ЗИГМУНД ФРЕЙД И ЛЕВ ШЕСТОВ: ПСИХОАНАЛИЗ КАК ПРИКЛАДНОЕ ФИЛОСОФСТВОВАНИЕ…
Недавно, будучи в гостях на ФБ-странице у коллеги Ирины Золотаревой и обсуждая там идею о «научном статусе» психоанализа, я вспомнил и процитировал соответствующие мысли Сергея Аграчева, который в 1996 году описал психоанализ как утерянное в западной культурной традиции и сохраненное на Востоке практическое (прикладное) философствование. Утерянное, кстати, одновременно с установлением господства христианской культурной доминанты, в которой «прикладная философская мудрость», ранее лежащая в основании и западной цивилизации, сменилась «прикладной верой», т.е. церковностью. А до того, в дохристианскую эпоху, все было иначе: вспомним хотя бы Сократа с его беседами с клиентами, уложенными на кушетки и говорящими все, что им в голову приходит под лозунгом «Познай самого себя!», или - прихрамовые мистерии, где велась похожая, но уже групповая работа. Христианская Церковь, уничтожив конкурентов, вобрала в себя эти практики индивидуальной (исповедь) и групповой (храмовые службы и таинства) психорегуляции, но на пороге XX века явным образом исчерпала изначально разрабатываемый ею ресурс «первородной вины». А точнее, по Фрейду, перестала этот ресурс терапевтически купировать, начав его навязывать в качестве потенциально патогенного фактора, превратившись из целительницы людей (вспомним - сколько описаний великолепных по эффективности психотерапевтических кейсов содержится в Евангелиях) в их мучительницу, которая бередит их раны, но уже их не исцеляет.
Но свято место пусто если и бывает, то ненадолго, ведь его пустота пугающа и чревата тем, что цивилизационное здание, стоящее на пустоте и поддерживаемое лишь верой в традицию как иллюзорную опору, внезапно рухнет в пропасть архаики вместе с населяющими ее людьми. Опыт германского нацизма и итальянского фашизма показали, что такое более чем возможно. И потому Фрейд, призывавший в 1927 году коллег активно «рыть» под зданием европейской постхристианской цивилизации, вычищая труху оттуда, где некогда был фундамент, и не обращая внимание на то, что в этом здании живут люди (они, мол, еще спасибо скажут за такую «фундаментальную реновацию»), в том же году описал идеальную модель психоанализа как новой, но уже светской, Церкви с миссией наподобие «Армии спасения». А психоаналитика-практика описал как социального работника, по сути - как светского («мирского») религиозного активиста.
Напомню, кстати, что подобного рода метафоры он использовал в своей книге - «Die Frage der Laienanalyse» (по английски - «The question of lay analysis»); а «Laie» в немецком языке имеет три значения: неспециалист, профан и … мирянин. В английском же языке «Lay» - это только «мирской», без вариантов, так что супруги Стрейчи, фрейдовские переводчики и анализанды, дают нам тут понять, что о своих коллегах - не врачах Фрейд не мог писать как о непрофессиональных профанах, а там более - вынести такую их оценку в заголовок посвященной им книги… Т.е. в психоанализе как в войске, идущем в крестовый поход (а Фрейд очень любил это сравнение), должен быть как «авангард» в виде религиозно-монашеского ордена, по модели которого они с Ференци, как известно, создали IPA как организацию, ориентированную на подготовку аналитиков-клиницистов и контроль за их практикой, так и «основное войско» - масса «воцерковленных мирян», работающих везде, где вера в БСЗ рождает чудеса трансформации: в социальной работе, в воспитании и образовании, в художественном творчестве, ориентированном на катарсис, в управлении группами и организациями, в масс-медиа, в публичной политике, и пр. Причем, говоря о чудесах, я не преувеличиваю: Фрейд в той же работе о «мирском психоанализе» описал психоанализ как «колдовство», которое лишь в силу своей длительности теряет видимость чуда - т.е. не выглядит чудом, им тем не менее по сути являясь.
Все это нам знакомо и понятно, если мы по «фрейдовской тропе» входим в психоанализ как в особый тип творческого самопознания в измененных состояниях психики, получаем там ресурсы для эффективной работы с другими людьми (прежде всего - для антикризисного управления ими) и используем эти ресурсы в разнообразных социально-гуманитарных практиках (включая сюда, конечно же, и психоаналитическую психотерапию).
