Ледяной дождь
Великий Тютчев писал: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь?»
«… Когда я лгу во всех своих стихах и даже в этой самой честной строчке», - вторил ему двадцатилетний Саша Тимофеевский. Раз сердцу не высказать, значит sillentium. И никаких дневников. Так я думал буквально до самого последнего времени. И вдруг словно плотину прорвало. Я понял, что я должен писать. Должен писать о тех, кто любил меня, кому обязан тем, что есть во мне доброго, если оно конечно есть. Должен писать о тех, кого я любил, и про то, что любил. Короче о том, что не сердце ляжет.
Плотину прорвало, но поток хлынул не из пробоины, а с неба. Мы шли поздно вечером по Москве с очень милым человеком - Григорием Дитятковским, режиссером, артистом, сыгравшим в фильме Хржановского роль Бродского и поразительно похожего на поэта. Мы шли по Арбату втроем - я, он и моя жена Наташа, и вдруг начался ледяной дождь. Позднее метеорологи объяснили это чудо природы: в верхних слоях атмосферы было теплее, чем на земле. Такое случается очень редко. В результате этой редкости я оделся в тончайший ледяной панцирь, не толще лукового лепестка. Под ногами образовалось то же самое. Было очень смешно и стыдно. Я не мог стоять на земле и все время заваливался:
Небо присыпано золой,
Со мной играет ветер злой,
Дует в шею, валит с ног,
Спотыкаюсь, скольжу, склоняюсь вбок…
Я сильно затормозил и надолго отложил в сторону дневник, но конечно же не из-за погодных явлений. Меня настиг иной ледяной дождь, ледяной дождь утрат. Когда я после института уезжал в Душанбе, девушки теснились в купе, чтобы меня поцеловать, всю платформу перед вагоном занимала толпа друзей. Их было не менее трех десятков. Еще бы - Тим уезжает! Когда мне исполнилось пятьдесят, было два застолья и сто гостей. Где они сейчас? Мимо меня с бешеной скоростью проносится длинный поезд, только в последнем вагоне успеваю разглядеть милые мне лица моих дорогих, тех, кого не стало. Вот Арон, самый давний из моих друзей. Он был умнее всех в нашем пятом классе и далее везде. Говорят, лучше меня помнил и читал мои стихи. Вот Валера Токмаков, самый молодой, великодушный, как Дон Кихот, сгорел на моих глазах от раковой опухоли в печени. Вот Вадим Козлов, доктор наук, механик, артист. Великий знаток романсов, он исполнял их с едва заметной иронией, но это было так здорово! После него невозможно было слушать никакого другого певца. Вот Пашка Петров, аниматор, поэт, сочинитель смешных рассказов. Он мог бы писать не хуже Жванецкого, но сильно тушевался, постоянно терял свои рукописи. Я не встречал в жизни более скромного человека. Борис Западинский, я как-то поделился с ним теткиной идеей: Господь нигде не говорил, что все должны работать. Не хочется работать, пусть не работает. Может, он хорош чем-то другим. Борис пришел в ярость: почему я должен кормить захребетников?! Это на словах, а на деле Боря не задумываясь подставлял плечо всем и каждому, кто просил и кто не просил. И наконец Верочка Прохорова. Уже никогда не будет любимых наших с ней посиделок 30 апреля в память о Тошке Якобсоне. По рюмочке, в день рождения и за упокой души. Не прошло и двух недель после смерти Верочки, как не стало Гриши Померанца. В моей бедной голове перепутались снежные дорожки Ваганьковского и Даниловского кладбищ, девочка, которую прижимала к себе Зина Миркина у гроба мужа, и мальчик, неуклюже размахивающий руками на панихиде Верочки, он подходил к каждому из нас, заглядывал в лицо и смотрел добрыми глазами дауна.
Гриша Померанц говорил мне: счастливый принц, увидев старость, болезнь и смерть, стал Буддой. Отсвет этих слов лег на самого Померанца: он стал духовным лидером нации. Если бы Гриша был жив, я бы сказал ему: «А все-таки это я познакомил тебя с Зиной». Он бы ответил: «Нет, это было не так». «Хорошо», - сказал бы я. - «Но ведь мог же я взять тебя за руку и утащить от Гинзбурга или от Штромаса в дом Миркиных, где жила тогда моя любимая Ирочка, и ты бы мог, разумеется, познакомиться там с Зиной. В принципе, могло бы так случиться?» «В принципе, могло бы»,- улыбнулся бы мне Гриша своей детской улыбкой.
Когда умирает друг, отсыхает часть души. Отсыхает и отваливается, как ветвь дерева, уже бесполезная и ненужная. Хорошо, когда душа большая. А если маленькая - тогда как?
