Революция и традиция. Часть вторая
В прошлом посте был затронут вопрос взаимоотношения революционных изменений - начавшихся в нашей стране в 1917 году - и т.н. «мира Традиции», представляющем собой 80% ее населения. То есть, выстраиваемого социализма и огромной крестьянской массы, которые - вопреки идеям Сергея Кара-Мурзы - отнюдь не эквивалентны друг другу. (Советский социализм не является дальнейшим развитием гипотетического «крестьянского социализма», а представляет собой совершенно иное явление, связанное исключительно с индустриальным типом производства.)
Разумеется, это не означает, что никакого взаимодействия между указанными «мирами» не было - конечно же, вновь создаваемое социалистическое общество не могло не избежать воздействия норм бытия основной массы населения страны. Однако это взаимодействие имело весьма специфический характер, состоящий, во-первых, из непрерывного давления низкоэнтропийного социалистического «локуса будущего» на относительно высокоэнтропийную традиционную жизнь. С соответственной реакцией в виде перестройки этой самой жизни во что-то более совершенное. В данном случае - в индустриальное модернистское общество.
Однако даже это самое перестроенное общество по своему уровню негэнтрапии должно было быть ниже, нежели указанный локус. Более того - взаимодействуя с подобной инертной средой, сам локус должен был неизбежно потерять определенную долю своей «социальной энергии» и спуститься на более низкий уровень. Проще говоря: имея задачу по модернизации крестьянской жизни, молодое социалистическое государство обязательно должно было отказаться от самых совершенных на то время проектов, поставив задачу хотя бы довести состояние страны до «среднеевропейского». Именно поэтому множество блестящих начинаний раннего периода существования СССР - начиная с идеи «модернизации быта» и заканчивая дерзкими проектами ракетных полетов - оказались свернуты. Ну, и что самое обидное, среди этого «свернутого» оказались такие важные вещи, как, например, концепция всеобщего участия народа в управлении государством - та самая социалистическая демократия.
* * *
Причем, коснулось это не только Советской власти, как таковой - уже к середине 1920 годов значительно «институтиализировавшейся» и поэтому утратившей прежнюю гибкость - но и того механизма, что тогда мыслился, как способ преодолеть данное положение. (Неизбежность которого уже в раннесоветское время была очевидна.) Речь идет о советской номенклатуре, которая первоначально казалась элементом… внедрения непосредственной демократии в государственную жизнь. Да-да, именно так, эта самая, столь нелюбимая практически всеми советская номенклатура, считающаяся сейчас чуть ли не признаком «феодальной основы советского общества», изначально выглядела инструментом не просто демократическим, а ультрадемократическим. Поскольку составляющая ее основание необходимость вступления практически всего «начальства» в ВКП(б) должно было устранить один из неустранимых моментов, препятствующих распространению власти трудящихся. А именно - производственную иерархию.
Дело в том, что даже при самом, что ни на есть, демократическом устройстве общества невозможно гарантировать одинаковую власть человека, находящегося на вершине производственной пирамиды, и человека, стоящего в ее основании. (Иначе говоря, руководителя и рабочего.) Поскольку данное положение определяется самим характером разделения труда - причем, сохраняется оно и вне производства. (Ведь у руководителя - как нетрудно догадаться - имеется значительный уровень авторитета, соответствующие связи и т.д.) В подобном положении идея «обязательной партийности» выглядит достаточно разумно - поскольку в рамках партии все равны. (По крайней мере, так казалось в 1920 годах.) А значит, любой рабочий может спокойно критиковать «начальство», будучи защищенным партийным уставом - что, собственно, и задумывалось изначально. А поскольку рабочих-коммунистов в любом случае больше, чем коммунистов-начальников, то они с легкостью могут оказывать давление на последних. (Ну, и конечно же, т.к. партийные собрания происходят намного чаще, нежели любые выборы-перевыборы, поэтому данная схема выглядит достаточно гибкой.)