Непонятно тут другое. И именно для предъявления вам этой «непонятки» и обсуждения ее причин и ее смысла я и написал все, вами здесь и сейчас читаемое.
Непонятно - почему Фрейд, критикуя христианство и наглядно противопоставив христианскому церковному культу психоаналитические ритуалы служения БСЗ-му, не вернулся (и не вернул нас - своих последователей, прилежно шагающих по его следам) к дохристианским практикам практического (прикладного) философствования: к мудрости досократиков, к метапсихологии Гераклита, к кушетке Сократа, к платоновским трансформационным (и терапевтическим) диалогам, к неоплатоникам, рассуждающим о природе сверхдетерминирующего нас и принципиально непознаваемого нами Абсолюта (БСЗ), и пр. Ведь мы знаем - по его переписке с Вильгельмом Флиссом, что именно философствование было его юношеской страстью, к ресурсам которой он как раз и обратился в 1895 году, окончательно отбросив нейро-физиологические проекты и начав строить психоанализ как исследование, основанное на чисто философских спекуляциях об «истинно реальном психическом». Т.е. о БСЗ-ом, которое принципиально не представлено в нашем обыденном опыте, которое не может стать предметом естественнонаучных исследований, но природу которого можно спекулятивно умопостигать и моделировать.
Не удержусь тут от цитаты из знаменитого фрейдовского письма Флиссу от 01.01.1896 года: «Я вижу, как ты окольным путем медицины стремишься достичь своего идеала, а именно физиологического понимания человеческого существа; тогда как я тайно лелею надежду достичь теми же самыми путями моей первоначальной цели - философии. Ибо это была моя самая ранняя цель, проявившаяся еще тогда, когда я не знал, зачем живу в этом мире…».
В Венском университете Фрейд, до того просто увлекавшийся философией и зачитывавшийся трудами Гете и Фейербаха, участвовавший в кружке гимназистов, которые изучали книги Шопенгауэра и переписывались с Ницше, прошел многолетний и очень качественный философский тренинг у профессоров Гомперца и Брентано, несколько лет посещая не только все их лекции и семинары, но и бывая у них дома на вечерних занятиях с наиболее продвинутыми учениками. Поэтому он так долго колебался: какую степень получать - философскую или медицинскую, что, вкупе с полугодичной военной службой, на протяжении которой он переводил философские труды Милля, продлило его университетское обучение на два дополнительных года. В итоге он все же выбрал стезю естественнонаучных исследований психики, доступных только обладателю диплома врача, но запомнил лекции Теодора Гомперца о том, как античные философы занимались психотерапией как прикладной формой философствования. И позднее перейдя из естествознания в сферу психотерапевтической практики, начал эти методики понемногу реконструировать.
После же 1923 года, как он пишет в Послесловии (1935) с своему «Автопортрету», осмыслив опыт мировой войны и глобальной пандемии, чудом пережив первую онкологическую операцию, лично соприкоснувшись со Смертью и умиранием, Фрейд окончательно вернулся к модели такого прикладного философствования, ориентированного на трансформационные социокультурные практики, отбросив уже ставшие излишними клинические эксперименты и сделав эту модель фундаментальной основой, своего рода - «красной нитью» психоанализа: «Линии развития, ранее сплетавшиеся, начали расходиться, интересы, возникшие в более поздний период, отступили на второй план, а первоначальные увлечения стали снова преобладать… Пройдя долгий окольный путь через естествознание, медицину и психотерапию, я вернулся к тем проблемам культуры, которыми был увлечен в юности, когда мое мышление только еще пробуждалось».
И вот теперь - ВОПРОСЫ В СТУДИЮ…
Почему, став подобно другому «особо приближенному» ученику Брентано - Францу Брентано, автором оригинальной и глубокой модели философствования, Зигмунд Фрейд так стыдился этого и с такой тщательностью это скрывал? Почему даже в процитированном выше тексте 1935 года, явным образом говоря о возвращении к своим юношеским философским увлечениям, он так и произносит публично слова «философия»?
