Август
Земля была жаркой. Отчаянно знойной. Деревья еще держались в зелени, а вот трава потихоньку теряла сочность и цвет.
Удушливо пахло жасмином. Этому все нипочем. Белые цветы пылились, а от жары будто становилось лучше. Кто бы решился в тут пору назвать этот аромат нежным или красивым.
Собаки показывали языки и лишь вели глазом на проходящих мимо людей. А кошек не видать. Сидели по подвалам, а кому свезло то на диванах в душных квартирах.
Лето закручивалось в спираль от нежного июня к адскому июлю и догорающему августу.
А дождя то всего и не было пять дней. Зной сковал город, опутал душной петлей.
Как и всегда, как и обычно, все ждали дождя, осени, особо нетерпеливые мечтах о снежной зиме и легком морозе. И в этих разговорах так и виделась новогодняя елка, яркая и пышная, тревожное ожидание подарков. Казалось, в холодах было спасение.
А зимой, устав от мороза, в город придут мечты о ярком солнце, высоком летнем небе, адских днях без дождя.
Так устроено. Выбор не велик. Всего четыре перемены погоды.
Бабушка подолгу сидела на лавочке. Всегда в платочке. В темных очках. У нее болели глаза, и щурилась она за темным стеклом, никто этого и не видел. Бегали дети, то за водой, то за велосипедом, проходили соседи, кто по делу, а кто и просто шел домой. С бабушкой все здоровались. Всегда . это было какое-то очевидное само собой разумеющееся уважение. Мне, маленькому, казалось, бабушка всегда сидела на скамейке у подъезда. Я шел из школы, изнывая от жары, предвкушая долгие игры в футбол в яблоневом саду ближайшего детского садика, а бабушка сидела на скамейке. Она опиралась на палочку. Наверное, она смотрела вперед. Кто знает, что было за теми темными очками.
Бабушка была доброй, молчаливой. Иногда строгой. Стол ее был завален книгами. Все подряд там было, без перебора.
- Я прочла много ,сама бы писала, но не могу. Видела я много. Забыть бы не меньше.
Ее жизнь… Долгая и очень сложная. Уже позже, сильно старше я думал, вспоминал, расспрашивал маму и ее братьев и сестер.
Такого ни пожелать, ни придумать. Первый муж генерал. Соболя и патефоны, старомодные отретушированные портреты из тех времен и ее презрительно сжатые губы, когда она слышала о жизни генералов, мол, жировали, да и сейчас не лучше.
По пояс в снегу тот первые ее муж погиб. Финская меткость, вероятно, немецкой винтовки. Полунищета. Сын на руках.
И война.
Долгая. Кровавая. Потери, потери, потери.
Мой дед. Ее второй муж. Мальчик, которого она спасла. Она думала он совсем юн. А он был старше ее на три года.
В Баку, в госпитальном вагоне она сдавала ему кровь. Девять раз. Он выжил.
Зачем?
А что я могла еще. Он умирал. Многие умирали. Ему я могла помочь, а другим не смогла.
- Сарра, тебе надо, ты и сдавай кровь, он умрет без крови.
Как тогда переливали - вена в вену? Я не знаю. А бабушка никогда об этом не говорила.
Он стал ее вторым мужем. И еще трое детей.
Руины западной Украины, банды, нищие военные городки и вечно временный щитовой «финский» домик. Его позже обложили кирпичом. Хороший вышел особнячок. Даже в с террасой.
Тянулся ввысь сад, росли дети. От лета к зиме. В промежутках осень и весна.
Выбитая трехкомнатная квартира. Единственный раз, когда дед не по случаю 9 мая надевал все награды. Он пошел в горисполком, на прием, что-то глухо сказал в нужном кабинете и ордер на две комнаты сменился на три. Так мама рассказывала, она ждала его в коридоре, уже пожилого своего отца, когда-то казавшимся таким юным.
Они ничего не просили, никогда. Ни бабушка, ни дед. Это черта поколения? Или я идеализирую. Ответить сложно.
Я вырос уже в той «трешке». Чехословацкого типа, улучшенной планировки. И перед этим домом стояла та самая лавочка, где сидела бабушка. Почти каждый день, казалось, всегда.
