ее врасплох, сердце толкнулось в грудную клетку, заодно толкнув и воспоминания. Не спрашивая, женщина распахнула дверь. На пороге стоял бородатый мужичок. Неказистый, в потрепанной одежде, он неловко улыбнулся и пригладил редкие волосы.
Потом они, отдуваясь, пили горячий чай с конфетами, и Митрофан пояснял: «…вот и подумал - чай, до весны подо льдом ничего без меня не случится», а Нюра смеялась и хорошела, снова превращаясь в Аннушку.
Невинная девушка Анна
Нюра, которую по паспорту звали Анна Прохоровна, жила в маленькой сибирской деревеньке, стоявшей в заповедных местах. Поселение это когда-то очень давно основали беглые крепостные - им отчего-то не пожилось под мощной и, несомненно, с какой-то точки зрения, справедливой дланью помещицы Косицкой. Снявшись поздней ночью, они ушли из своего нищего обиталища и, претерпевая всяческие дорожные лишения (разбойничков, некачественные тракты, голод и плохую погоду), решили обосноваться именно в этих краях. Сосновый бор, где стояла деревенька, вполне мог обеспечить переселенцев дарами природы почти в промышленных масштабах, так что худо не жили.
Нюра, собственно, тоже худо не жила. Справная коровенка, курочки, огород - словом, натуральное хозяйство. Периодические поездки в город - на пароме, далее на перекладных - позволяли переводить плоды трудов в наличность, которую женщина аккуратно складывала в украшенную палехскими добрыми молодцами да красными девицами шкатулку. Копила.
Соседи Нюру не любили. Характер, по общему признанию, у нее был мерзопакостный, скандальный - и, в отличие от многих своих товарок, она после крика не мягчела, а, напротив, еще больше себя накручивала, часами потом бормоча под нос о карах небесных. Впрочем, кары эти не подразумевали ничего сверхъестественно-загробного, все укладывалось в рамки реальной жизни: чтоб ты ногу сломал или чтоб у тебя скотина передохла. Несмотря на это, скотина у ближайших хозяек чувствовала себя вполне сносно, и Нюра в целом избегала обвинений в ведьмовстве и колдунстве, которые и по сей день не редки в отношении одиноких женщин пятидесяти лет, живущих на отшибе от общества.
- Чтоб ты провалился со своими курями ощипанными! - завела Нюра привычную утреннюю разминку в один из летних дней. - Чтоб твои глаза свету белого не видели, чтоб твоя жена в подоле черта лысого принесла! Чтоб твои кролики травой подавились, беленой объелись!
Сосед - наискось и напротив - которому предназначались все эти теплые пожелания, равнодушно курил на скамейке около ворот дома. Его белые хохлатые курицы столь же равнодушно бродили по нюриному палисаднику, периодически роясь в земле.
- Ууууууу, задрыги болотные! - Нюра, отчаявшись взывать к совести присутствующих людей и птиц, схватила вилы и снайперским броском отправила их в палисадник. Деревянная ручка задрожала в нескольких сантиметрах от клюва одной из хохлаток, которая несколько удивилась такому повороту событий.
- Ты что делаешь, тля? - сосед бросил недокуренную папиросу и в два прыжка очутился у нюриного носа.
- Да вот что хочу, то и делаю в своем палисаде! - круглое мясистое лицо женщины решительно подобралось, губы вытянулись в тонкое лезвие, руки уперлись во внушительные бока. - Забирай своих высерок, чтобы духу их тут не было! Не для них я цветы растила!
- Для жениха, растила, для жениха. Все ждешь, глазыньки проглядела, когда же ктой-то - да пусть даже кривой или хромой - к тебе на лядащей кобыле приедет, - сладенько задребезжал мужик, пытаясь подладиться под женский тембр голоса.
Нюра потемнела лицом. Об ее несчастливой женской судьбе знала вся деревня, включая приезжающих дачников. Не было ни мужа, ни любовника, ни даже ухажера, с которым можно было под вечер пройтись пыльной улицей. Никогда не было. На девство ее никто не покушался, и даже в юности нюрины грубовато сколоченные стати не привлекали внимания противоположного пола. Зато это компенсировалось ее собственной любвеобильностью - будучи еще молодой, Нюра постоянно питала чувства к какому-нибудь односельчанину, изнывала у него под окнами, не считаясь даже с наличием у избранника семейной жизни, преследовала несчастного записками со вложенными в них сухими стебельками. Перебрав практически всех местных мужиков, шарахавшихся от нее, как черт от молитвы, она решительно закрыла для себя эту страницу жизни и затолкала разочарование внутрь, откуда, впрочем, оно регулярно прорывалось.