Правда, это в том случае, если - как уже было сказано - рабочие-коммунисты имеются в значительном количестве. Разумеется, в середине 1920 годов это казалось само собой разумеющемся: конечно же, пролетариат, как передовой класс и т.д. Однако уже к концу десятилетия стало понятным, что данное положение ошибочно - в том смысле, что, во-первых, необходимость резкого увеличения числа рабочих в связи с начавшейся индустриализацией привела к резкому притоку в их число сельского населения. Что соответственно изменило их уровень и в плане формальной грамотности, и в плане господствующего миропонимания. В свою очередь, это значительно снизило их уровень «коммунизации» (т.е., принятия коммунистических идей), приводя к распространению упрощенного представления об обществе. (В том числе и идей типа: «начальство знает» - т.е., в снижении критического восприятия вышестоящих инициатив.)
Ну, в во-вторых, известная потребность советского общества в создании своих структур в «недрах Традиции» неизбежно приводило к тому, что указанное количество знающих и образованных людей «разбавлялось» еще больше. (Скажем, отъезд тех же «двадцатипятитысячников» означал именно уменьшение наиболее сознательных работников в городах. Причем - весьма значительное.) Более того - в указанных условиях практически все образованные, понимающие и, конечно же, наиболее коммунистически настроенные оказывались неизбежно «рекрутированными» в систему управления производственными, государственными и партийными структурами. Что еще более снижало возможность развития низовой демократии и порождало неизбежную бюрократизацию и советских, и партийных структур, превращающихся в «систему начальства».
То есть, указанный процесс снижение эффективности «низовых демократический механизмов» не был «искусственно созданным» и инспирированным кем-то «извне». (Скажем - как это любят утверждать пресловутые антисталинисты - «кровавым Сталиным», который для создания собственной диктатуры подавил все демократические проявления общества.) А выступал совершенно неизбежным явлением в рамках социальной динамики революционных процессов. Явлением, вытекающим как раз из упомянутых в прошлом посте свойств империалистического мира, с его явлением «слабого звена» - из-за которого Революция могла начаться только в «пограничном», «индустриально-традиционном» обществе со слабой буржуазией. (Поскольку буржуазия сильная смогла бы подавить любое восстание пролетариата - как это произошло, например, в Германии или Италии.)
* * *
Поэтому все разговоры о том, «как хорошо бы шло развитие рабочей демократии без Сталина», к реальности не имеют ни малейшего отношения. Поскольку основной причиной пресловутого «отката» тут выступает не «кровавый тиран», а совершенно неизбежная необходимость взаимодействия с огромной крестьянской массой. Которая обязательно должна была «оттягивать на себя» наиболее прогрессивную часть общества, и, тем самым, снижать уровень его «коммунизации». И вряд ли подобное положение можно было как-то изменить в рамках реальной истории. И никакие «личности наверху» исправить подобное состояние не были способны.
Кстати, самый яркий пример невозможности «ручного изменения истории» представляет из себя судьба Л.Д. Троцкого. Который выступал одним из самых ярких деятелей Революции, был прекрасным оратором (т.е., мастером массовых коммуникаций) и неплохим организатором - но одновременно с этим, судя по всему, совершенно не владел пониманием социальной динамики. По крайней мере, его послереволюционная политика поражает своим несоответствием реальной ситуации в стране - при том, что реально Лев Давыдович, судя по всему, был полностью предан коммунистической идеи и поддерживал практически все прогрессивные начинания. Скажем, ту же индустриализацию или коллективизацию - вот только с «работой со временем» у него были реальные проблемы. (Еще раз: социальную динамику Троцкий понимал формально.) В том смысле, что его требования к немедленному переустройству общества были фактически нереализуемы по указанным выше причинам. (Потому, что это привело бы к фактическому «растворению» прогрессивного социалистического механизма в инертной «традиционной массе».)
