ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА "Розовый бутон" "Вакханалия"
Розовый бутон
Розовый бутон, розовый бутон… Не знаю почему я вспомнил о розовом бутоне, кажется так назывался старый добрый американский фильм о Херсте, газетном магнате ненавидимом большевиками. Создатель гигантской империи СМИ Херст, кроме всего прочего, был человеком. Он жил, страдал и умер. От всех его царств осталось лишь воспоминание о детских саночках, на них был изображен розовый бутон.
Как-то в разговоре с Наташей прозвучало: ничего не остается, остается только культура. Я все думаю над этими словами. Ничего не остается от непрерывной смены платьев в примерочной. Видимо, дольше всего остается то, что к моде никакого отношения не имеет.
«Я вспомнил по какому повод слегка увлажнена подушка». Я понял, почему ко мне привязался этот самый бутон. Когда-то очень давно Марина Романова подарила мне розовый кустик в пластмассовом горшочке. Ему судьбой было отпущено не более недели. Но он себе живет и живет, уже, по-моему, лет пять, и каждый год одаривает меня цветением. И вот опять на окне появился маленький бутон идеальной луковичной формы. Кусочек жизни, в смысле гармонии не уступающий ничуть самой розе. Он весь стремление. Стремление сообщить на языке цветов, что между энергией и материей нет никакой разницы. Он пытается достучаться до нас, а мы не замечаем, потому что он незаметный. Потому что ленивы и не любопытны. Потому что равнодушны и безразличны. Как литературная братия в течение столетия умудрилась не замечать Хлебникова? Хлебникова, речь которого свежа, как утренняя роса, как степь в мае, или как этот бутон на окне.
Мне бы хотелось написать о трех незамеченных, или скажем так, малозамеченных поэмах. Это «Ночной обыска» Хлебникова, «Вакханалия» Пастернака и «Про это» Маяковского. Сдается мне, что есть нечто иррациональное, связующее все три вещи. А на поверхности - Христос, Эпоха, Россия. Написать хочется, но колется. Имеется сто причин, по которым невозможно приняться за продолжение дневника. И первое, это то, что приходится клещами из дряблого мозга вытягивать полузабытые слова и раскладывать их на бумаге. Занятие непомерной тяжести, и все же - решено, я еду в Матвеевское, чтобы продолжить то, что начал в декабре прошлого года.
Вакханалия
Ну, вот я в Доме творчества кинематографических старперов. Всё, как тогда: я один в столовке, черный кот, торжественные этажи с картинками художников кино, и я на третьем этаже. Только за окном не бело, а зелено. И яблоки зеленые, опять яблоки. На удивление они крупнее, чем те, которые мы видели прошлым летом в Балчике. Деревья стоят сплошной стеной, и за ними не видно домов. Если уверовать твердо и бескомпромиссно, что это роща, так оно и будет. Маленький сад обернется рощей без конца и без края. А воробей, беспечно скачущий по моему балкону, превратится в пастернаковскую пичужку, охраняющую тайну леса. А раз появилась пастернаковская птичка, пора переходить к «Вакханалии».
Поэма (Пастернак называл «Вакханалию» стихами) открывается вступлением, где четко очерчена тема. Вот опорные или акцентные слова, определяющие время и место: «У Бориса и Глеба свет, и служба идет…», «В завыванье бурана Потонули: тюрьма...», «Клочья репертуара на афишном столбе…», «И великой эпохи след на каждом шагу,…B ломке взглядов, симптомах вековых перемен,… И в значеньи двояком жизни, бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат…».
Во времена бесовщины с Нобелевской премией я, тогда еще студент, с юношеской пылкостью спросил у Бориса Леонидовича, какое свое стихотворение он считает лучшим? Пастернак, не задумываясь, ответил «Вакханалия».Я мысленно пожал плечами. Став старше подумал, поэт всегда считает лучшим последнее свое стихотворение. И только совсем недавно понял, все не так просто. Пастернак как никто чувствовал «ветер вековых перемен». Он писал об этом в письме к Тобидзе. «…Я думаю, несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и что мы продолжаем слышать и читать, ничего этого уже больше нет, это прошло и состоялось…». Он пророчествовал в «Лейтенанте Шмидте», не догадываясь, что говорит о самом себе:
…Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранию.