«… Когда я лгу во всех своих стихах и даже в этой самой честной строчке», - вторил ему двадцатилетний Саша Тимофеевский. Раз сердцу не высказать, значит sillentium. И никаких дневников. Так я думал буквально до самого последнего времени. И вдруг словно плотину прорвало. Я понял, что я должен писать. Должен писать о тех, кто любил меня, кому обязан тем, что есть во мне доброго, если оно конечно есть. Должен писать о тех, кого я любил, и про то, что любил. Короче о том, что не сердце ляжет.
Плотину прорвало, но поток хлынул не из пробоины, а с неба. Мы шли поздно вечером по Москве с очень милым человеком - Григорием Дитятковским, режиссером, артистом, сыгравшим в фильме Хржановского роль Бродского и поразительно похожего на поэта. Мы шли по Арбату втроем - я, он и моя жена Наташа, и вдруг начался ледяной дождь. Позднее метеорологи объяснили это чудо природы: в верхних слоях атмосферы было теплее, чем на земле. Такое случается очень редко. В результате этой редкости я оделся в тончайший ледяной панцирь, не толще лукового лепестка. Под ногами образовалось то же самое. Было очень смешно и стыдно. Я не мог стоять на земле и все время заваливался:
Небо присыпано золой,
Со мной играет ветер злой,
Дует в шею, валит с ног,
Спотыкаюсь, скольжу, склоняюсь вбок…
Я сильно затормозил и надолго отложил в сторону дневник, но конечно же не из-за погодных явлений. Меня настиг иной ледяной дождь, ледяной дождь утрат. Когда я после института уезжал в Душанбе, девушки теснились в купе, чтобы меня поцеловать, всю платформу перед вагоном занимала толпа друзей. Их было не менее трех десятков. Еще бы - Тим уезжает! Когда мне исполнилось пятьдесят, было два застолья и сто гостей. Где они сейчас? Мимо меня с бешеной скоростью проносится длинный поезд, только в последнем вагоне успеваю разглядеть милые мне лица моих дорогих, тех, кого не стало. Вот Арон, самый давний из моих друзей. Он был умнее всех в нашем пятом классе и далее везде. Говорят, лучше меня помнил и читал мои стихи. Вот Валера Токмаков, самый молодой, великодушный, как Дон Кихот, сгорел на моих глазах от раковой опухоли в печени. Вот Вадим Козлов, доктор наук, механик, артист. Великий знаток романсов, он исполнял их с едва заметной иронией, но это было так здорово! После него невозможно было слушать никакого другого певца. Вот Пашка Петров, аниматор, поэт, сочинитель смешных рассказов. Он мог бы писать не хуже Жванецкого, но сильно тушевался, постоянно терял свои рукописи. Я не встречал в жизни более скромного человека. Борис Западинский, я как-то поделился с ним теткиной идеей: Господь нигде не говорил, что все должны работать. Не хочется работать, пусть не работает. Может, он хорош чем-то другим. Борис пришел в ярость: почему я должен кормить захребетников?! Это на словах, а на деле Боря не задумываясь подставлял плечо всем и каждому, кто просил и кто не просил. И наконец Верочка Прохорова. Уже никогда не будет любимых наших с ней посиделок 30 апреля в память о Тошке Якобсоне. По рюмочке, в день рождения и за упокой души. Не прошло и двух недель после смерти Верочки, как не стало Гриши Померанца. В моей бедной голове перепутались снежные дорожки Ваганьковского и Даниловского кладбищ, девочка, которую прижимала к себе Зина Миркина у гроба мужа, и мальчик, неуклюже размахивающий руками на панихиде Верочки, он подходил к каждому из нас, заглядывал в лицо и смотрел добрыми глазами дауна.
Гриша Померанц говорил мне: счастливый принц, увидев старость, болезнь и смерть, стал Буддой. Отсвет этих слов лег на самого Померанца: он стал духовным лидером нации. Если бы Гриша был жив, я бы сказал ему: «А все-таки это я познакомил тебя с Зиной». Он бы ответил: «Нет, это было не так». «Хорошо», - сказал бы я. - «Но ведь мог же я взять тебя за руку и утащить от Гинзбурга или от Штромаса в дом Миркиных, где жила тогда моя любимая Ирочка, и ты бы мог, разумеется, познакомиться там с Зиной. В принципе, могло бы так случиться?» «В принципе, могло бы»,- улыбнулся бы мне Гриша своей детской улыбкой.
Когда умирает друг, отсыхает часть души. Отсыхает и отваливается, как ветвь дерева, уже бесполезная и ненужная. Хорошо, когда душа большая. А если маленькая - тогда как?