Нюра справилась с минутной слабостью и пошла в наступление:
- Да ты на себя-то посмотри, козел потный! Ты же, как и все мужики, только на крестинах своих чистым и трезвым-то был! Не твое козлиное дело, для кого цветы у меня тут, а курей своих недоношенных забирай отсюда, чтобы глаза мои их не видели! Хоть на цепь сажай! И соплякам своим скажи - еще раз увижу, как они у меня викторию топчут, ноги выдеру, вот этими самыми руками! - женщина потрясла перед лицом соседа мощными узловатыми от раннего артрита дланями.
От соседского подворья уже спешила на помощь мужу его половина - костлявая, выгоревшая на крестьянской работе Санька. Она схватила благоверного под локоть и потащила домой, через плечо отбрехиваясь от Нюры, обещая срочно разобраться с курями. Ветер донес обрывки фраз: «ну чего ты с ней опять связался…. хавальник же до вечера не закроет теперь…. у, девка корявая, хоть в другой конец деревни от нее переезжай….».
Нюра, вздохнув, ловкими движениями выгнала из палисадника воркочущих птиц. Привычные к подобным сценам, те не сопротивлялись. Женщина затворила калитку и отправилась во двор - продолжать день, насыщенный трудами: покормить, убрать, прополоть, полить, убрать, покормить, встретить с выпаса.
Уже вечером, когда солнце ушло в сторону горизонта, Нюра решила выбежать в лес за брусникой - набрать хотя бы маленький кузовок, больше все равно вряд ли бы получилось. Жара, повисшая душным фронтом, сушила мхи и травы, так что, по большому счету, ни у грибов, ни у ягод не было никакой возможности вырасти и налиться.
Женщина шла по рыжевато-бежевой хвое, хрустящей под ногами, вытирала катящийся крупными каплями пот с мягкого пористого лба, привычно думая о том, что все мужики - козлы, и сосед не исключение, а ведь нравился он ей когда-то, так нравился, что сердце заходилось, так бы и унесла, прижав к груди, и холила бы, и лелеяла бы, не чета Саньке этой, скелетине, в чем только душа держится. Она, Нюра, аж колышется вся, когда идет, это не кости обнимать, а вот смотри-ка…
Паутины в этом году было на редкость много. Стараясь ее обойти, женщина кружила так и эдак. Солнце, пусть и вечернее, палило немилосердно, нагибаться за каждой редкой ягодкой становилось труднее и труднее, дом оставался все дальше и дальше - правда, о последнем обстоятельстве Нюра не задумывалась, поглощенная рутиной движений. Сумерки застали ее врасплох. Оглянувшись, она вдруг поняла, что понятия не имеет, в какую сторону идти обратно - странно, раньше такого никогда не бывало. Выросшие в деревне знали окрестности, как свои пять пальцев, а уж за такое короткое время даже несведущим в местной топографии дачникам не удалось бы уйти в неведомые края. Однако упрямый факт мозолил глаза: никаких признаков верного направления обнаружить не удалось. Нюра запаниковала. Еще полчаса, в течение которых она брела, положившись на случай, показали, что последний на этот раз в руки не дался. Тем не менее, стена сосен, помрачневших после почти уже состоявшегося заката, поредела, и откуда-то пришло рассуждение - значит, надо идти в ту сторону.
Уже не разбирая дороги, увешавшись многочисленными нитями паутины, Нюра почти побежала, вдруг остановившись у последнего ряда деревьев, которые скрывали за собой - нет, не поляну, как ожидалось ей, но озеро Горча - небольшое, очень чистое, с розоватыми глинистыми берегами. Место было знакомое, и женщина перевела дыхание. Это почему-то очень громко прозвучало в притихшем лесу, и, чтобы разрушить эту безмолвность, Нюра спросила у себя:
- Как же я тут очутилась?
Было, было отчего удивиться - Горча находилось километрах в пятнадцати от деревни, причем, совершенно в другом направлении, чем то, которое выбрала для похода за брусникой крайне обескураженная в данный момент Нюра. Впрочем, минутная растерянная слабость сменилась прежней решительностью, и женщина начала от души костерить жизнь, ее сюда забросившую.
