(no subject)
Он старомодно подал ей руку. Она, выходя из автобуса, с удивлением эту руку приняла. Полчаса прогулки по бульвару в сторону дома она не запомнила. Этот странный серый мужчина с воспаленными что-ли глазами, щетиной дня на четыре и какой-то весь неряшливый, был неуловимо притягателен. Старомоден и обаятелен.
Эти полчаса в памяти не остались, он же наоборот.
Во всем он был прост, неприхотлив и удивителен. Он не любил автобусы, но был в восторге от трамваем, признавал лишь книги , да и то, лучше бы старые, как он говорил читаные-начитаные, так чтоб с историей.
Он умудрялся быть рядом с нею и не делать ничего. Беспомощность в быту растворялась в его обаятельной нежности и чувстве, что вот он то ее любит.
С ним было просто, спокойно и понятно. Он просто был. А она просто жила рядом.
Он не играл словами, всегда взвешивая сказанное и. почему-то, любил молчать в самые, как ей казалось, важные моменты. "Пройдет, пройдет, а я словом все испорчу, оживлю", - так он часто приговаривал.
Ее не понимали подруги и близкие. Только тетка улыбалась и кивала иногда. А, однажды, шепнула : "Плюй на них на всех, этот, хоть и чудак, но твой, твой чудак"
Жизнь текла и изменялась. Трамваев становилось все меньше, мир бежал в ритме века уже двадцать первого. И его это печалило.
- Мы поздно, поздно встретились, что ж я не вычитал тебя раньше, лет на двадцать. Мы бы столько успели.
- В какой ты книге мог про меня читать, тоже мне героиню выискал, - она хохотал над этим его странным романтизмом.
- Таких уж не пишут. Некому, это ж думать надо, придумывать, чтоб вот так вышло, чтоб как ты.
В такие моменты она ощущала себя абсолютно беспомощной. Будто и правда она героиня книжная, а автор решает жить ли, быть ли и, что делать дальше. Будто ей читали книгу вслух.
Он и правда любил читать вслух. Встав в полоборота, он, смешно путая интонации, зачитывал ей огромные куски любимого читанного-перечитанного.
- Понимаешь, понимаешь вот это "в этот момент он постарел на 10 лет" , это же чудо, в одной строке весь смысл… Удар, солнечный. А они кино снимают, дураки, разве это можно снять, как человек стареет разом и вмиг на 10 лет.
- Ну, что ты брюзжишь, вполне все можно снять, написать и придумать что-то новое.
Она лишь улыбалась в эти моменты. Он был старомоден. Во всем и всегда.
В минуты ссор беспомощным становился он.
- Ну, что, что ты хочешь, ну не могу я иначе…
Они слушали старенькие пластинки на пожилом же проигрыватетеле. В этом не было ничего от любви аналогового звука. В этом был ритуал. Скрип и шуршание иглы, звук, который будто качался в воздухе и растворенное счастье и тишина. Хотя, как тишина может раствориться в тишине, а вот может же…
Иногда ей казалось, что все это фальш. Что все поздно и совсем ни к чему. Она озиралась вокруг - полки с книгами, все неновое, несвежее. И он такой же.
Она уходила и подолгу сидела на бульваре. Мир и правда стал другим. И встретились они поздно. И ничего юношеского у них не было. Ни объяснений , ни клятв. Но она верила ему. Все лишнее как-то исчезло. На многое она стала смотреть иначе. И без него, его книг, музыки, рук и бормотания вслух - было никак.
Он находил ее на бульваре. И они старомодно сидели на скамейке, взявшись за руки, он что-нибудь опять ей рассказывал, было печально и просто. Все было просто.
- Зачем ты живешь, - однажды спросила она
Он замер. Смотрел на нее печально и в упор.
- Я не скажу, что для тебя или ради тебя. Но без тебя я не смогу. А вот зачем… Чтобы прожить. Чтобы видеть, слышать, чтобы… Я не могу тебе ответить, хотя и давно это обдумываю.
- Но это же тупик.