Дед умирал мучительно. Бабушка практически мгновенно состарилась. Он лежал четыре года. Она помогала моей маме ухаживать за ним. Но горбилась, опускала плечи, будто становилась ниже.
- Мы растем в землю, Дима.
Она говорила это просто, не заносчиво, без снобизма. И без сожаления.
- Уйду и я. Все уйдут.
Какая-то скользящая тоска и правда была в этих ее словах. Город менял изумруд каштанов на белизну снега, и каждый год все ближе двигал ее к финалу.
Это было ее последнее лето. Тяжело. Жаркое. Инсульт в августе. Осень уже не радовала, хотя она любила осень. Я водил ее в библиотеку. У нее был абонемент за номером один. Она шла тяжело, опиралась на меня. Подолгу листала книги в запасниках.
- Нечего читать, нечего читать… Они не пишут ничего нового.
Библиотекари постарше знакомили ее с молоденькими, только, что начавшими работать.
- Это Сарра Иосифовна, а это ее внук, не отказывайте, все новое покажите, да и старое можно.
Она родилась в тысяча девятьсот двенадцатом. Умерла в тысячу девятьсот девяносто пятом. Восемьдесят три года.
- Нечего читать, читай Бальзака или Фейхтвангера, Дима.
И она была права.
Она не молилась. Только обращалась к портрету деда.
- Забери меня Семен.
Вот так просто, каждое утро.
- Сарра, ты еврейка? Спрашивала у нее круглая такая улыбчивая соседка с пятого этажа, староста в церкви.
- Я коммунистка, Оля.
Она не мешала жить никому. Не устраивала истерик. Она жила молча, хотя в молодости была вспыльчивой, но отходчивой.
- Не умереть бы зимой, чтобы, когда землю будут копать, не матерились.
Знойное лето прошло, и осень угасла, а третьего декабря ночью она умерла. Через шесть лет после деда. В один день.
Хоронили пятого. Была неожиданная оттепель. И старший ее сын дал мужикам бутылку, чтоб копали в тишине.
А лето случилось опять и опять. И город вновь задыхался асфальтной жарой и тлеющим жасмином. На скамейке перед подъездом меня уже никто не ждал.
Удушливо пахло жасмином. Этому все нипочем. Белые цветы пылились, а от жары будто становилось лучше. Кто бы решился в тут пору назвать этот аромат нежным или красивым.
Собаки показывали языки и лишь вели глазом на проходящих мимо людей. А кошек не видать. Сидели по подвалам, а кому свезло то на диванах в душных квартирах.
Лето закручивалось в спираль от нежного июня к адскому июлю и догорающему августу.
А дождя то всего и не было пять дней. Зной сковал город, опутал душной петлей.
Как и всегда, как и обычно, все ждали дождя, осени, особо нетерпеливые мечтах о снежной зиме и легком морозе. И в этих разговорах так и виделась новогодняя елка, яркая и пышная, тревожное ожидание подарков. Казалось, в холодах было спасение.
А зимой, устав от мороза, в город придут мечты о ярком солнце, высоком летнем небе, адских днях без дождя.
Так устроено. Выбор не велик. Всего четыре перемены погоды.
Бабушка подолгу сидела на лавочке. Всегда в платочке. В темных очках. У нее болели глаза, и щурилась она за темным стеклом, никто этого и не видел. Бегали дети, то за водой, то за велосипедом, проходили соседи, кто по делу, а кто и просто шел домой. С бабушкой все здоровались. Всегда . это было какое-то очевидное само собой разумеющееся уважение. Мне, маленькому, казалось, бабушка всегда сидела на скамейке у подъезда. Я шел из школы, изнывая от жары, предвкушая долгие игры в футбол в яблоневом саду ближайшего детского садика, а бабушка сидела на скамейке. Она опиралась на палочку. Наверное, она смотрела вперед. Кто знает, что было за теми темными очками.
Бабушка была доброй, молчаливой. Иногда строгой. Стол ее был завален книгами. Все подряд там было, без перебора.
- Я прочла много ,сама бы писала, но не могу. Видела я много. Забыть бы не меньше.
Ее жизнь… Долгая и очень сложная. Уже позже, сильно старше я думал, вспоминал, расспрашивал маму и ее братьев и сестер.