Почему он сделал все возможное и невозможное для того, чтобы убедить принцессу Мари Бонапарт, купившую по случаю за 100 британских фунтов оригиналы фрейдовских писем Флиссу, где он многократно признавался в своей страсти к философии и последовательно описывал усилия по построению собственной модели философствования, немедленно эти письма уничтожить (чего она к счастью не сделала)?
Фрейд часто высказывался по поводу своей философии в письмах и беседах с особо доверенными учениками и анализандами. Вот как звучит, например, его соответствующее признание в мемуарах Хильды Дуллитл («H.D.»): «Психоанализ - это не медицинская панацея. Мои открытия стали основой для весьма серьезной философии. Очень немногие заметили это, и мало кто из них оказался способен ее понять». Так почему же он так и не опубликовал ни одного философского произведения? Хотя, по своему собственному признанию (опять же - в письмах и только в письмах), часто включал в свои работы «философские главы», типа 7-го раздела «Толкования сновидений» и ему подобных «темных» текстов. А семь метапсихологических статей, написанных в 1915-19 годах и посвященных именно философским основаниям психоанализа (включая работу о сознании) он просто уничтожил, так и не решившись их опубликовать…
Почему он, явно будучи философом и по стилю и по содержанию мышления, неоднократно (по моим прикидкам - более двух десятков раз) уничижительно высказывался в своих печатных работах о философии как психотическом симптомокомплексе, а о философах как страдающих им нездоровых людях, регрессивно воспроизводящих культуру архаических магических практик, основанных на фантазме «всемогущества мысли»?
Ну и так далее…
Я часто размышлял над этими вопросами и наедине с собой, и публично, много лет читая лекционный курс по «Философскому психоанализу». На этот раз эти мои размышления и вопрошания по поводу парадоксов фрейдовского философствования были спровоцированы очередным столкновением с подобного рода фрейдовскими «антифилософскими заклинаниями» (типа - «Чур меня, обожаемая мною философия!».
Дело в том, что сейчас я работаю с материалами о Максе Эйтингоне (1881-1943), готовясь к его грядущему юбилею и готовя вам всем подарок на этот юбилей.
Эйтингон был не просто главным спонсором психоанализа (после смерти Антона фон Фройнда), содержавшим за свой счет психоаналитические институты, поликлиники с бесплатным приемом и психоаналитическое издательство, но и близким другом Фрейда, фактически - членом Семьи, конфидентом и единомышленником, единственным членом Тайного Комитета, который был туда принят в 1918 году по личной просьбе Фрейда (передавшим при этом Эйтингону свое личное Кольцо с головой Юпитера и тем самым выделившим его в этом психоаналитическом Политбюро как первого среди равных). Они часто встречались, когда Эйтингон бывал в Вене, прогуливались по Рингу (эти прогулки были «засчитаны» Эйтингону как первый в истории «учебный анализ»), беседовали о тех фрейдовских идеях, которые тот не решался сделать публичными. В берлинском доме Эйтингонов для Фрейда и членов его семьи были выстроены специальные апартаменты (чаще ими, правда, пользовался не сам Фрейд, а его дочь Анна).
Эйтингон был для Фрейда идеальным собеседником; в отличие от Ранка и Ференци, двух других фрейдовских конфидентов и компаньонов по прогулкам, он абсолютно боготворил своего Учителя и принимал, не споря, любые его идеи. А с другой стороны Макс Эйтингон, как и Фрейд, в медицину пришел из философии, проучившись несколько лет на философских факультетах Гейдельберга и Марбурга (в последнем он целый год слушал лекции и проходил семинары у самого Германа Когена, основателя марбургской школы неокантианства), и потому без труда понимал природу и смысл фрейдовского философствования как попытки описания БСЗ-го как внеопытного Абсолюта на пересечении линий неокантианства, прагматизма, постницшеанских концепций «философии жизни» и постбрентановских концепций интенциальности. Больше, пожалуй, во фрейдовском окружении не было никого столь подходящего для обсуждения подобного рода мыслей и гипотез.
В окружении же самого Макса Эйтингона было много философски одаренных людей, чаще всего - как и он сам - выходцев из России, среди которых особо выделялся Лев Шестов (1866-1938), с которым Эйтингон часто встречался: как у себя в Берлине, так и в Париже, где Шестов проживал в эмиграции.