Именно это «нечуствие динамики» и подвело «Льва Революции» в конечном итоге: ожидание Троцкого того, что его «Левая платформа» сможет стать катализатором «революционности» в стране, естественно, провалилась. Показав, что даже однозначный «харизматик», при этом занимающий высокую должность в социалистический стране, не может «мочиться против ветра». В смысле - действовать без понимания происходящих перемен, в одной надежде на возможность «ницшеанской» победы над Историей. Которая вдоволь посмеялась над данной попыткой, превратив одного из самых ярких революционеров 1917 года в убогого изгнанника. А точнее - не просто в убогого изгнанника, но в «изгнанника-неудачника», все попытки которого повлиять на мировую политику заканчивались провалом. (И даже знаменитая «Преданная революция», в конечном итоге, попала «пальцем в небо». В том смысле, что сталинские наркомы не предали СССР, и не привели его к капитализму.)
* * *
Впрочем, судьбу указанного деятеля надо разбирать отдельно - поскольку она одновременно и трагическая, и поучительная. (В том плане, что показывает, что для «революционного политика» важно уметь не только коммуницировать с массами и руководить ими, но еще и хоть как-то понимать логику развития социальных явлений.) Тут же хочется обратить внимание на несколько иное. А именно - на то, что из вышесказанного можно понять, насколько важным для развития постреволюционного советского общества оказалось не раз помянутая уже необходимость «сосуществования с миром Традиции». В том смысле, что примерно до Второй Мировой войны - а точнее, еще дольше -именно оно в значительной мере определяло «внутренний облик» страны. (В том числе и в прямом смысле слова. Скажем, тот же «культ личности» в узком смысле - то есть, активное прославление «великих вождей» - был связан именно с данной особенностью.)
Это, в свою очередь, порождает еще один важный для будущего вывод. А именно то, что в случае последующего возвращения к социалистической форме общественного устройства не стоит ожидать однозначного повторения прошедшего. Можно даже сказать еще конкретнее: не стоит ожидать того сокращения рабочей и партийной демократии, которое мы видим во второй половине 1920 годов, возвышения роль «вождей» и тому подобные эффекты. (Которые так не нравятся антисталинистам, но которые в историческом плане были совершенно необходимы.) Ну, и разумеется, не стоит ожидать той самой жесткой и жестокой борьбы за власть, которая вытекала из описанного выше состояния. То есть - не только сам «революционный переход», но и процесс строительства социализма (в отдельно взятой стране) в посттрадиционное время окажется на порядки более «мягким», нежели можно было предположить.
Но, разумеется, об этом надо говорить уже отдельно…
Разумеется, это не означает, что никакого взаимодействия между указанными «мирами» не было - конечно же, вновь создаваемое социалистическое общество не могло не избежать воздействия норм бытия основной массы населения страны. Однако это взаимодействие имело весьма специфический характер, состоящий, во-первых, из непрерывного давления низкоэнтропийного социалистического «локуса будущего» на относительно высокоэнтропийную традиционную жизнь. С соответственной реакцией в виде перестройки этой самой жизни во что-то более совершенное. В данном случае - в индустриальное модернистское общество.
Однако даже это самое перестроенное общество по своему уровню негэнтрапии должно было быть ниже, нежели указанный локус. Более того - взаимодействуя с подобной инертной средой, сам локус должен был неизбежно потерять определенную долю своей «социальной энергии» и спуститься на более низкий уровень. Проще говоря: имея задачу по модернизации крестьянской жизни, молодое социалистическое государство обязательно должно было отказаться от самых совершенных на то время проектов, поставив задачу хотя бы довести состояние страны до «среднеевропейского». Именно поэтому множество блестящих начинаний раннего периода существования СССР - начиная с идеи «модернизации быта» и заканчивая дерзкими проектами ракетных полетов - оказались свернуты. Ну, и что самое обидное, среди этого «свернутого» оказались такие важные вещи, как, например, концепция всеобщего участия народа в управлении государством - та самая социалистическая демократия.