Такого ни пожелать, ни придумать. Первый муж генерал. Соболя и патефоны, старомодные отретушированные портреты из тех времен и ее презрительно сжатые губы, когда она слышала о жизни генералов, мол, жировали, да и сейчас не лучше.
По пояс в снегу тот первые ее муж погиб. Финская меткость, вероятно, немецкой винтовки. Полунищета. Сын на руках.
И война.
Долгая. Кровавая. Потери, потери, потери.
Мой дед. Ее второй муж. Мальчик, которого она спасла. Она думала он совсем юн. А он был старше ее на три года.
В Баку, в госпитальном вагоне она сдавала ему кровь. Девять раз. Он выжил.
Зачем?
А что я могла еще. Он умирал. Многие умирали. Ему я могла помочь, а другим не смогла.
- Сарра, тебе надо, ты и сдавай кровь, он умрет без крови.
Как тогда переливали - вена в вену? Я не знаю. А бабушка никогда об этом не говорила.
Он стал ее вторым мужем. И еще трое детей.
Руины западной Украины, банды, нищие военные городки и вечно временный щитовой «финский» домик. Его позже обложили кирпичом. Хороший вышел особнячок. Даже в с террасой.
Тянулся ввысь сад, росли дети. От лета к зиме. В промежутках осень и весна.
Выбитая трехкомнатная квартира. Единственный раз, когда дед не по случаю 9 мая надевал все награды. Он пошел в горисполком, на прием, что-то глухо сказал в нужном кабинете и ордер на две комнаты сменился на три. Так мама рассказывала, она ждала его в коридоре, уже пожилого своего отца, когда-то казавшимся таким юным.
Они ничего не просили, никогда. Ни бабушка, ни дед. Это черта поколения? Или я идеализирую. Ответить сложно.
Я вырос уже в той «трешке». Чехословацкого типа, улучшенной планировки. И перед этим домом стояла та самая лавочка, где сидела бабушка. Почти каждый день, казалось, всегда.
Дед умирал мучительно. Бабушка практически мгновенно состарилась. Он лежал четыре года. Она помогала моей маме ухаживать за ним. Но горбилась, опускала плечи, будто становилась ниже.
- Мы растем в землю, Дима.
Она говорила это просто, не заносчиво, без снобизма. И без сожаления.
- Уйду и я. Все уйдут.
Какая-то скользящая тоска и правда была в этих ее словах. Город менял изумруд каштанов на белизну снега, и каждый год все ближе двигал ее к финалу.
Это было ее последнее лето. Тяжело. Жаркое. Инсульт в августе. Осень уже не радовала, хотя она любила осень. Я водил ее в библиотеку. У нее был абонемент за номером один. Она шла тяжело, опиралась на меня. Подолгу листала книги в запасниках.
- Нечего читать, нечего читать… Они не пишут ничего нового.
Библиотекари постарше знакомили ее с молоденькими, только, что начавшими работать.
- Это Сарра Иосифовна, а это ее внук, не отказывайте, все новое покажите, да и старое можно.
Она родилась в тысяча девятьсот двенадцатом. Умерла в тысячу девятьсот девяносто пятом. Восемьдесят три года.
- Нечего читать, читай Бальзака или Фейхтвангера, Дима.
И она была права.
Она не молилась. Только обращалась к портрету деда.
- Забери меня Семен.
Вот так просто, каждое утро.
- Сарра, ты еврейка? Спрашивала у нее круглая такая улыбчивая соседка с пятого этажа, староста в церкви.
- Я коммунистка, Оля.
Она не мешала жить никому. Не устраивала истерик. Она жила молча, хотя в молодости была вспыльчивой, но отходчивой.
- Не умереть бы зимой, чтобы, когда землю будут копать, не матерились.
Знойное лето прошло, и осень угасла, а третьего декабря ночью она умерла. Через шесть лет после деда. В один день.
Хоронили пятого. Была неожиданная оттепель. И старший ее сын дал мужикам бутылку, чтоб копали в тишине.
А лето случилось опять и опять. И город вновь задыхался асфальтной жарой и тлеющим жасмином. На скамейке перед подъездом меня уже никто не ждал.