Жалобы пошли неожиданно хорошо - не то, чтобы они раньше шли плохо, но сейчас получилось как-то на редкость душевно. Сев на берег и опустив ноги в теплую, нагретую июльским жаром воду, Нюра плавно перешла от ругани к завываниям:
- Ну пошто у меня все, не как у людей-то? - плакала она. - Не косая, не кривая, работящая - а все, как из жопы. Люди шарахаются… - неожиданно мимо нее шмыгнул торопливый заяц, и Нюра вхлипнула всем телом, - …и звери, звери шарахаются!
Лес молча внимал. Солнце уже совсем спряталось, противно звенели над ухом комары, птицы притихли, и только нюрины стенания метались от сосны к сосне. Наконец она решительно встала, скинула с себя одежду и, переваливаясь, вошла в воду. Умылась, успокоилась, а потом долго с наслаждением плавала, то и дело пробуя пальцем ноги мягкое песчаное дно.
- Оханьки… - устроившись на берегу, вздохнула Нюра, решившая дождаться рассвета у озера, благо, погода позволяла. - Хоть бы как-то эта жизнь говенной-то быть перестала. В город, что ль, переехать?
Не найдя, да и не ища, ответа на этот вопрос, женщина поудобнее устроилась на выгоревшей траве, подложив под голову смятую юбку, и уснула. Заполночь ее разбудил внезапный порыв ветра, пронесшийся над водой, поднявший мелкую рябь, а потом схлопнувшийся со странным звуком где-то среди сосен.
- Ты.. Не балуй у меня! - спросонья приказала Нюра, способная, в случае надобности, и лешего к ногтю прижать. Повернулась на другой бок и снова засопела.
Утро выдалось ясное, с заявкой на такой же жаркий день, как и вчера, и неделю, и две недели назад. Птицы орали изо всех сил, удивленно поглядывая на гостью. Та, с удовольствием хрустнув косточками, потянулась и открыла глаза. Нечасто, прямо скажем, удавалось ей увидеть просто рассвет: каждый день начинался рассветом с обременением. Например, рассвет и выгнать коровенку в стадо. Или рассвет - и затопить печку. Рассвет - и натаскать угля. Здесь же рассвет был сам по себе: с косыми лучами солнца, легким колыханием трав, запахом сосен и ласковым плеском крохотных волн. Нюра, стремительно превратившись в Анютку, смеясь, вбежала в озеро. На коричнево-красной коже разбитых работой рук заблестели брызги, поразительная легкость обняла и закружила тело, и женщина завела песню: слова она не помнила, но мотив выводила практически верно.
- Охтыж, а скотина-то? - спохватилась она после растянувшегося янтарной смолой мига безвременья. Встала на дно - и тут же почувствовала: есть там что-то, круглое и твердое, столь явно не принадлежащее этому лесному миру. Ухватив предмет пальцами ног, Нюра достала из воды темно-желтый кругляш, тяжелый, с полустершимися письменами по ободку и таким же неразборчивым профилем.
- Клад я нашла, чё-ли? - подивилась она. Впрочем, время поджимало, так что, на ходу подбирая мокрые волосы, женщина поспешила обратно в деревню. Находка была спрятана в карман - и, как ни странно, забыта, ибо крестьянский день не оставлял места для обдумывания столь загадочных вещей. Берестяной туес с брусникой Нюра так и оставила у озера - запамятовала впопыхах.
Ввечеру она, переделав всю работу, уселась за чай с телевизором. Тот булькал что-то про «Есть такая буква в этом слове», а Нюра комментировала:
- Ты ж смотри, фря какая! И это ей не то, и тут носом крутит! А мужичонка-то с ней лядащенький какой, тьфу, погань одна с усиками.
Вот так, получается, и побеседовали. Наконец чайная чашка была вымыта, ящик выключен, а шнур для пущей безопасности выдернут из розетки, кровать разобрана - и Нюра с удовольствием в нее улеглась. Ноги гудели, спину ломило, потекли привычные мысли о неудавшейся жизни - и лесное озерцо было бы забыто, если бы женщина не подумала: а ведь за весь день ни с кем и не поругалась толком! Лениво подивившись на непривычную мягкость, Нюра провалилась в глухой сон, без картинок и мультиков.
Разбудил ее стук в дверь. Громкий, настойчивый - даже какой-то наглый. Хозяйка спустила ноги с кровати и бросила взгляд на часы: они показывали половину первого ночи.
- Ах ты ж, Буран, сучонок ты такой, разъязви тебя! - заругалась Нюра на дворового пса, нашаривая тапки. - Ну, чего стучишь, сейчас встану, открою! Кто там?