* * *
Причем, коснулось это не только Советской власти, как таковой - уже к середине 1920 годов значительно «институтиализировавшейся» и поэтому утратившей прежнюю гибкость - но и того механизма, что тогда мыслился, как способ преодолеть данное положение. (Неизбежность которого уже в раннесоветское время была очевидна.) Речь идет о советской номенклатуре, которая первоначально казалась элементом… внедрения непосредственной демократии в государственную жизнь. Да-да, именно так, эта самая, столь нелюбимая практически всеми советская номенклатура, считающаяся сейчас чуть ли не признаком «феодальной основы советского общества», изначально выглядела инструментом не просто демократическим, а ультрадемократическим. Поскольку составляющая ее основание необходимость вступления практически всего «начальства» в ВКП(б) должно было устранить один из неустранимых моментов, препятствующих распространению власти трудящихся. А именно - производственную иерархию.
Дело в том, что даже при самом, что ни на есть, демократическом устройстве общества невозможно гарантировать одинаковую власть человека, находящегося на вершине производственной пирамиды, и человека, стоящего в ее основании. (Иначе говоря, руководителя и рабочего.) Поскольку данное положение определяется самим характером разделения труда - причем, сохраняется оно и вне производства. (Ведь у руководителя - как нетрудно догадаться - имеется значительный уровень авторитета, соответствующие связи и т.д.) В подобном положении идея «обязательной партийности» выглядит достаточно разумно - поскольку в рамках партии все равны. (По крайней мере, так казалось в 1920 годах.) А значит, любой рабочий может спокойно критиковать «начальство», будучи защищенным партийным уставом - что, собственно, и задумывалось изначально. А поскольку рабочих-коммунистов в любом случае больше, чем коммунистов-начальников, то они с легкостью могут оказывать давление на последних. (Ну, и конечно же, т.к. партийные собрания происходят намного чаще, нежели любые выборы-перевыборы, поэтому данная схема выглядит достаточно гибкой.)
Правда, это в том случае, если - как уже было сказано - рабочие-коммунисты имеются в значительном количестве. Разумеется, в середине 1920 годов это казалось само собой разумеющемся: конечно же, пролетариат, как передовой класс и т.д. Однако уже к концу десятилетия стало понятным, что данное положение ошибочно - в том смысле, что, во-первых, необходимость резкого увеличения числа рабочих в связи с начавшейся индустриализацией привела к резкому притоку в их число сельского населения. Что соответственно изменило их уровень и в плане формальной грамотности, и в плане господствующего миропонимания. В свою очередь, это значительно снизило их уровень «коммунизации» (т.е., принятия коммунистических идей), приводя к распространению упрощенного представления об обществе. (В том числе и идей типа: «начальство знает» - т.е., в снижении критического восприятия вышестоящих инициатив.)
Ну, в во-вторых, известная потребность советского общества в создании своих структур в «недрах Традиции» неизбежно приводило к тому, что указанное количество знающих и образованных людей «разбавлялось» еще больше. (Скажем, отъезд тех же «двадцатипятитысячников» означал именно уменьшение наиболее сознательных работников в городах. Причем - весьма значительное.) Более того - в указанных условиях практически все образованные, понимающие и, конечно же, наиболее коммунистически настроенные оказывались неизбежно «рекрутированными» в систему управления производственными, государственными и партийными структурами. Что еще более снижало возможность развития низовой демократии и порождало неизбежную бюрократизацию и советских, и партийных структур, превращающихся в «систему начальства».
То есть, указанный процесс снижение эффективности «низовых демократический механизмов» не был «искусственно созданным» и инспирированным кем-то «извне». (Скажем - как это любят утверждать пресловутые антисталинисты - «кровавым Сталиным», который для создания собственной диктатуры подавил все демократические проявления общества.) А выступал совершенно неизбежным явлением в рамках социальной динамики революционных процессов. Явлением, вытекающим как раз из упомянутых в прошлом посте свойств империалистического мира, с его явлением «слабого звена» - из-за которого Революция могла начаться только в «пограничном», «индустриально-традиционном» обществе со слабой буржуазией. (Поскольку буржуазия сильная смогла бы подавить любое восстание пролетариата - как это произошло, например, в Германии или Италии.)