В одном из своих писем начала 20-х годов Шестов пишет: «Часто вижусь с Эйтингоном. Познакомился с его женой, очень милые люди. Дал мне читать статью Фрейда - много интересного и значительного. Я сказал Эйт<ингону>, что жаль, что Фрейд стал врачом - не философом, ибо, если бы у него не было специальных задач, связанных с медициной, его смелость и наблюдательность могли бы привести к очень интересным открытиям. А он мне сказал, что если бы Фрейд знал меня, он пожалел бы, что я - не врач. Но, я думаю, что я ближе к истине. Правда, я читал только те статьи Фрейда, которые к медицине не относятся, ибо в медицине мало мог бы разобраться. И с Эйтинг<оном> мы больше беседуем об самых общих вопросах психоанализа - и Oedipus-Komplexus в наших разговорах уходит на последний план…».
В 1929 году Шестов публикует книгу «На весах Иова. Странствия по душам» и по просьбе Эйтингона посылает экземпляр Фрейду. Эта книга как нельзя лучше подходила для подобного подарка, ведь в ней поднимались самые главные вопросы философствования об Абсолюте (Боге, БСЗ-ом, и пр.): как может человека «препираться» с Богом и стоит ли ему делать это вообще? каковы границы человеческой свободы, если она вообще существует? как освободиться от власти «общеобязательных (априорных) суждений», которые заслоняют от нас Истину? возможно ли вообще получить ответы на такие вопросы?
К тому же в этой книге впервые, насколько я могу судить, подвергнута разбору феноменология Гуссерля, бывшего, как и Фрейд, учеником и последователем Франца Брентано. Т.е. показано направление тех исследований, которые и Фрейда могли бы привести к «очень интересным открытиям», если бы он не погряз в решении «специальных задач, связанных с медициной».
В июне того же 1929 года Шестов пишет Эйтингону с определенным недоумением о фрейдовской реакции на получение книги: «На днях получил два письма: от Гуссерля и от Фрейда. От Гуссерля обстоятельное и очень любопытное: я Вам покажу, когда будете в Париже. А от Фрейда только официальная (не его рукой написанная) открытка, подтверждающая получение книги и выражающая благодарность. Любопытно, станет ли он читать эту книгу…».
Книгу Фрейд прочитал, но вот что он написал Эйтингону о своей реакции на прочитанное: «Я прочитал эту книгу не отрываясь, но так и не смог понять позицию автора… Скорее всего Вы не можете себе даже вообразить, насколько чуждыми кажутся мне все эти философские повороты мысли. Единственное чувство удовлетворения, которое они мне дают, заключается в понимании того, что я не принимаю участия в столь жалкой потере интеллектуальных сил. Философы, без сомнения, считают, что такими исследованиями они способствуют развитию человеческой мысли, но каждый раз за ними скрывается какая-либо психологическая или даже психопатологическая проблема».
Отмечу тут, что подобного рода полемический прием (вообще-то запретный в психоанализе), когда оппонента отбрасывают в сферу психопатологии клеймят диагнозом, Фрейд применял только по отношению к самым опасным своим врагам, которые до того были близкими друзьями (так было с Юнгом, Адлером, Ранком и прочими «падшими ангелами» психоанализа. Как в этот ряд попали философы, причем не персонально, а всем скопом?
У меня есть две взаимосвязанных версии этой фрейдовской странности, этой его постоянной борьбы между тайной философофилией и манифестируемой философофобией.
Прежде всего напомню, что, как мы знаем из переписки Фрейда с его гимназическим приятелем Зильберштейном, изначально в философию будущий основоположник психоанализа входил под влиянием идей Гете и Фейербаха (последнее влияние он пронес через всю жизнь, чуть ли не ежедневно открывая потертый томик «Фауста», чтобы посмотреть - а что Старина думал и писал по тому или иному поводу). Любимая же фрейдовская цитата из «Фауста», которую он сделал своим девизом и которой он завершает свой трактат «Тотем и табу», звучит так: «В начале было Дело». Именно к этой универсальной мудрости приходит доктор Фауст, размышляя о том, как можно понять начальную фразу Евангелия от Иоанна - «В начале было Слово». В этом же направлении мыслил и Фейербах, особенно - в серии трактатов о критике спекулятивной метафизики и задачах «реформе философии» (1939-1842). В работе «Основные положения философии будущего» Фейербах даже сформулировал свой «категорический императив», ставший для Фрейда руководством к действию: «Отсюда вытекает следующий категорический императив: не стремись быть философом вразрез с человеком, будь только мыслящим человеком; рассуждай не как мыслитель, то есть опираясь на вырванную из полноты реального человеческого существа способность, по существу изолированную; рассуждай, как живое, реальное существо, … мысли в бытии, в мире, как его член, а не в пустоте абстракции…; тогда ты можешь рассчитывать на то, что твои мысли составят единство бытия и мышления».