Там молчали. Нюра выглянула в окошко сеней и охнула: в неверном свете притолочного фонаря стоял расписной красавец. Волосы вились крутой волной, прозрачные глаза были строги, широкие плечи могли служить определением слова «надежность».
- Ты кто там? Не знаю я тебя! - отчего-то севшим голосом снова спросила Нюра.
- Открывай, хозяйка, с добром пришел! - глубокий баритон красавца отозвался в нюрином нутре чем-то почти забытым.
Почему-то женщине отчаянно захотелось поверить: да, таки с добром. Она распахнула дверь. Незнакомец шагнул в избу, сразу ставшую какой-то маленькой и захламленной для подобной красоты.
- Я чайку сейчас, чайку! - засуетилась Нюра.
- Богатство я тебе принес, хозяйка, - сказал красавец и достал откуда-то из-за спины потертую кожаную суму. В суме звякало.
- Какое-такое богатство? И в честь чегой-та? - всполошилась женщина, отложив чайное ситечко.
- Хранителем его я назначен, - речь незваного гостя лилась водной струей, - приказано было мне: как придет на берег озера моего невинная девушка Анна, да на судьбу свою горемычную поплачется - так и отнести ей сокровище несметное. Чтобы, значит, судьбу ее выправить, дабы прямым потоком шла она.
Сума, брошенная на стол, упала тяжело. Нюра тупо смотрела, как покатились кругляши - такие же, внезапно вспомнилось, как тот, что давеча нашла она на дне.
- Принимай, хозяйка! Все - до копеечки! - с удовольствием улыбнулся красавец.
Нюра стряхнула оцепенение.
- Богатство, говоришь? - нехорошо прищурилась она. Соседи хорошо знали, что последует за этим прищуром, гость же в этом смысле был не просвещен, так что закивал, продолжая лучезарно улыбаться.
- Да на что деньги-то мне твои? В гроб, что ли, положить? Или корову еще купить, чтобы работать, работать, работать, да провались оно все пропадом! - вдруг заплакала женщина. - Бьюсь, как рыба об лед, всю жизнь, всю жизнь одна-одинешенька, а тут приходят и богатством в рыло тычут!! - Нюра распалялась все больше и больше. - Забирай свой мешок, да уматывай отсюда, чтобы глаза мои вас не видывали! Явился - не запылился, фу-ты, ну-ты, кудри вьются - сокровище принес!
Незнакомец хлопал длиннющими ресницами.
- Весь из себя, приперся, девушку облагодетельствовать! А где ты был, когда я корячилась, ночей не досыпала, в колхозе драном вкалывала! - Нюру несло. - Так бы и плюнула в твои глазоньки-то красивые!
Гость молчал. Хозяйка тоже выдохлась. Тяжело ступая, прошла к двери, распахнула ее:
- Уходи отсюда. - как припечатала.
…А на следующий день все встать толком не могла. Вяло проводила скотину, поковырялась в огороде, махнула рукой да легла на кровать. «И ведь правда с добром приходил, а я прогнала. Чаю надо было, хоть словом-то хорошим перемолвиться, рассказал бы он, наверное, как в озере да в лесу живется». - мысли ворочались тяжело, медленно становясь думами.
Решение созрело под вечер. Наскоро сбегав в магазин, Нюра собрала нехитрую снедь: колбасы копченой, рыбы нажарила, хлеба прихватила и сока яблочного. Хотела чекушку взять, но потом передумала - с алкоголем у нее не забалуешь! В последний момент сунула в карман растянутой кофты горсть карамелек («Шоколад-то, поди, потает на такой жаре!») - и вышла за ворота.
- Что, Нюрка, на свиданку? - ехидно поинтересовалась Санька.
- На свиданку, Санечка, на свиданку, - улыбаясь, торопливо проговорила женщина и прошла мимо, оставив соседей сплетничать.
Лес встретил ее, как всегда, приветливо. Дорога до озера показалась единым мигом. Распаренная от духоты Нюра почти бегом выбежала к Горче, пристроила под сосной корзинку с провизией и отправилась купаться.
- А вот у нас в деревне еще случай был… - увлеченно рассказывала она, плавая кругами. - Манька Кривошея прибежала, глаза выпученные: дескать, племянница рожает, да в поле! Я и говорю: да что там, раньше все бабы так рожали, чай, не городская девка. И правда - разродилась, как кошка… Ой, - спохватилась она. - Ты не думай, я не со зла. Жизнь у меня такая, беспросветная. Да и правду сказать, что я видала-то в этой жизни? Ты-то, небось, красивый, гладкий вон какой, а я?