- Нет, не тупик. Это просто конечная история. Это, как заурядная книга, она точно будет кончена автором, но не факт, что ее дочитает тот, кому ее писали.
- Ну , что ты несешь, ну какая книга. Мы же люди живые, и ты, и я, вот ноги,руки глаза и рот, мысли чувства, все живое, понимаешь? А ты книги, авторы, читатели. Чушь!
- А как иначе? Пусть руки и нервы, но не верю я, что все это про нас и для нас.
Очередная осень подступала ближе и ближе. Уже прохлада вечером и ночью, но теплые полупрозрачные дни. Город менял окрас, становился беспомощным. Он хандрил, она это позволяла.
Они старомодно гуляли по огромному парку. Шуршали листьями, собирали странные детские букеты из оранжевого и желтого кленового листа.
Он целовал ее в сумерках, чуть обняв. Мир исчезал. Они были одни.
Он не любил смартфоны и планшеты.
- Это ж глупо. Включить кино на таком вот носовом платке экрана в несколько дюймов и не видеть дальше рамки, ну как так? Картинка шире. Уткнуться в этот пятачок и все? Нееееееееееет. В кино надо ходить в кинозал, понимаешь, книгу читать, чтоб вот читать, и…
- Да-да, любить так любить и прочее. Успокойся. Все летит вперед, а ты плетешься. Пусть и в дюймах, но здесь и сейчас, удобно и наглядно.
- Так и есть. Удобно и сейчас. Без лишних мыслей и вопросов.
- К чему вся эта рефлексия? Они моложе, ты стареешь и это уже про холм, где деревья были повыше, да книги получше.
- Не передергивай. Я хоть как-то пытаюсь сохранить себя живым, а не стать частью всего этого цифрового кошмара без загадок и тайн.
- С детства ты это пытаешься, хотя там и килобайтов не было никаких.
- Окуда ты знаешь, мы знакомы не с горшка!
- А, что, ты когда-то был другим?
В очередной раз он старомодно подал ей руку. Она приняла ее.
Они шли по бульвару, мимо полуголых деревьев, под шуршание листвы и шум машин. Огромный мир оставался рядом и параллельно, несмотря ни на что. Было что-то от будущего в этом старомодном и будто прошлом переживании.
Эти полчаса в памяти не остались, он же наоборот.
Во всем он был прост, неприхотлив и удивителен. Он не любил автобусы, но был в восторге от трамваем, признавал лишь книги , да и то, лучше бы старые, как он говорил читаные-начитаные, так чтоб с историей.
Он умудрялся быть рядом с нею и не делать ничего. Беспомощность в быту растворялась в его обаятельной нежности и чувстве, что вот он то ее любит.
С ним было просто, спокойно и понятно. Он просто был. А она просто жила рядом.
Он не играл словами, всегда взвешивая сказанное и. почему-то, любил молчать в самые, как ей казалось, важные моменты. "Пройдет, пройдет, а я словом все испорчу, оживлю", - так он часто приговаривал.
Ее не понимали подруги и близкие. Только тетка улыбалась и кивала иногда. А, однажды, шепнула : "Плюй на них на всех, этот, хоть и чудак, но твой, твой чудак"
Жизнь текла и изменялась. Трамваев становилось все меньше, мир бежал в ритме века уже двадцать первого. И его это печалило.
- Мы поздно, поздно встретились, что ж я не вычитал тебя раньше, лет на двадцать. Мы бы столько успели.
- В какой ты книге мог про меня читать, тоже мне героиню выискал, - она хохотал над этим его странным романтизмом.
- Таких уж не пишут. Некому, это ж думать надо, придумывать, чтоб вот так вышло, чтоб как ты.
В такие моменты она ощущала себя абсолютно беспомощной. Будто и правда она героиня книжная, а автор решает жить ли, быть ли и, что делать дальше. Будто ей читали книгу вслух.
Он и правда любил читать вслух. Встав в полоборота, он, смешно путая интонации, зачитывал ей огромные куски любимого читанного-перечитанного.