Ахматова как-то это все проморгала. «Вакханалия» ее взбесила, особенно строки:
…Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее…
Анна Андреевна прочла в поэме дифирамб ненавистной Ивинской. По мне, все это женские разборки, и копаться в постельном белье у меня нет никакой охоты. Возможно, работая над поэмой, Борис Леонидович думал о мученицах ГУЛАГа, об униженных, оскорбленных и приговоренных к аду, о тех, кого стремился растоптать толстопалый диктатор. Но нам не дано знать, о чем думал поэт. Перед нами стихотворный текст. Только о нем мы и можем судить. Что же явилось на смену тому, что прошло и состоялось. По Пастернаку сталинскую эпоху сменяет вакханалия.
В поэме два действия: одно описывает спектакль, поставленный по Шиллеровской драме, второе - пьянку, именинный кутеж. У поэта эти события идут последовательно, а мне хочется их перетасовать. Перетасовать, потому что они рифмуютсяЮ и фигуранты похожи друг на друга. Назовем спектакль (А), а пьянку (Б).
(А)
…Осаждают без цели
Театральный подъезд.
Все идут вереницей,
Как сквозь строй алебард,
Торопясь протесниться
На "Марию Стюарт"…
(Б)
…Мехом вверх, наизнанку
Свален ворох одеж.
Двери с лестницы в сени,
Смех и мнений обмен.
Три корзины сирени.
Ледяной цикламен…
(А)
…Словно выбежав с танцев
И покинув их круг,
Королева шотландцев
Появляется вдруг…
(Б)
…Средь гостей танцовщица
Помирает с тоски.
Он с ней рядом садится,
Это ведь двойники…
(Вы помните, конечно, что оргия «Вакханалии» начинается с ритуальной пляски).
(А)
…И за это быть, может,
Как огонь горяча,
Дочка голову сложит
Под рукой палача…
(Б)
…Эта тоже открыто
Может лечь на ура
Королевой без свиты
Под удар топора…
И т.д. и т.п. Значенье жизни двояко. Поэма населена двойниками. Тот кто «пьет молчаливо до рассвета коньяк» двойник автора поэмы.
…В третий раз разведенец
И дожив до седин,
Жизнь своих современниц
Оправдал он один….
А танцовщица, в свою очередь, близнец той, которая играла роль шотландской королевы. Читатель даже не сразу понимает, что артистка и балерина разные лица, принимает именинный кутеж за актерское застолье. Однако двойники довольно таки отличаются друг от друга. Вот что говорит поэт про участников кутежа:
…И смертельней картечи
Эти линии рта,
Этих рук бессердечье,
Этих губ доброта.
………………….
Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
B их горячих руках?...
Значение жизни двояко, двойники, двоедушее… «Пробиться друг к другу никому не дано…». Вековые перемены произошли как раз посередке века, на его изломе. И мы вместе со всем человечеством оказались в нравственном тупике:
…Прошло ночное торжество.
Забыты шутки и проделки.
На кухне вымыты тарелки.
Никто не помнит ничего.
Пастернак предвосхитил «сладкую жизнь» Федерико Феллини. Поэт опередил итальянского режиссера всего на два года, потому что перемены происходят в нашем мире повсеместно и практически одновременно. Но между творением поэта и фильмом есть некоторая разница. Начиная работу над поэмой, Пастернак писал Тарасовой: «Я это задумал под знаком вакханалии в античном смысле, то есть в виде вольности и разгула того характера, который мог считаться священным, и давал начало греческой трагедии». Священный - вот слово, на которое следует обратить внимание. Для Пастернака вера и красота священны. «…Молодежь по записке добывает билет, и великой артистке шлет горячий привет…», привет и от самого автора. Игра актрисы у него вызывает восторг. И, если говорить о дифирамбах, то поэма в первую очередь дифирамб Тарасовой. «Бориса и Глеба свет и служба идет…» Эти слова дважды повторяются в поэме. Свет в церковном пределе священен для поэта. У Феллини же дети, подражая взрослым, плутуют с мадонной. От сладкой жизни веет безысходностью. А Пастернак утверждает, «состав земли не знает грязи», и этим сохраняет нам надежду.