Когда совсем стемнело, Нюра накрыла «стол» и, смущаясь, сказала:
- Ты… Ты приходи на угощение-то? Я ж не со зла, - повторила она.
Ветер качнул нижние ветки сосен, пронесся по водной глади, коснулся нюриных щек… И пропал.
Женщина всхлипнула. Ее ожидание праздника, как в детстве - первого мая или нового года - вдруг ушло куда-то, оставив болезненную пустоту.
- Я же понимаю, - сказала она покорно. - Я все понимаю. Это только говорят, что с лица воды не пить.
Озеро вздохнуло. Смерч, появившийся над его поверхностью, не испугал Нюру: она продолжала тихо плакать, незряче глядя перед собой.
Подобравшись к берегу, к самым ногам женщины, смерч опал. Вместо него, мигая выпученными глазами, стояло чудо водяное, зеленое. Длинной мокрой рукой оно погладило нюрины растрепавшиеся волосы.
- Вот я какой на самом деле, Аннушка. - тихо сказало чудо. - Страж местный, к озеру приставленный. Могу и в человеческую личину обернуться.
Нюра сглотнула. Повисшая тишина звенела, как комариный писк.
- Пойду я, - прошептало чудо и направилось обратно. Вода дошла ему до колен - и женщина отмерла:
- Погоди!
Чудо обернулось.
- Ты…Ты и с лешим дружбу водишь? Зовут-то тебя как?
- Митрофаном.- чудо потупилось. - Меня в юности здесь утопили - клад стеречь, да за озером приглядывать. А местный леший у меня в друзьях. Вот как-то пошел он белок пасти…
С тех пор Нюра каждый божий вечер пропадала на озере. С соседями и односельчанами она мягче не стала - по-прежнему ее зычная ругань неслась по улицам, однако, никто из деревенских не признал бы Нюрку-ведьму в той женщине, которая сидела на берегу Горчи и заливисто хохотала, рассказывая:
- А председатель мне и говорит: ты их слушай больше, Анна Прохоровна, они тебе и не того наплетут!
Конечно, проследить за ней пытались - интересно же, куда эта зараза каждый вечер бегает, да такая довольная возвращается. Впрочем, ни одна попытка не увенчалась успехом: потом говорили, что, дескать, шли за бабой, спина ее все мелькала между деревьями, мелькала, а потом и пропала. Местный леший тихо хихикал, потирая моховые ладошки.
Удивительно, но, несмотря на то, что хозяйству Нюра стала уделять совсем немного времени, оно, вопреки косым взглядам и ожиданиям соседей, не захирело: корова исправно доилась (а молоко-то какое стало, просто варенье, а не молоко!), куры - неслись, в огороде даже зоркий взгляд придирчивой тетушки не обнаружил бы ни одного сорняка. Казалось, все делается само собой. Нюру это не удивляло. С тех пор, как она всей душой прикипела к зеленому Митрофану и долгим разговорам с ним, ее вообще мало что удивляло. А единственное, что печалило - наступающая осень. Страж озера говорил:
- Быть нам с тобой, Аннушка, до того, как лед встанет. Потом тебе зимовать - а мне спать на дне.
Когда это случилось, Нюры не было дома - она, по своему обыкновению, ездила в город. Вернулась, пересчитала вырученные деньги, вздохнула, убрала наличность в привычную палехскую шкатулку, накинула куртейку да платок и побежала на озеро. Добежала - и села с размаху в уже успевший сложиться сугробик. Заплакала. Потом глаза вытерла:
- Ну да ничего, - сказала. - Всё весна будет. Хороших тебе снов, Митрофанушка.
…На следующий день Нюра впервые за долгое время вечеряла у телевизора. Стук в дверь, как и раньше, застал ее врасплох, сердце толкнулось в грудную клетку, заодно толкнув и воспоминания. Не спрашивая, женщина распахнула дверь. На пороге стоял бородатый мужичок. Неказистый, в потрепанной одежде, он неловко улыбнулся и пригладил редкие волосы.
Потом они, отдуваясь, пили горячий чай с конфетами, и Митрофан пояснял: «…вот и подумал - чай, до весны подо льдом ничего без меня не случится», а Нюра смеялась и хорошела, снова превращаясь в Аннушку.