- Понимаешь, понимаешь вот это "в этот момент он постарел на 10 лет" , это же чудо, в одной строке весь смысл… Удар, солнечный. А они кино снимают, дураки, разве это можно снять, как человек стареет разом и вмиг на 10 лет.
- Ну, что ты брюзжишь, вполне все можно снять, написать и придумать что-то новое.
Она лишь улыбалась в эти моменты. Он был старомоден. Во всем и всегда.
В минуты ссор беспомощным становился он.
- Ну, что, что ты хочешь, ну не могу я иначе…
Они слушали старенькие пластинки на пожилом же проигрыватетеле. В этом не было ничего от любви аналогового звука. В этом был ритуал. Скрип и шуршание иглы, звук, который будто качался в воздухе и растворенное счастье и тишина. Хотя, как тишина может раствориться в тишине, а вот может же…
Иногда ей казалось, что все это фальш. Что все поздно и совсем ни к чему. Она озиралась вокруг - полки с книгами, все неновое, несвежее. И он такой же.
Она уходила и подолгу сидела на бульваре. Мир и правда стал другим. И встретились они поздно. И ничего юношеского у них не было. Ни объяснений , ни клятв. Но она верила ему. Все лишнее как-то исчезло. На многое она стала смотреть иначе. И без него, его книг, музыки, рук и бормотания вслух - было никак.
Он находил ее на бульваре. И они старомодно сидели на скамейке, взявшись за руки, он что-нибудь опять ей рассказывал, было печально и просто. Все было просто.
- Зачем ты живешь, - однажды спросила она
Он замер. Смотрел на нее печально и в упор.
- Я не скажу, что для тебя или ради тебя. Но без тебя я не смогу. А вот зачем… Чтобы прожить. Чтобы видеть, слышать, чтобы… Я не могу тебе ответить, хотя и давно это обдумываю.
- Но это же тупик.
- Нет, не тупик. Это просто конечная история. Это, как заурядная книга, она точно будет кончена автором, но не факт, что ее дочитает тот, кому ее писали.
- Ну , что ты несешь, ну какая книга. Мы же люди живые, и ты, и я, вот ноги,руки глаза и рот, мысли чувства, все живое, понимаешь? А ты книги, авторы, читатели. Чушь!
- А как иначе? Пусть руки и нервы, но не верю я, что все это про нас и для нас.
Очередная осень подступала ближе и ближе. Уже прохлада вечером и ночью, но теплые полупрозрачные дни. Город менял окрас, становился беспомощным. Он хандрил, она это позволяла.
Они старомодно гуляли по огромному парку. Шуршали листьями, собирали странные детские букеты из оранжевого и желтого кленового листа.
Он целовал ее в сумерках, чуть обняв. Мир исчезал. Они были одни.
Он не любил смартфоны и планшеты.
- Это ж глупо. Включить кино на таком вот носовом платке экрана в несколько дюймов и не видеть дальше рамки, ну как так? Картинка шире. Уткнуться в этот пятачок и все? Нееееееееееет. В кино надо ходить в кинозал, понимаешь, книгу читать, чтоб вот читать, и…
- Да-да, любить так любить и прочее. Успокойся. Все летит вперед, а ты плетешься. Пусть и в дюймах, но здесь и сейчас, удобно и наглядно.
- Так и есть. Удобно и сейчас. Без лишних мыслей и вопросов.
- К чему вся эта рефлексия? Они моложе, ты стареешь и это уже про холм, где деревья были повыше, да книги получше.
- Не передергивай. Я хоть как-то пытаюсь сохранить себя живым, а не стать частью всего этого цифрового кошмара без загадок и тайн.
- С детства ты это пытаешься, хотя там и килобайтов не было никаких.
- Окуда ты знаешь, мы знакомы не с горшка!
- А, что, ты когда-то был другим?
В очередной раз он старомодно подал ей руку. Она приняла ее.
Они шли по бульвару, мимо полуголых деревьев, под шуршание листвы и шум машин. Огромный мир оставался рядом и параллельно, несмотря ни на что. Было что-то от будущего в этом старомодном и будто прошлом переживании.