Розовый бутон, розовый бутон… Не знаю почему я вспомнил о розовом бутоне, кажется так назывался старый добрый американский фильм о Херсте, газетном магнате ненавидимом большевиками. Создатель гигантской империи СМИ Херст, кроме всего прочего, был человеком. Он жил, страдал и умер. От всех его царств осталось лишь воспоминание о детских саночках, на них был изображен розовый бутон.
Как-то в разговоре с Наташей прозвучало: ничего не остается, остается только культура. Я все думаю над этими словами. Ничего не остается от непрерывной смены платьев в примерочной. Видимо, дольше всего остается то, что к моде никакого отношения не имеет.
«Я вспомнил по какому повод слегка увлажнена подушка». Я понял, почему ко мне привязался этот самый бутон. Когда-то очень давно Марина Романова подарила мне розовый кустик в пластмассовом горшочке. Ему судьбой было отпущено не более недели. Но он себе живет и живет, уже, по-моему, лет пять, и каждый год одаривает меня цветением. И вот опять на окне появился маленький бутон идеальной луковичной формы. Кусочек жизни, в смысле гармонии не уступающий ничуть самой розе. Он весь стремление. Стремление сообщить на языке цветов, что между энергией и материей нет никакой разницы. Он пытается достучаться до нас, а мы не замечаем, потому что он незаметный. Потому что ленивы и не любопытны. Потому что равнодушны и безразличны. Как литературная братия в течение столетия умудрилась не замечать Хлебникова? Хлебникова, речь которого свежа, как утренняя роса, как степь в мае, или как этот бутон на окне.
Мне бы хотелось написать о трех незамеченных, или скажем так, малозамеченных поэмах. Это «Ночной обыска» Хлебникова, «Вакханалия» Пастернака и «Про это» Маяковского. Сдается мне, что есть нечто иррациональное, связующее все три вещи. А на поверхности - Христос, Эпоха, Россия. Написать хочется, но колется. Имеется сто причин, по которым невозможно приняться за продолжение дневника. И первое, это то, что приходится клещами из дряблого мозга вытягивать полузабытые слова и раскладывать их на бумаге. Занятие непомерной тяжести, и все же - решено, я еду в Матвеевское, чтобы продолжить то, что начал в декабре прошлого года.
Вакханалия
Ну, вот я в Доме творчества кинематографических старперов. Всё, как тогда: я один в столовке, черный кот, торжественные этажи с картинками художников кино, и я на третьем этаже. Только за окном не бело, а зелено. И яблоки зеленые, опять яблоки. На удивление они крупнее, чем те, которые мы видели прошлым летом в Балчике. Деревья стоят сплошной стеной, и за ними не видно домов. Если уверовать твердо и бескомпромиссно, что это роща, так оно и будет. Маленький сад обернется рощей без конца и без края. А воробей, беспечно скачущий по моему балкону, превратится в пастернаковскую пичужку, охраняющую тайну леса. А раз появилась пастернаковская птичка, пора переходить к «Вакханалии».
Поэма (Пастернак называл «Вакханалию» стихами) открывается вступлением, где четко очерчена тема. Вот опорные или акцентные слова, определяющие время и место: «У Бориса и Глеба свет, и служба идет…», «В завыванье бурана Потонули: тюрьма...», «Клочья репертуара на афишном столбе…», «И великой эпохи след на каждом шагу,…B ломке взглядов, симптомах вековых перемен,… И в значеньи двояком жизни, бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат…».
Во времена бесовщины с Нобелевской премией я, тогда еще студент, с юношеской пылкостью спросил у Бориса Леонидовича, какое свое стихотворение он считает лучшим? Пастернак, не задумываясь, ответил «Вакханалия».Я мысленно пожал плечами. Став старше подумал, поэт всегда считает лучшим последнее свое стихотворение. И только совсем недавно понял, все не так просто. Пастернак как никто чувствовал «ветер вековых перемен». Он писал об этом в письме к Тобидзе. «…Я думаю, несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и что мы продолжаем слышать и читать, ничего этого уже больше нет, это прошло и состоялось…». Он пророчествовал в «Лейтенанте Шмидте», не догадываясь, что говорит о самом себе:
…Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранию.