В своих «Тезисах о Фейербахе» Карл Маркс, так же как и Фрейд интеллектуально сформировавшийся на фейербаховской критике спекулятивной метафизики (поэтому так естественны и так продуктивны любые формы фрейдомарксистского синтеза), следующим образом сформулировал главный завет Фейербах: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».
Фрейд всецело разделял этот критический пафос Фейербаха и его ориентацию на «практическое философствование» как основу социокультурных преобразований (в психоанализе - «терапии культурных сообществ»). Правда, в отличие от марксизма, «фрейдизм» как идеология социокультурного реформаторства (активно развиваемая и реализуемая, кстати, в 20-е годы в Советской России) опирается не на политэкономию и идеологию революционной борьбы, а на глубинную психологию (за это особое спасибо Францу Брентано, обосновавшему статус психологии как сферы практического развертывания «практического философствования») и идеологию реформаторского сотрудничества с власть имущими. Но это уже детали, а в целом для Фрейда, как и для Маркса, действие и порожденное именно действием изменение были важнее любых словесных игр, к разряду которых они как раз и причисляли всю тогдашнюю (и классическую, и постметафизическую) философию, а также - всю тогдашнюю спекулятивно-абстрактную, основанную не на практике, а на иллюзиях и фантазиях, идеологию. С рецидивами последней, принимающей все более и более радикальные и деструктивные формы, мы и сегодня сталкиваемся чаще, чем хотелось бы, так что ее традиционная психоаналитическая критика более, чем актуальна.
Отсюда проистекают все фрейдовские критические нападки на институциализированных (профессиональных) философов, которые, по его убеждению, не имея прикладных форм апробации своих гипотез, занимаются лишь «играми разума». Придавая же этим играм научную значимость такие философы как раз и демонстрируют ту самую архаическую веру в магию слов и всемогущество мысли, которую Фрейд классифицировал как психотический симптомокомплекс. Бывало, правда, что он находил философов, абсолютно конгениальных себе по идеям и методологии; таковыми, в частности, для него были Теодор Липпс и Ипполит Тэн (с первым он настолько духовно сроднился, что в письмах часто употреблял формулу «мы с Липпсом», а по модели, предложенной вторым в качестве алгоритма «практического философствования», выстроил свою метапсихологию). В таком случае Фрейд активно заимствовал чужие идеи (особенно это заметно в случае работы Липпса 1896 года «Понятие бессознательного в психологии»), трансформируя их при этом в отсутствующие в оригинале исследовательские программы и реформаторские социокультурные проекты (типа антисионистского проекта «Моисей-египтянин»). Делая это, он много писал о таких заимствованиях в письмах (особенно - Флиссу, Юнгу, Ференци и Эйтингону), но никогда не признавался в этом публично, чтобы не быть заподозренным в том, что он «тоже из этих - из философов».
Открыв присланную ему книгу Льва Шестова, Фрейд несомненно согласился с обоими ее эпиграфами: и из Книги Иова - «Если бы взвешена была горесть моя, и вместе страдание мое на весы положили: то ныне было бы оно песка морей тяжелее», и из сочинения неоплатоника Плотина - «Великая и последняя борьба ждет человеческие души». В этот период - между «Будущим одной иллюзии» и «Неудовлетворенностью культурой» - его терзали такие же апокалиптические предчувствия. Но перейдя от эпиграфов к тексту и прочитав первый абзац, Фрейд обнаружил, что имеет дело с произведением традиционного философа, оторванного от реальности и увлеченно играющего словами и цитатами. В этом абзаце Шестов приводит известную притчу о мудром Фалесе, отце античной философии: «Вспоминается старое, всем известное, но всеми забытое предание. Умная фракиянка, которая видела, как искавший небесных тайн Фалес провалился в колодезь, искренне хохотала над старым чудаком: не может разглядеть, что у него под ногами, и воображает, что разглядит, что на небе…» (в российской литературной традиции эта притча более известна по басне Крылова «Огородник и философ», заканчивавшейся чеканной фразой «А филосо́ф - без огурцов!»).
