Экзорцист Аполлоний Тианский
Посреди таких бесед предстал пред мудрецами гонец, ведя за собою индусов, коим нужда была в исцелении. Первою вывел он женщину, просившую за своего сына, коему-де минуло шестнадцать лет, он-де два года одержим демоном (δαιμονᾶν), а нрав-де у демона (τοῦ δαίμονος) лживый и насмешливый. Тут один из мудрецов спросил, откуда известно ей всё сказанное. Женщина отвечала так: «Сынок мой на диво пригож, а потому демон (ὁ δαίμων) в него влюблён и не допускает его думать своим умом: не дозволяет ему учиться ни грамоте, ни стрельбе, ни даже дома сидеть не даёт, а знай гоняет по пустыням. У отрока уже и голоса-то своего не осталось, но выговаривает он слова гулко и густо, словно зрелый муж, да и глядит не своим взглядом, а словно бы чужим. Я и слёзы над этой бедой проливаю, и волосы на себе рву, и вразумляю сына, как умею, - а он-то меня и не узнаёт! Когда я задумала отправиться сюда, ещё о прошлом годе задумала, тут-то бес (ὁ δαίμων) себя и объявил, хотя и устами сыночка, и сказал он мне, что он-де дух воина, который некогда пал в бою и до самой-де смерти был влюблён в свою жену, и вот на третий день, как он помер, жена эта опозорила их ложе - вышла замуж за другого. А он-де с тех самых пор женскую любовь ненавидит и совершенно предался моему сыну. И ещё он обещал, что ежели я не прокляну его перед вами, то он-де одарит отрока богатством и преуспеянием. Вот я на всё это как-то поддалась, да только он уж больно долго меня морочит: в доме моём хозяйничает по-своему, а намерений честных и приличных не имеет». Тогда мудрец спросил, близко ли отрок, но женщина отвечала, что нет, хотя она сделала всё возможное, дабы его привести, однако дух-де «грозится горой и ямой и обещает, что ежели стану я на него тут жаловаться, то он порешит моего сыночка». - «Взбодрись, - возразил мудрец, - ибо не убьёт он отрока, прочитавши вот это». Затем, вытащив из-за пазухи некое послание, он дал его женщине - послание это, по всей вероятности, было обращено к призраку (τὸ εἴδωλον) и содержало угрозы и запреты.
Μεταξὺ δὲ τῶν λόγων τούτων ἐφίσταται τοῖς σοφοῖς ὁ ἄγγελος Ἰνδοὺς ἄγων σωτηρίας δεομένους. καὶ παρῆγε γύναιον ἱκετεῦον ὑπὲρ παιδός, ὃν ἔφασκε μὲν ἑκκαίδεκα ἔτη γεγονέναι, δαιμονᾶν δὲ δύο ἔτη, τὸ δὲ ἦθος τοῦ δαίμονος εἴρωνα εἶναι καὶ ψεύστην. ἐρομένου δέ τινος τῶν σοφῶν, ὁπόθεν λέγοι ταῦτα, ‘τοῦ παιδὸς τούτου’ ἔφη ‘τὴν ὄψιν εὐπρεπεστέρου ὄντος ὁ δαίμων ἐρᾷ καὶ οὐ ξυγχωρεῖ αὐτῷ νοῦν ἔχειν, οὐδὲ ἐς διδασκάλου βαδίσαι ἐᾷ ἢ τοξότου, οὐδὲ οἴκοι εἶναι, ἀλλ᾽ ἐς τὰ ἔρημα τῶν χωρίων ἐκτρέπει, καὶ οὐδὲ τὴν φωνὴν ὁ παῖς τὴν ἑαυτοῦ ἔχει, ἀλλὰ βαρὺ φθέγγεται καὶ κοῖλον, ὥσπερ οἱ ἄνδρες, βλέπει δὲ ἑτέροις ὀφθαλμοῖς μᾶλλον ἢ τοῖς ἑαυτοῦ. κἀγὼ μὲν ἐπὶ τούτοις κλάω τε καὶ ἐμαυτὴν δρύπτω καὶ νουθετῶ τὸν υἱόν, ὁπόσα εἰκός, ὁ δὲ οὐκ οἶδέ με. διανοουμένης δέ μου τὴν ἐνταῦθα ὁδόν, τουτὶ δὲ πέρυσι διενοήθην, ἐξηγόρευσεν ὁ δαίμων ἑαυτὸν ὑποκριτῇ χρώμενος τῷ παιδί, καὶ δῆτα ἔλεγεν εἶναι μὲν εἴδωλον ἀνδρός, ὃς πολέμῳ ποτὲ ἀπέθανεν, ἀποθανεῖν δὲ ἐρῶν τῆς ἑαυτοῦ γυναικός, ἐπεὶ δὲ ἡ γυνὴ περὶ τὴν εὐνὴν ὕβρισε τριταίου κειμένου γαμηθεῖσα ἑτέρῳ, μισῆσαι μὲν ἐκ τούτου τὸ γυναικῶν ἐρᾶν, μεταρρυῆναι δὲ ἐς τὸν παῖδα τοῦτον. ὑπισχνεῖτο δέ, εἰ μὴ διαβάλλοιμι αὐτὸν πρὸς ὑμᾶς, δώσειν τῷ παιδὶ πολλὰ ἐσθλὰ καὶ ἀγαθά. ἐγὼ μὲν δὴ ἔπαθόν τι πρὸς ταῦτα, ὁ δὲ διάγει με πολὺν ἤδη χρόνον καὶ τὸν ἐμὸν οἶκον ἔχει μόνος οὐδὲν μέτριον οὐδὲ ἀληθὲς φρονῶν.’ ἤρετο οὖν ὁ σοφὸς πάλιν, εἰ πλησίον εἴη ὁ παῖς, ἡ δὲ οὐκ ἔφη, πολλὰ μὲν γὰρ ὑπὲρ τοῦ ἀφικέσθαι αὐτὸν πρᾶξαι ‘ὁ δ᾽ ἀπειλεῖ κρημνοὺς καὶ βάραθρα καὶ ἀποκτενεῖν μοι τὸν υἱόν, εἰ δικαζοίμην αὐτῷ δεῦρο.’ ‘θάρσει,’ ἔφη ὁ σοφός ‘οὐ γὰρ ἀποκτενεῖ αὐτὸν ἀναγνοὺς ταῦτα’ καί τινα ἐπιστολὴν ἀνασπάσας τοῦ κόλπου ἔδωκε τῇ γυναικί, ἐπέσταλτο δὲ ἄρα ἡ ἐπιστολὴ πρὸς τὸ εἴδωλον ξὺν ἀπειλῇ καὶ ἐκπλήξει.
(Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского, 3.38)
Однажды, когда Аполлоний толковал о возлияниях, случился среди слушателей некий юнец, столь известный своей непотребной разнузданностью, что уже и песенки о нём распевали на перекрёстках; а родом он был из Керкиры и происходил от феака Алкиноя, Одиссеева гостеприимца. Итак, Аполлоний говорил о возлияниях и призывал не осушать кубка, но сберечь его для богов не выпитым и не пригубленным - и вот, когда он советовал делать кубки с ушками и через это ушко совершать возлияния, потому что людям из таких отверстий пить несподручно, упомянутый юнец прервал его речь, разразившись бесстыжим хохотом. Аполлоний взглянул на него и заметил: «Не твоя это дерзость, но демона (ὁ δαίμων), без твоего ведома в тебя вселившегося». И воистину юноша был одержим демонами (ἐλελήθει δὲ ἄρα δαιμονῶν τὸ μειράκιον), ибо то смеялся, когда никому смешно не было, то безо всякой причины проливал слезу, то разговаривал или пел сам с собой. По мнению большинства, вся эта дурь проистекала от молодого озорства, но на деле-то юноша повиновался демону (τῷ δαίμονι), и оттого казался пьяным до потери рассудка, как вышло и в вышеописанном случае. Под взглядом Аполлония бес (τὸ εἴδωλον) заголосил от ужаса и ярости, словно жгли его огнём или ломали на дыбе, а затем поклялся покинуть юношу и не вселяться более ни в какого человека. Аполлоний же гневно прикрикнул на него - словно хозяин на раба лживого, или раба плутоватого, или раба наглого, или какого там ещё, - и велел не просто удалиться, но и явить тому зримое свидетельство. «Я сворочу вон того истукана (ἀνδριάντα)», - обещал демон, указавши на один из кумиров вокруг Царской Стои - а дело было в Царской Стое. Кому дано описать всеобщее удивление, шум и плеск, когда кумир сначала зашевелился, а затем рухнул? Юноша, словно пробудившийся от сна, тёр руками глаза, жмурился от солнечных лучей и был обуян смущением, ибо все на него уставились - он не глядел более ни наглецом, ни безумцем, но воротился в природное своё состояние, точно как если бы пользовали его целебными зельями. Итак, отказался он от пестротканных одежд, мягких плащей и прочей роскоши, возлюбил вретище и рубище и стал жить по заветам Аполлония.