Ахматова как-то это все проморгала. «Вакханалия» ее взбесила, особенно строки:
…Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее…
Анна Андреевна прочла в поэме дифирамб ненавистной Ивинской. По мне, все это женские разборки, и копаться в постельном белье у меня нет никакой охоты. Возможно, работая над поэмой, Борис Леонидович думал о мученицах ГУЛАГа, об униженных, оскорбленных и приговоренных к аду, о тех, кого стремился растоптать толстопалый диктатор. Но нам не дано знать, о чем думал поэт. Перед нами стихотворный текст. Только о нем мы и можем судить. Что же явилось на смену тому, что прошло и состоялось. По Пастернаку сталинскую эпоху сменяет вакханалия.
В поэме два действия: одно описывает спектакль, поставленный по Шиллеровской драме, второе - пьянку, именинный кутеж. У поэта эти события идут последовательно, а мне хочется их перетасовать. Перетасовать, потому что они рифмуютсяЮ и фигуранты похожи друг на друга. Назовем спектакль (А), а пьянку (Б).
(А)
…Осаждают без цели
Театральный подъезд.
Все идут вереницей,
Как сквозь строй алебард,
Торопясь протесниться
На "Марию Стюарт"…
(Б)
…Мехом вверх, наизнанку
Свален ворох одеж.
Двери с лестницы в сени,
Смех и мнений обмен.
Три корзины сирени.
Ледяной цикламен…
(А)
…Словно выбежав с танцев
И покинув их круг,
Королева шотландцев
Появляется вдруг…
(Б)
…Средь гостей танцовщица
Помирает с тоски.
Он с ней рядом садится,
Это ведь двойники…
(Вы помните, конечно, что оргия «Вакханалии» начинается с ритуальной пляски).
(А)
…И за это быть, может,
Как огонь горяча,
Дочка голову сложит
Под рукой палача…
(Б)
…Эта тоже открыто
Может лечь на ура
Королевой без свиты
Под удар топора…
И т.д. и т.п. Значенье жизни двояко. Поэма населена двойниками. Тот кто «пьет молчаливо до рассвета коньяк» двойник автора поэмы.
…В третий раз разведенец
И дожив до седин,
Жизнь своих современниц
Оправдал он один….
А танцовщица, в свою очередь, близнец той, которая играла роль шотландской королевы. Читатель даже не сразу понимает, что артистка и балерина разные лица, принимает именинный кутеж за актерское застолье. Однако двойники довольно таки отличаются друг от друга. Вот что говорит поэт про участников кутежа:
…И смертельней картечи
Эти линии рта,
Этих рук бессердечье,
Этих губ доброта.
………………….
Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
B их горячих руках?...
Значение жизни двояко, двойники, двоедушее… «Пробиться друг к другу никому не дано…». Вековые перемены произошли как раз посередке века, на его изломе. И мы вместе со всем человечеством оказались в нравственном тупике:
…Прошло ночное торжество.
Забыты шутки и проделки.
На кухне вымыты тарелки.
Никто не помнит ничего.
Пастернак предвосхитил «сладкую жизнь» Федерико Феллини. Поэт опередил итальянского режиссера всего на два года, потому что перемены происходят в нашем мире повсеместно и практически одновременно. Но между творением поэта и фильмом есть некоторая разница. Начиная работу над поэмой, Пастернак писал Тарасовой: «Я это задумал под знаком вакханалии в античном смысле, то есть в виде вольности и разгула того характера, который мог считаться священным, и давал начало греческой трагедии». Священный - вот слово, на которое следует обратить внимание. Для Пастернака вера и красота священны. «…Молодежь по записке добывает билет, и великой артистке шлет горячий привет…», привет и от самого автора. Игра актрисы у него вызывает восторг. И, если говорить о дифирамбах, то поэма в первую очередь дифирамб Тарасовой. «Бориса и Глеба свет и служба идет…» Эти слова дважды повторяются в поэме. Свет в церковном пределе священен для поэта. У Феллини же дети, подражая взрослым, плутуют с мадонной. От сладкой жизни веет безысходностью. А Пастернак утверждает, «состав земли не знает грязи», и этим сохраняет нам надежду.