Шестов естественным для себя образом встает на защиту Фалеса; ну а Фрейд изначально стоит на позиции «умной Фракеянки» и «трудяги Огородника». Он полагает, что тот, кто не смотрит под ноги, кто не умеет ориентироваться в нашем мире, тот ничего не найдет и в иных мирах… Отсюда его резкость в оценке книги, которую он, тем не менее, прочел не отрываясь, за один присест. Фрейд обожал философствование, даже в таком его - традиционно метафизическом - виде. Но при этом активно отгораживался от него как от опасной болезни, полагая, что творцы философских систем, легко объясняющие все в этом мире, суть лишь хорошо социализированные психотики, выдающие свой более или менее систематизированный бред за истину. Даже там, писал он неоднократно (в частности - в «Очерке истории психоаналитического движения»), где эти странные люди открывали то, что он нашел в результате практической работы (чаще всего «психоаналитические идеи» находили в произведениях Шопенгауэра), это были всего лишь их интуитивные озарения, требующие тщательной проверки и обоснования.
И потому свою последнюю большую книгу, своего рода - завещание, опубликованное уже посмертно и названное им «Абрис психоанализа» («абрис» - это контурная схема, основанная на достоверных координатах нескольких точек, по которой можно прокладывать маршрут в неизведанное при отсутствии карты), он начинает с такой вот четкой и продуманной фразы, обозначающей отношения психоанализа и философии: «То, что стало основной предпосылкой психоанализа [речь тут идет о гипотезе существования «бессознательного психического»], является предметом обсуждения в сфере философского мышления, но правомерность ее подтверждается исключительно его собственными практическими результатами».
Это - первая версия. Вторая, пожалуй, не может быть так полно развернута в публичном пространстве, где не все читатели доброжелательны и снисходительны к первоистокам психоаналитичности. А мне не хочется затевать тут дискуссию, невольно обнажая наготу нашего психоаналитического Праотца.
Но я все же обозначу ее контуры (все тот же «абрис»). Феномен юношеской страсти к философствованию (хорошо знакомый и мне самому, уже в старших классах школы не расстававшемуся с синим томом асмусовской «Античной философии»; увы - соответствующий том Гомперца в советское время нам был недоступен) тоже ведь не случаен и весьма симптоматичен. И те диагнозы, которыми Фрейд так щедро осыпал философов, явным образом производны от его собственного самоанализа. Особенно в той его части, где он вскрывает причины и последствия своего разрыва с Флиссом.
Пожалуй, достаточно для пояснительного «абриса». Все, кто «в курсе», поняли, о чем я тут намекаю, а кто «не в курсе», но интересуется первоистоками психоанализа и психоаналитичности, меняйте курс и догоняйте… Такой знание нужно получать самостоятельно на входе в психоанализ черед идентификацию с Фрейдом. Другого входя сюда просто не существует…
P.S. Не могу не отметить в дополнение к сказанному, что и сама формулировка приведенных выше критических замечаний, родившихся у Фрейда по прочтению книги Шестова, весьма характерна. Он выражает удовлетворение по поводу того факта, что сам он не принимает участия «в столь жалкой потере интеллектуальных сил». Он и вправду рад этому, ведь все могло сложиться иначе и он, со своими юношескими философскими восторгами, не встреться на его пути книги Гете и Фейербаха, а потом - обучение у Брентано, мог бы стать системным метафизиком, каким-нибудь неокантианцем, читающим лекции в университете, играя словами и полагая, что тем самым способствует «развитию человеческой мысли». Тут ему просто повезло, хотя на нейрофизиологические иллюзии он потратил-таки годы жизни и, ознакомившись в 20-е годы с трудами И.П.Павлова, написал, что сожалеет о том, что не прочитал их ранее, поскольку это сэкономило бы ему не менее 5 лет, напрасно потраченных на бесперспективные исследования в лабораториях Брюкке и Мейнарта. Для него - бесперспективные, хотя некоторые исследователи отстаивают именно фрейдовский приоритет в открытии нейрона. Там и помимо нейрона было много чего интересного, но к исследованию природы психического все это никакого отношения не имело…
