Сказка. Крестос Омфалос Попадопулос
Старик сидел на углу потертого локтями и тарелками стола, склонив голову и стараясь не кивать ею в такт бьющим за ставнями барабанам. Голова не слушалась, в ней роились кучки воспоминаний, щипающие в виски как раз в том темпе, что и ударные. Воспоминания отблесков пожаров, звона клинков, вони разложения, трусости, грязи, крови.
Старик тогда победил. Тогда все победили, на чьей сторона была правда. Только легче от этого почему-то не было, и слезы душили тщедушное тельце. Размеренные удары не утихали. Барабан, он ведь тот же человек - кожа, натянутая на ребра, по которой бьют и бьют, бьют и бьют. В этом его работа. Так думал старик, качая неразумной головой, вслушивающейся и поддакивающей улице. И по мне били, били, не щадя. И я бил, бил жестоко, до смерти, до того момента, когда хрип в горле отвердевал вторым кадыком, пронзал гортань, думал старик, начиная тихонько пристукивать ладошкой по столешнице.
А еще думал старик, почему бы не приравнять наивность к смертным грехам, не карать ее и ее владельца. Наивность хуже блядства, говаривала его кормилица, отдаваясь молочнику, зеленщику, булочнику, трубочисту. Чисто-чисто. Наивность рождает чудовищ ибо она ограненная глупость, глупость сознательная, пытающаяся хозяина своего спрятать от мерзости мира разглаживанием лба и извилин.
Узловатые пальцы, проклятые, начинают выбивать дробь на потемневших досках, расплескивая выдыхающееся пиво. Или, может, пляска святого Витта подкрадывается, не разберешь уже, да и без разницы. Пляски за окном, пляски на костях, тоннах костей, его удручали. Он смирился, его никто не спрашивал никогда, благо что оставили право отмечать так, как ему заблагорассудится. Старухи нету уж давно, дети разъехались по стране, пес беззубый тихонько ворчит на коврик у камина. Так что он будет просто пить свое пиво, справлять немую тризну по боевым товарищям, опять пить и пытаться не дать кучкам воспоминаний все-таки пробить хрупкую черепушку и не вывалиться на стол яркими, кровавыми картинками, сминающими реальность в ножны или пороховницу.
Поплакал бы, даже разревелся, ломая морщины нестриженными ногтями. Сухо только в пазухах и железах, организм экономит воду и соль, которые еще пригодятся для дубления за закрытыми дверьми общества, салютующего всегда и везде, всем и никому. Старик сидел, не понимая людей, переставших за наивностью своей выпестованной видеть разницу между расстегнутой молнии куртки и раскрытой настежь душой. Они бьют в барабаны, славя смерть, пусть принесшую победу, его руками - победу. Свобода, та свобода, ради которой он пошел еще мальчишкой резать других мальчишек, теперь заключена в танцах на льду замороженного инакомыслия.
Старик сидел на углу потертого локтями и тарелками стола. Кивал головой, стучал пальцами, отхлебывал из кружки и мечтал о новом мире. Без победных войн, без освободительных операций, без антитеррористических рейдов. Мире, где чисто и тепло, чисто без кормилиц, трубо-трубочистов, кухарок, вставших у руля. В городке нет мест таких, но иногда ему снилось удивительное место со стеклом вместо стен и таким же стариком. Он был это или не он - опять без разницы. Это просто сон.
Старик тогда победил. Тогда все победили, на чьей сторона была правда. Только легче от этого почему-то не было, и слезы душили тщедушное тельце. Размеренные удары не утихали. Барабан, он ведь тот же человек - кожа, натянутая на ребра, по которой бьют и бьют, бьют и бьют. В этом его работа. Так думал старик, качая неразумной головой, вслушивающейся и поддакивающей улице. И по мне били, били, не щадя. И я бил, бил жестоко, до смерти, до того момента, когда хрип в горле отвердевал вторым кадыком, пронзал гортань, думал старик, начиная тихонько пристукивать ладошкой по столешнице.
А еще думал старик, почему бы не приравнять наивность к смертным грехам, не карать ее и ее владельца. Наивность хуже блядства, говаривала его кормилица, отдаваясь молочнику, зеленщику, булочнику, трубочисту. Чисто-чисто. Наивность рождает чудовищ ибо она ограненная глупость, глупость сознательная, пытающаяся хозяина своего спрятать от мерзости мира разглаживанием лба и извилин.
Узловатые пальцы, проклятые, начинают выбивать дробь на потемневших досках, расплескивая выдыхающееся пиво. Или, может, пляска святого Витта подкрадывается, не разберешь уже, да и без разницы. Пляски за окном, пляски на костях, тоннах костей, его удручали. Он смирился, его никто не спрашивал никогда, благо что оставили право отмечать так, как ему заблагорассудится. Старухи нету уж давно, дети разъехались по стране, пес беззубый тихонько ворчит на коврик у камина. Так что он будет просто пить свое пиво, справлять немую тризну по боевым товарищям, опять пить и пытаться не дать кучкам воспоминаний все-таки пробить хрупкую черепушку и не вывалиться на стол яркими, кровавыми картинками, сминающими реальность в ножны или пороховницу.
Поплакал бы, даже разревелся, ломая морщины нестриженными ногтями. Сухо только в пазухах и железах, организм экономит воду и соль, которые еще пригодятся для дубления за закрытыми дверьми общества, салютующего всегда и везде, всем и никому. Старик сидел, не понимая людей, переставших за наивностью своей выпестованной видеть разницу между расстегнутой молнии куртки и раскрытой настежь душой. Они бьют в барабаны, славя смерть, пусть принесшую победу, его руками - победу. Свобода, та свобода, ради которой он пошел еще мальчишкой резать других мальчишек, теперь заключена в танцах на льду замороженного инакомыслия.
Старик сидел на углу потертого локтями и тарелками стола. Кивал головой, стучал пальцами, отхлебывал из кружки и мечтал о новом мире. Без победных войн, без освободительных операций, без антитеррористических рейдов. Мире, где чисто и тепло, чисто без кормилиц, трубо-трубочистов, кухарок, вставших у руля. В городке нет мест таких, но иногда ему снилось удивительное место со стеклом вместо стен и таким же стариком. Он был это или не он - опять без разницы. Это просто сон.