* * *
Поэтому все разговоры о том, «как хорошо бы шло развитие рабочей демократии без Сталина», к реальности не имеют ни малейшего отношения. Поскольку основной причиной пресловутого «отката» тут выступает не «кровавый тиран», а совершенно неизбежная необходимость взаимодействия с огромной крестьянской массой. Которая обязательно должна была «оттягивать на себя» наиболее прогрессивную часть общества, и, тем самым, снижать уровень его «коммунизации». И вряд ли подобное положение можно было как-то изменить в рамках реальной истории. И никакие «личности наверху» исправить подобное состояние не были способны.
Кстати, самый яркий пример невозможности «ручного изменения истории» представляет из себя судьба Л.Д. Троцкого. Который выступал одним из самых ярких деятелей Революции, был прекрасным оратором (т.е., мастером массовых коммуникаций) и неплохим организатором - но одновременно с этим, судя по всему, совершенно не владел пониманием социальной динамики. По крайней мере, его послереволюционная политика поражает своим несоответствием реальной ситуации в стране - при том, что реально Лев Давыдович, судя по всему, был полностью предан коммунистической идеи и поддерживал практически все прогрессивные начинания. Скажем, ту же индустриализацию или коллективизацию - вот только с «работой со временем» у него были реальные проблемы. (Еще раз: социальную динамику Троцкий понимал формально.) В том смысле, что его требования к немедленному переустройству общества были фактически нереализуемы по указанным выше причинам. (Потому, что это привело бы к фактическому «растворению» прогрессивного социалистического механизма в инертной «традиционной массе».)
Именно это «нечуствие динамики» и подвело «Льва Революции» в конечном итоге: ожидание Троцкого того, что его «Левая платформа» сможет стать катализатором «революционности» в стране, естественно, провалилась. Показав, что даже однозначный «харизматик», при этом занимающий высокую должность в социалистический стране, не может «мочиться против ветра». В смысле - действовать без понимания происходящих перемен, в одной надежде на возможность «ницшеанской» победы над Историей. Которая вдоволь посмеялась над данной попыткой, превратив одного из самых ярких революционеров 1917 года в убогого изгнанника. А точнее - не просто в убогого изгнанника, но в «изгнанника-неудачника», все попытки которого повлиять на мировую политику заканчивались провалом. (И даже знаменитая «Преданная революция», в конечном итоге, попала «пальцем в небо». В том смысле, что сталинские наркомы не предали СССР, и не привели его к капитализму.)
* * *
Впрочем, судьбу указанного деятеля надо разбирать отдельно - поскольку она одновременно и трагическая, и поучительная. (В том плане, что показывает, что для «революционного политика» важно уметь не только коммуницировать с массами и руководить ими, но еще и хоть как-то понимать логику развития социальных явлений.) Тут же хочется обратить внимание на несколько иное. А именно - на то, что из вышесказанного можно понять, насколько важным для развития постреволюционного советского общества оказалось не раз помянутая уже необходимость «сосуществования с миром Традиции». В том смысле, что примерно до Второй Мировой войны - а точнее, еще дольше -именно оно в значительной мере определяло «внутренний облик» страны. (В том числе и в прямом смысле слова. Скажем, тот же «культ личности» в узком смысле - то есть, активное прославление «великих вождей» - был связан именно с данной особенностью.)
Это, в свою очередь, порождает еще один важный для будущего вывод. А именно то, что в случае последующего возвращения к социалистической форме общественного устройства не стоит ожидать однозначного повторения прошедшего. Можно даже сказать еще конкретнее: не стоит ожидать того сокращения рабочей и партийной демократии, которое мы видим во второй половине 1920 годов, возвышения роль «вождей» и тому подобные эффекты. (Которые так не нравятся антисталинистам, но которые в историческом плане были совершенно необходимы.) Ну, и разумеется, не стоит ожидать той самой жесткой и жестокой борьбы за власть, которая вытекала из описанного выше состояния. То есть - не только сам «революционный переход», но и процесс строительства социализма (в отдельно взятой стране) в посттрадиционное время окажется на порядки более «мягким», нежели можно было предположить.
Но, разумеется, об этом надо говорить уже отдельно…