Διαλεγομένου δὲ αὐτοῦ περὶ τοῦ σπένδειν παρέτυχε μὲν τῷ λόγῳ μειράκιον τῶν ἁβρῶν οὕτως ἀσελγὲς νομιζόμενον, ὡς γενέσθαι ποτὲ καὶ ἁμαξῶν ᾆσμα, πατρὶς δὲ αὐτῷ Κέρκυρα ἦν καὶ ἐς Ἀλκίνουν ἀνέφερε τὸν ξένον τοῦ Ὀδυσσέως τὸν Φαίακα, καὶ διῄει μὲν ὁ Ἀπολλώνιος περὶ τοῦ σπένδειν, ἐκέλευε δὲ μὴ πίνειν τοῦ ποτηρίου τούτου, φυλάττειν δὲ αὐτὸ τοῖς θεοῖς ἄχραντόν τε καὶ ἄποτον. ἐπεὶ δὲ καὶ ὦτα ἐκέλευσε τῷ ποτηρίῳ ποιεῖσθαι καὶ σπένδειν κατὰ τὸ οὖς, ἀφ᾽ οὗ μέρους ἥκιστα πίνουσιν ἄνθρωποι, τὸ μειράκιον κατεσκέδασε τοῦ λόγου πλατύν τε καὶ ἀσελγῆ γέλωτα: ὁ δὲ ἀναβλέψας ἐς αὐτὸ ‘οὐ σὺ’ ἔφη ‘ταῦτα ὑβρίζεις, ἀλλ᾽ ὁ δαίμων, ὃς ἐλαύνει σε οὐκ εἰδότα.’ ἐλελήθει δὲ ἄρα δαιμονῶν τὸ μειράκιον: ἐγέλα τε γὰρ ἐφ᾽ οἷς οὐδεὶς ἕτερος καὶ μετέβαλλεν ἐς τὸ κλάειν αἰτίαν οὐκ ἔχον, διελέγετό τε πρὸς ἑαυτὸν καὶ ᾖδε. καὶ οἱ μὲν πολλοὶ τὴν νεότητα σκιρτῶσαν ᾤοντο ἐκφέρειν αὐτὸ ἐς ταῦτα, ὁ δ᾽ ὑπεκρίνετο ἄρα τῷ δαίμονι καὶ ἐδόκει παροινεῖν, ἃ ἐπαρῴνει τότε, ὁρῶντός τε ἐς αὐτὸ τοῦ Ἀπολλωνίου, δεδοικότως τε καὶ ὀργίλως φωνὰς ἠφίει τὸ εἴδωλον, ὁπόσαι καομένων τε καὶ στρεβλουμένων εἰσίν, ἀφεξεσθαί τε τοῦ μειρακίου ὤμνυ καὶ μηδενὶ ἀνθρώπων ἐμπεσεῖσθαι. τοῦ δὲ οἷον δεσπότου πρὸς ἀνδράποδον ποικίλον πανοῦργόν τε καὶ ἀναιδὲς καὶ τὰ τοιαῦτα ξὺν ὀργῇ λέγοντος καὶ κελεύοντος αὐτῷ ξὺν τεκμηρίῳ ἀπαλλάττεσθαι ‘τὸν δεῖνα’ ἔφη ‘καταβαλῶ ἀνδριάντα’ δείξας τινὰ τῶν περὶ τὴν Βασίλειον στοάν, πρὸς ᾗ ταῦτα ἐπράττετο: ἐπεὶ δὲ ὁ ἀνδριὰς ὑπεκινήθη πρῶτον, εἶτα ἔπεσε, τὸν μὲν θόρυβον τὸν ἐπὶ τούτῳ καὶ ὡς ἐκρότησαν ὑπὸ θαύματος τί ἄν τις γράφοι; τὸ δὲ μειράκιον, ὥσπερ ἀφυπνίσαν τούς τε ὀφθαλμοὺς ἔτριψε καὶ πρὸς τὰς αὐγὰς τοῦ ἡλίου εἶδεν αἰδῶ τε ἐπεσπάσατο πάντων ἐς αὐτὸ ἐστραμμένων ἀσελγές τε οὐκέτι ἐφαίνετο, οὐδὲ ἄτακτον βλέπον, ἀλλ᾽ ἐπανῆλθεν ἐς τὴν ἑαυτοῦ φύσιν μεῖον οὐδὲν ἢ εἰ φαρμακοποσίᾳ ἐκέχρητο, μεταβαλόν τε τῶν χλανιδίων καὶ λῃδίων καὶ τῆς ἄλλης συβάριδος ἐς ἔρωτα ἦλθεν αὐχμοῦ καὶ τρίβωνος καὶ ἐς τὰ τοῦ Ἀπολλωνίου ἤθη ἀπεδύσατο.
(Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского, 4.20)
Перевод Е.Г. Рабинович
Μεταξὺ δὲ τῶν λόγων τούτων ἐφίσταται τοῖς σοφοῖς ὁ ἄγγελος Ἰνδοὺς ἄγων σωτηρίας δεομένους. καὶ παρῆγε γύναιον ἱκετεῦον ὑπὲρ παιδός, ὃν ἔφασκε μὲν ἑκκαίδεκα ἔτη γεγονέναι, δαιμονᾶν δὲ δύο ἔτη, τὸ δὲ ἦθος τοῦ δαίμονος εἴρωνα εἶναι καὶ ψεύστην. ἐρομένου δέ τινος τῶν σοφῶν, ὁπόθεν λέγοι ταῦτα, ‘τοῦ παιδὸς τούτου’ ἔφη ‘τὴν ὄψιν εὐπρεπεστέρου ὄντος ὁ δαίμων ἐρᾷ καὶ οὐ ξυγχωρεῖ αὐτῷ νοῦν ἔχειν, οὐδὲ ἐς διδασκάλου βαδίσαι ἐᾷ ἢ τοξότου, οὐδὲ οἴκοι εἶναι, ἀλλ᾽ ἐς τὰ ἔρημα τῶν χωρίων ἐκτρέπει, καὶ οὐδὲ τὴν φωνὴν ὁ παῖς τὴν ἑαυτοῦ ἔχει, ἀλλὰ βαρὺ φθέγγεται καὶ κοῖλον, ὥσπερ οἱ ἄνδρες, βλέπει δὲ ἑτέροις ὀφθαλμοῖς μᾶλλον ἢ τοῖς ἑαυτοῦ. κἀγὼ μὲν ἐπὶ τούτοις κλάω τε καὶ ἐμαυτὴν δρύπτω καὶ νουθετῶ τὸν υἱόν, ὁπόσα εἰκός, ὁ δὲ οὐκ οἶδέ με. διανοουμένης δέ μου τὴν ἐνταῦθα ὁδόν, τουτὶ δὲ πέρυσι διενοήθην, ἐξηγόρευσεν ὁ δαίμων ἑαυτὸν ὑποκριτῇ χρώμενος τῷ παιδί, καὶ δῆτα ἔλεγεν εἶναι μὲν εἴδωλον ἀνδρός, ὃς πολέμῳ ποτὲ ἀπέθανεν, ἀποθανεῖν δὲ ἐρῶν τῆς ἑαυτοῦ γυναικός, ἐπεὶ δὲ ἡ γυνὴ περὶ τὴν εὐνὴν ὕβρισε τριταίου κειμένου γαμηθεῖσα ἑτέρῳ, μισῆσαι μὲν ἐκ τούτου τὸ γυναικῶν ἐρᾶν, μεταρρυῆναι δὲ ἐς τὸν παῖδα τοῦτον. ὑπισχνεῖτο δέ, εἰ μὴ διαβάλλοιμι αὐτὸν πρὸς ὑμᾶς, δώσειν τῷ παιδὶ πολλὰ ἐσθλὰ καὶ ἀγαθά. ἐγὼ μὲν δὴ ἔπαθόν τι πρὸς ταῦτα, ὁ δὲ διάγει με πολὺν ἤδη χρόνον καὶ τὸν ἐμὸν οἶκον ἔχει μόνος οὐδὲν μέτριον οὐδὲ ἀληθὲς φρονῶν.’ ἤρετο οὖν ὁ σοφὸς πάλιν, εἰ πλησίον εἴη ὁ παῖς, ἡ δὲ οὐκ ἔφη, πολλὰ μὲν γὰρ ὑπὲρ τοῦ ἀφικέσθαι αὐτὸν πρᾶξαι ‘ὁ δ᾽ ἀπειλεῖ κρημνοὺς καὶ βάραθρα καὶ ἀποκτενεῖν μοι τὸν υἱόν, εἰ δικαζοίμην αὐτῷ δεῦρο.’ ‘θάρσει,’ ἔφη ὁ σοφός ‘οὐ γὰρ ἀποκτενεῖ αὐτὸν ἀναγνοὺς ταῦτα’ καί τινα ἐπιστολὴν ἀνασπάσας τοῦ κόλπου ἔδωκε τῇ γυναικί, ἐπέσταλτο δὲ ἄρα ἡ ἐπιστολὴ πρὸς τὸ εἴδωλον ξὺν ἀπειλῇ καὶ ἐκπλήξει.
(Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского, 3.38)