И потому в своем завещании, в «Абрисе психоанализа», он на первой же странице предупреждает своих последователей и о второй опасности, им грозящей, фактически воспроизводя метафору Сциллы и Харибды. Избежав искусов философии, следует уклониться и от прельщения нейронауками. Вот как звучит продолжение первого абзаца переданного им своим последователям «Абриса»: «О том, что мы называем своей Душой (Psyche), или - психической жизнью (Seelenleben), мы можем четко судить в двух сферах: во-первых, в представлениях о телесном органе и месте действия - мозге (нервной системе); а во-вторых, в представлениях об осознаваемых нами [психических] актах, которые даны нам непосредственно, и которые невозможно подвести под то или иное описание. Все, что расположено между этими сферами, нам неведомо; не существует связи между этими конечными пунктами нашего знания [о психике]. Но если бы эта связь и существовала, то в лучшем случае была бы зафиксирована точная локализация процессов сознания, что не привело бы к пониманию их природы».
P.P.S. Уже написал вроде все, что хотел, отправился в ФБ-ленту, чтобы разместить там ссылку и вывались все это на ваши головы, и вдруг навстречу мне - вот такая цитата из Бибихина, из его «Философии Своего»: ЛЮБОВЬ к бездне - это то расположение, склонность, филия, которая входит в имя «философия».
Пожалуй, эта фраза выражает все, что я тут понаписал… Разве что заглавными буквами я бы вслед за Фрейдом выделил тут не любовь, а БЕЗДНУ…
А вслед за словами российского философа поднялась картинка с цитатой из Бертрана Рассела (такая вот у меня лента, хотя бы раз какой-нибудь котик забрел…): «Science is what you know. Philosophy is what you don’t know». Напрашивается дополнение: а психоанализ - это знание о том, что знать невозможно.
P.P.P.S. Этот текст озаглавлен «Фрейд и Шестов», но Шестову я слова тут не дал, если не считать одного его удивленного письма. Чествуя по этому поводу некоторую неловкость, привожу тут последние фразы из «Весов Иова». Да, сам я согласен с Фрейдом в том, что это просто магическая игра словами. Но как красиво автор играет, как великолепны все эти разводы на мыльных пузырях! И даже если колдовство этого Мага не произвело практически ничего, кроме возможности нашего любования этими узорами, разве это не повод для восхищения?
«Моя задача состояла в том, чтобы показать, что власти, на которую претендует разум, у него нет. Психологически возможно то, что логически бессмысленно. Истина приходит в жизнь, не предъявляя никому оправдательных документов. И отдельные живые люди, когда они, пробудившись от чар вековых a priori, обретают желанную свободу, идут за истиной не туда, куда ходил Спиноза узнавать, чему равна сумма углов в треугольнике. Истине не нужно никаких оснований - разве она сама себя не может нести! Последняя истина, то, чего ищет философия, что для живых людей является самым важным, - приходит «вдруг». Она сама не знает принуждения и никого ни к чему не принуждает. - "Тогда только можно поверить, что ты ее увидел, когда внезапно в душе засияет свет". К этому привела Плотина эллинская философия, в течение тысячи лет пытавшаяся покорить человеческий дух разуму и необходимости, и из-за этого он затеял свою великую и последнюю борьбу. Можно, конечно, отвернуться от Плотина, можно отказаться от последней борьбы, продолжать глядеть на мир и жизнь sub specie æternitatis и, чтоб избавиться от своевольных «вдруг», замкнуться в идеальном мире морального существования и никогда не выходить на простор бытия реального. Можно, преклонившись пред необходимостью и принудительной истиной, выдавать этику за онтологию. Но тогда нужно забыть не только о Плотине - нужно забыть о всем, что рассказал нам с таким необычайным подъемом о мудрости и специфическом релятивизме в своих замечательных сочинениях Гуссерль».
Copyright © Медведев В.А. 2021 Все права защищены