Однажды, когда Аполлоний толковал о возлияниях, случился среди слушателей некий юнец, столь известный своей непотребной разнузданностью, что уже и песенки о нём распевали на перекрёстках; а родом он был из Керкиры и происходил от феака Алкиноя, Одиссеева гостеприимца. Итак, Аполлоний говорил о возлияниях и призывал не осушать кубка, но сберечь его для богов не выпитым и не пригубленным - и вот, когда он советовал делать кубки с ушками и через это ушко совершать возлияния, потому что людям из таких отверстий пить несподручно, упомянутый юнец прервал его речь, разразившись бесстыжим хохотом. Аполлоний взглянул на него и заметил: «Не твоя это дерзость, но демона (ὁ δαίμων), без твоего ведома в тебя вселившегося». И воистину юноша был одержим демонами (ἐλελήθει δὲ ἄρα δαιμονῶν τὸ μειράκιον), ибо то смеялся, когда никому смешно не было, то безо всякой причины проливал слезу, то разговаривал или пел сам с собой. По мнению большинства, вся эта дурь проистекала от молодого озорства, но на деле-то юноша повиновался демону (τῷ δαίμονι), и оттого казался пьяным до потери рассудка, как вышло и в вышеописанном случае. Под взглядом Аполлония бес (τὸ εἴδωλον) заголосил от ужаса и ярости, словно жгли его огнём или ломали на дыбе, а затем поклялся покинуть юношу и не вселяться более ни в какого человека. Аполлоний же гневно прикрикнул на него - словно хозяин на раба лживого, или раба плутоватого, или раба наглого, или какого там ещё, - и велел не просто удалиться, но и явить тому зримое свидетельство. «Я сворочу вон того истукана (ἀνδριάντα)», - обещал демон, указавши на один из кумиров вокруг Царской Стои - а дело было в Царской Стое. Кому дано описать всеобщее удивление, шум и плеск, когда кумир сначала зашевелился, а затем рухнул? Юноша, словно пробудившийся от сна, тёр руками глаза, жмурился от солнечных лучей и был обуян смущением, ибо все на него уставились - он не глядел более ни наглецом, ни безумцем, но воротился в природное своё состояние, точно как если бы пользовали его целебными зельями. Итак, отказался он от пестротканных одежд, мягких плащей и прочей роскоши, возлюбил вретище и рубище и стал жить по заветам Аполлония.
Διαλεγομένου δὲ αὐτοῦ περὶ τοῦ σπένδειν παρέτυχε μὲν τῷ λόγῳ μειράκιον τῶν ἁβρῶν οὕτως ἀσελγὲς νομιζόμενον, ὡς γενέσθαι ποτὲ καὶ ἁμαξῶν ᾆσμα, πατρὶς δὲ αὐτῷ Κέρκυρα ἦν καὶ ἐς Ἀλκίνουν ἀνέφερε τὸν ξένον τοῦ Ὀδυσσέως τὸν Φαίακα, καὶ διῄει μὲν ὁ Ἀπολλώνιος περὶ τοῦ σπένδειν, ἐκέλευε δὲ μὴ πίνειν τοῦ ποτηρίου τούτου, φυλάττειν δὲ αὐτὸ τοῖς θεοῖς ἄχραντόν τε καὶ ἄποτον. ἐπεὶ δὲ καὶ ὦτα ἐκέλευσε τῷ ποτηρίῳ ποιεῖσθαι καὶ σπένδειν κατὰ τὸ οὖς, ἀφ᾽ οὗ μέρους ἥκιστα πίνουσιν ἄνθρωποι, τὸ μειράκιον κατεσκέδασε τοῦ λόγου πλατύν τε καὶ ἀσελγῆ γέλωτα: ὁ δὲ ἀναβλέψας ἐς αὐτὸ ‘οὐ σὺ’ ἔφη ‘ταῦτα ὑβρίζεις, ἀλλ᾽ ὁ δαίμων, ὃς ἐλαύνει σε οὐκ εἰδότα.’ ἐλελήθει δὲ ἄρα δαιμονῶν τὸ μειράκιον: ἐγέλα τε γὰρ ἐφ᾽ οἷς οὐδεὶς ἕτερος καὶ μετέβαλλεν ἐς τὸ κλάειν αἰτίαν οὐκ ἔχον, διελέγετό τε πρὸς ἑαυτὸν καὶ ᾖδε. καὶ οἱ μὲν πολλοὶ τὴν νεότητα σκιρτῶσαν ᾤοντο ἐκφέρειν αὐτὸ ἐς ταῦτα, ὁ δ᾽ ὑπεκρίνετο ἄρα τῷ δαίμονι καὶ ἐδόκει παροινεῖν, ἃ ἐπαρῴνει τότε, ὁρῶντός τε ἐς αὐτὸ τοῦ Ἀπολλωνίου, δεδοικότως τε καὶ ὀργίλως φωνὰς ἠφίει τὸ εἴδωλον, ὁπόσαι καομένων τε καὶ στρεβλουμένων εἰσίν, ἀφεξεσθαί τε τοῦ μειρακίου ὤμνυ καὶ μηδενὶ ἀνθρώπων ἐμπεσεῖσθαι. τοῦ δὲ οἷον δεσπότου πρὸς ἀνδράποδον ποικίλον πανοῦργόν τε καὶ ἀναιδὲς καὶ τὰ τοιαῦτα ξὺν ὀργῇ λέγοντος καὶ κελεύοντος αὐτῷ ξὺν τεκμηρίῳ ἀπαλλάττεσθαι ‘τὸν δεῖνα’ ἔφη ‘καταβαλῶ ἀνδριάντα’ δείξας τινὰ τῶν περὶ τὴν Βασίλειον στοάν, πρὸς ᾗ ταῦτα ἐπράττετο: ἐπεὶ δὲ ὁ ἀνδριὰς ὑπεκινήθη πρῶτον, εἶτα ἔπεσε, τὸν μὲν θόρυβον τὸν ἐπὶ τούτῳ καὶ ὡς ἐκρότησαν ὑπὸ θαύματος τί ἄν τις γράφοι; τὸ δὲ μειράκιον, ὥσπερ ἀφυπνίσαν τούς τε ὀφθαλμοὺς ἔτριψε καὶ πρὸς τὰς αὐγὰς τοῦ ἡλίου εἶδεν αἰδῶ τε ἐπεσπάσατο πάντων ἐς αὐτὸ ἐστραμμένων ἀσελγές τε οὐκέτι ἐφαίνετο, οὐδὲ ἄτακτον βλέπον, ἀλλ᾽ ἐπανῆλθεν ἐς τὴν ἑαυτοῦ φύσιν μεῖον οὐδὲν ἢ εἰ φαρμακοποσίᾳ ἐκέχρητο, μεταβαλόν τε τῶν χλανιδίων καὶ λῃδίων καὶ τῆς ἄλλης συβάριδος ἐς ἔρωτα ἦλθεν αὐχμοῦ καὶ τρίβωνος καὶ ἐς τὰ τοῦ Ἀπολλωνίου ἤθη ἀπεδύσατο.
(Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского, 4.20)
Перевод Е.Г. Рабинович